Текст книги "Исаак Ньютон. Его жизнь и научная деятельность"

ГЛАВА VII

Назначение Ньютона директором монетного двора. – Задача Бернулли. – Ex ungue leonem. – Донос на Ньютона. – Полемика с Лейбницем. – Билль о долготах. – Письмо Лейбница к принцессе Уэльской. – Хронологические и богословские сочинения Ньютона. – Социнианские идеи

Ньютону было уже за пятьдесят лет. Несмотря на свою огромную славу и блестящий успех его книги (издание принадлежало не ему, а Королевскому обществу), Ньютон жил в весьма стесненных обстоятельствах, а иногда просто нуждался: случалось, что он не мог уплатить пустячного членского взноса. Жалованье его было незначительно, и Ньютон тратил все, что имел, частью на химические опыты, частью на помощь своим родственникам; он помогал даже своей старинной любви – бывшей мисс Сторей.

В 1695 году материальные обстоятельства Ньютона изменились. Близкий друг и поклонник Ньютона Чарльз Монтегю, молодой аристократ, лет на двадцать моложе Ньютона, страстный любитель литературы, немного занимавшийся также и наукой, достиг одного из самых высоких положений в государстве: он был назначен канцлером казначейства (почти то же, что министр финансов).

Заняв этот пост, Монтегю обнаружил замечательные административные способности. Между прочим он занялся вопросом об улучшении денежного обращения в Англии, где в то время, после ряда войн и революций, было множество фальшивой и неполновесной монеты, что приносило огромный ущерб торговле. Монтегю вздумал перечеканить всю монету. Многие восстали против этой реформы, называя ее “диким проектом”, могущим разорить казну и даже “подорвать основы государственной власти”. Но Монтегю был не из числа людей, которых можно напугать громкими словами. Он убедил в своей правоте и палату, и корону – и перечеканка была дозволена.

Чтобы придать наибольший вес своим доказательствам, Монтегю обратился к тогдашним знаменитостям, а именно к Ньютону, Локку и Галлею. В то же время ему пришла мысль выказать благодарность своему гениальному другу и воспользоваться его услугами для блага страны.

Вольтер объясняет дело иначе. Со свойственной ему “гениальной игривостью” он утверждает, что Ньютон оказался в чести не за то, что был автором “Начал”, а потому, что имел хорошенькую племянницу. Отношения Монтегю к племяннице Ньютона, конечно, не секрет; но благородный и открытый характер этого государственного человека говорит за то, что он главным образом руководствовался своим безграничным уважением к Ньютону.

В марте 1695 года Монтегю написал Ньютону письмо, в котором сообщил, что уже заручился согласием короля на его назначение. “Эта должность (то есть управляющего монетным двором), – писал Монтегю, – чрезвычайно годится для вас. Это главная должность в монетном дворе. Она оплачивается пятью или шестью тысячами рублей в год, а дела не слишком много, так что займет не более времени, чем вы можете уделить”.

Ньютон не обманул ожиданий своего друга. Он взялся за новое дело с чрезвычайным усердием и вполне добросовестно, причем своими познаниями в химии и математической сообразительностью оказал огромные услуги стране. Благодаря этому трудное и запутанное дело перечеканки было удачно выполнено в течение двух лет, что сразу восстановило торговый кредит. Эта реформа чрезвычайно огорчила менял, ростовщиков и фальшивомонетчиков. Некий Шалонэ написал на Ньютона донос, указав на выпуск фальшивой монеты и обвиняя в этом Ньютона. Следствие показало, что монету фабриковал сам доносчик, и по тогдашним законам он был казнен.

Ньютон так много работал по должности, что в эти два года почти не занимался математикой. Только раз представился случай испытать его силы. В июне 1696 года известный математик Иоганн Бернулли, один из членов знаменитой “математической династии Бернулли”, послал вызов “всем остроумнейшим математикам, процветающим на земном шаре”, предлагая решить две весьма трудные задачи. Одна состояла в определении рода кривой линии, соединяющей две точки таким образом, что тело, движущееся по ней единственно в силу своей тяжести, начав движение из верхней точки, достигало нижней в возможно короткий промежуток времени. Можно подумать, что прямая линия как кратчайшая удовлетворяет этой задаче; но не следует забывать, что в этом вопросе играет роль не одна длина пути, но и скорость движения точки. Другая задача, чисто геометрическая, была не менее сложна. В то время председателем Королевского общества был Монтегю. Получив задачи, он передал их Ньютону, который, занявшись ими в часы досуга, в тот же день решил обе и прислал решение Монтегю. Ньютон показал, что первой задаче удовлетворяет так называемая циклоида, кривая линия, исследованная еще Паскалем.

Этот случай особенно любопытен по той причине, что дает возможность сравнить силы Ньютона после испытанной им душевной болезни с силами других тогдашних математиков первой величины. Решением задач Бернулли занялись первые математики того времени, в том числе в Германии Лейбниц и во Франции Лопиталь. Лейбниц был “поражен красотою задач” и, узнав, что Бернулли назначил шестимесячный срок на решение, просил продлить его до одного года. Бернулли охотно согласился, и к концу срока были получены решения от Ньютона, Лейбница и Лопиталя, причем решение Ньютона, найденное им в несколько часов, было без подписи. Но Бернулли тем не менее тотчас угадал автора: “tanquam ex ungue leonem (как по когтям льва)”, по словам самого Бернулли.

Вскоре после того Ньютон из управляющего монетным двором был сделан главным директором монетного дела и стал получать 15 тысяч рублей в год; эту должность он занимал до самой смерти. При чрезвычайно умеренном образе жизни Ньютона из жалованья у него образовался целый капитал.

Усиленная служебная деятельность Ньютона сама по себе достаточно объясняет уменьшение его творческой активности в области науки. Мы видим, что Ньютон то пишет отчеты о чеканке монеты, то составляет таблицы пробы иностранных монет, то занимается металлургией, насколько это необходимо для монетного дела. В 1701 году Ньютон, убедившись в полной несовместимости своей должности с профессорскими обязанностями, передает кембриджскую кафедру своему ученику Уистону, которого, впрочем, вскоре удалили и заменили слепцом Саундерсоном.

Около этого времени в дом Ньютона переселилась его племянница, вдова полковника Катерина Бартон, умная, прекрасная молодая женщина, которую Ньютон воспитал на свои средства и любил как дочь. Между тем друг Ньютона Монтегю, к тому времени уже граф Галифакс, потерял жену и, встречаясь у Ньютона с его племянницей, вскоре влюбился в нее. Отношения Монтегю и молодой вдовы возбудили много злых толков, хотя поклонники Ньютона уверяют, что отношения эти были чисто платоническими. Так или иначе, Катерина Бартон была одной из образованнейших и прекраснейших женщин своего времени. Мало-помалу Монтегю сделался в доме Ньютона своим человеком и стал относиться к Ньютону как к старшему родственнику. Этот государственный человек, водивший дружбу со многими учеными, литераторами и поэтами, например с Галлеем, Конгривом, Стилем и Попом, умер в расцвете лет, в 1715 году, оставив в завещании значительную сумму на имя Катерины Бартон и записав на имя Ньютона, в знак любви и уважения, тысячу рублей.

Как всегда бывает, за назначением Ньютона на высокий пост главного директора монетного двора последовал ряд почестей и отличий. В 1699 году Парижская академия наук, только что получившая разрешение допустить в число своих членов несколько корреспондентов из иностранцев, избрала в свои члены Ньютона. В 1703 году Ньютон был избран президентом Лондонского королевского общества и занимал этот пост до самой смерти. В 1705 году королева Анна вздумала со всем своим двором посетить Кембриджский университет и по этому случаю пожаловала Ньютона в дворянское звание. В том же году Ньютон испытал значение пословицы: “нет пророка в своем отечестве”. В Кембридже нашли, что он слишком долго и без пользы был депутатом от университета, и на новых выборах Ньютон провалился, пройдя последним в списке.

До какой степени занятия по должности отвлекали Ньютона от науки, видно из того, что второе издание “Начал” он решился поручить своему ученику, талантливому молодому математику Котесу, конечно, под своим наблюдением. По этому предмету между Котесом и Ньютоном завязалась обширная переписка.

Когда книга была почти напечатана, Котес выразил желание присоединить к ней предисловие и просил богослова и математика Бентлея взять на себя эту работу. Но Бентлей, да и сам Ньютон, настаивали на том, чтобы предисловие было составлено Котесом. Последний согласился и спросил Ньютона, дозволит ли он “отделать” Лейбница за его нападки на Ньютона? В то время между Ньютоном и Лейбницем происходила знаменитая полемика, в которой оба противника были одинаково неправы по вопросу о том, кто из них первый изобрел дифференциальное исчисление. При всем своем личном раздражении против Лейбница Ньютон не только не дозволил упомянуть его имя в предисловии, но, наоборот, воздал должное своему противнику в особом примечании, в котором прямо признает за Лейбницем равные с собою права на открытие дифференциального исчисления. Ньютон сознавал, что великое произведение, где излагаются вечные истины, не должно иметь ничего общего с полемикой, представляющей чисто личный и весьма недолговечный интерес.

Вскоре после выхода второго издания его книги Ньютон был назначен членом комиссии, учрежденной для составления парламентского билля о выдаче наград за разработку наилучшего способа определять долготу места в открытом море. Комитет состоял из Ньютона, Галлея, Котеса и Кларка, к которым причислили Диттона и Уистона – оба последних предлагали свой собственный способ определения долготы. Котес и Галлей находили способ Диттона и Уистона теоретически верным, но требующим практической проверки. Когда спросили мнения Ньютона, он прочел длинную записку, где довольно тяжелым языком изложил разные способы определения долготы, а о способе Диттона и Уистона сказал: “Это скорее записывание, чем определение, и насколько этот способ годится в открытом море, пусть скажут моряки”. Уистон уверяет, что записки Ньютона “никто не понял”, конечно, потому, что общий ее вывод был не совсем в его пользу. Когда комиссия была призвана в парламент для объяснений, записка Ньютона была вновь прочитана. Для членов парламента многое в ней действительно было неясно, и Ньютона просили объясниться несколько понятнее. Но, несмотря на повторное приглашение, Ньютон не вставал с места и упорно молчал. Тогда догадливый Уистон сказал: “Сэр Исаак не желает объяснять ничего более из боязни скомпрометировать свое достоинство, но в сущности он одобряет этот проект, зная, что предложенный метод очень полезен близ берегов, где плавание всего опаснее”. Тогда Ньютон встал и, повторяя слова Уистона, сказал: “Думаю, что билль следует принять, потому что предложенный метод очень полезен близ берегов, где плавание всего опаснее”. Билль был принят единогласно.

Эта комичная сцена, свидетельствующая о некоторых странностях в характере Ньютона, подала повод к утверждению, будто еще в то время Ньютон не вполне оправился от своей душевной болезни. Био утверждает, что лишь этим можно объяснить “ребячество”, обнаруженное Ньютоном. Брюстер иного мнения, и нам кажется, что он прав. Ньютон, помимо его известной неспособности к ораторству, был окончательно сконфужен поведением Уистона, который из личных, даже прямо корыстных целей навязал ему свои собственные слова, тогда как он хотел отмолчаться и умыть руки в этом деле.

Это смущение и выразилось довольно смешным образом, но видеть в данном случае следы душевного расстройства едва ли основательно. Известно, что Ньютон еще до болезни отличался феноменальной рассеянностью, неумением говорить в обществе и угловатостью манер. По вступлении на престол Георга I Ньютон попал в салоны принцессы Уэльской (жены наследного принца Георга). Это была умная и образованная женщина, состоявшая в переписке со многими философами, в том числе и с Лейбницем. В одном из писем к принцессе Лейбниц, под влиянием ссоры с Ньютоном, совершил поступок в высшей степени некрасивый даже со стороны не философа, Он написал принцессе, что считает философию Ньютона не только ложной с физической точки зрения, но и опасной в религиозном отношении. Такое письмо было крайне неприлично для философа, не раз восстававшего против обскурантизма и религиозной нетерпимости. В том же письме он напал на Локка и вообще на английскую философию, обвиняя ее в грубом материализме.

Об этих нападках стали говорить при дворе, и король Георг выразил желание, чтобы Ньютон написал возражение. Ньютон взял на себя лишь математическую часть полемики, предоставив философию и богословие доктору Кларку. Эго опровержение, просмотренное самою принцессою, было послано Лейбницу. Даже смерть Лейбница не прекратила полемики, так как Ньютон считал необходимым во всяком случае опубликовать письма, в которых опровергал возведенное на него обвинение в плагиате математических открытий Лейбница. На такое объяснение с читающей публикой Ньютон, конечно, всегда имел право.

В последние годы своей жизни Ньютон стал много заниматься предметами, прежде интересовавшими его лишь случайным образом, например хронологией. Что касается богословия, было бы ошибкою принять мнение Био, будто богословские работы Ньютона относятся исключительно к старческому возрасту. Уже были приведены отрывки из писем к Бентлею, писанных Ньютоном в первый период своей болезни. Но еще раньше Ньютон написал один весьма любопытный богословский трактат, и странно, что наибольшую известность получили его примечания к Апокалипсису, – труд, лишенный всякого научного и литературного значения.

Трактат, о котором идет речь, написан никак не позднее 1691 года, стало быть, еще до болезни Ньютона, и был последствием переписки Ньютона с Локком. Он носит заглавие: “О двух значительных искажениях текста Св. Писания. Историческое исследование в письмах к другу” (то есть к Локку). Ньютон, по-видимому, весьма дорожил этим трактатом и желал скорейшего напечатания его; но, боясь полемики и обвинения в неверии, он просил Локка, собиравшегося в то время в Голландию, перевести этот трактат на французский язык и опубликовать на континенте. Локк, однако, в Голландию не поехал, а потому переслал рукопись, которую сам переписал, без имени Ньютона, своему другу Леклерку, жившему в Голландии (собственно, в нынешней Бельгии). Леклерк долго откладывал, наконец начал печатать. Узнав об этом, Ньютон вдруг передумал и просил остановить печатание, говоря, что оплатит все издержки. Локк немедленно уведомил Леклерка, и последний положил рукопись, переписанную, как сказано, рукою Локка, на хранение в одну библиотеку. В печати она появилась лишь после смерти Ньютона, да и то сначала в неполном виде. Полный текст явился лишь в “Собрании сочинений Ньютона”, изданном Горслеем.

Трактат Ньютона любопытен как явное доказательство социнианских убеждений автора, и социниане[3]3
  Последователи Ф. Социна. Отрицали догмат о Троице, считали Христа не Богом, а человеком, который указал путь к спасению и обрел божественные свойства после воскресения; признавали Священное Писание единственным источником вероучения, но только тогда, когда оно не противоречит разуму; утверждали, что первородного греха не существует, поэтому не нужно и искупления; отвергали кальвинистский догмат о предопределении.


[Закрыть] были вполне правы, признав Ньютона “своим”. Если его “Примечания к Апокалипсису” – плод старческого ума – действительно не имеют никакой ценности, то названный выше трактат показывает, что Ньютон был вполне способен к серьезной научной библейской критике. Любопытны слова Ньютона, которыми он, очевидно, хотел отклонить упрек в неверии: “Наилучшая услуга для истины – это очистить ее от всяких бренных прибавок”.

ГЛАВА VIII

Последние годы жизни Ньютона. – Знакомство с Пембертоном. – Любопытный разговор с Кондюитом. – Болезнь и смерть. – Национальные похороны. – Суждения современников и ближайшего потомства. – Частная жизнь и характер Ньютона. – Общий взгляд на его научный гений

Второе издание книги Ньютона разошлось еще скорее первого. Ньютон подготовлял третье издание, как вдруг преждевременная смерть даровитого Котеса лишила его верного помощника. Ньютону рекомендовали молодого медика доктора Пембертона, много занимавшегося математикой. Впрочем, наилучшей рекомендацией в глазах Ньютона было то обстоятельство, что Пембертон защищал его научные теории против непрекращавшихся нападок со стороны учеников Лейбница. Один итальянский математик, Палени, произвел опыты, доказавшие, по его мнению, правильность теории Лейбница, по которой действие силы пропорционально квадрату скорости. Пембертон написал возражение, которое так понравилось Ньютону, что он немедленно сам отправился к молодому врачу и показал ему свое собственное возражение итальянскому математику. Статья Пембертона была напечатана в “Трудах” Лондонского королевского общества, а доказательство Ньютона помещено в виде прибавления без подписи. С тех пор между Ньютоном и Пембертоном завязалась дружба, и Ньютон поручил своему молодому другу наблюдение за третьим изданием “Начал”. В издании этом (1726 год) появилось много новых добавлений. Пембертон немало способствовал делу популяризации идей Ньютона. Он также часто беседовал с Ньютоном, собирая от него разные автобиографические сведения.

По смерти Монтегю племянница Ньютона продолжала жить у дяди, как всегда, вела его хозяйство и ухаживала за ним. Когда она затем вышла замуж за Кондюита, Ньютон решительно объявил, что не желает расстаться с племянницей, и она вместе с мужем жила в его доме до самой его смерти.

Когда Ньютону исполнилось восемьдесят лет, он впервые почувствовал серьезное расстройство мочевого пузыря, связанное с образованием камня. Ньютон всегда вел правильную жизнь, но теперь стал принимать разные меры предосторожности, о которых прежде не думал, и значительно облегчил свое состояние. Он перестал даже ездить в коляске (его возили в кресле), отказывался от приглашений на обеды и у себя дома принимал лишь ближайших друзей. Сверх того, Ньютон соблюдал диету: он ел весьма мало мяса, питаясь овощами и фруктами. В августе 1724 года у него вышло без боли два камешка и его здоровье поправилось, но в январе 1725 года он сильно простудился и схватил воспаление легких. С трудом удалось убедить Ньютона переехать в Кенсингтон, где ему стало лучше. Правда, он впервые почувствовал припадки подагры, но зато общее состояние его несколько улучшилось.

Однажды в воскресенье (7 марта 1725 года) Ньютон чувствовал себя особенно свежим и бодрым. Он завел беседу с мужем племянницы о физической астрономии.

– Я предполагаю, – сказал Ньютон (в подобных беседах Ньютон никогда не утверждал положительно), – я предполагаю, что на небесных светилах происходит нечто вроде революций. Вероятно, пары и светящаяся материя, испускаемая Солнцем, постепенно собираются в одно тело, которое притягивает к себе также пары и другую материю от планет. Вследствие этого получается вторичное небесное тело, которое, все более увеличиваясь, становится кометой и после длинного ряда оборотов вокруг Солнца начинает приближаться к нему постепенно, пока наконец не приблизится так, что может упасть на Солнце и пополнить его материю. Вещество Солнца должно постоянно убывать вследствие постоянного испускания света и тепла (Ньютон считал свет веществом, но стоит вместо вещества подставить слово “энергия”, и получится теория, весьма сходная с новейшей). Приблизившись на достаточное расстояние к Солнцу, комета упадет, как мотылек, летящий на огонь. Вероятно, это произойдет и с кометой 1680 года. Наблюдения показали, что она, прежде чем подойти к Солнцу, имела хвост в два или три градуса. Теперь Солнце отдало ей часть материи и по удалении от Солнца у нее оказался хвост в тридцать-сорок градусов. Не знаю, когда она упадет на Солнце, вероятно, обойдет раз пять-шесть. Но когда произойдет это падение, то жар Солнца возрастет до того, что на Земле ни одно живое существо не будет в состоянии жить (каковы бы ни были ошибки Ньютона, любопытно видеть, как близко он подошел к учению о превращении механической работы в теплоту). По-моему, однородные с этим явления наблюдали Гиппарх, Тихо Браге и ученики Кеплера. Между неподвижными звездами, а это такие же солнца, как и наше, вдруг, например, явилась звезда необыкновенной величины, с Венеру, потом в течение шестнадцати месяцев уменьшалась и наконец исчезла. Вообще, я предполагаю, что на Земле жизнь не слишком давнего происхождения и во всяком случае не могла быть вечно. Доказательством служит то, что все искусства, науки, изобретения, не только книгопечатания, но даже азбуки и иглы, – все это события исторические. Будь жизнь вечна, мы должны были бы иметь множество изобретений, о которых не помнит никакая история. Кроме того, я полагаю, что на Земле было много переворотов; есть следы таких, которые не могли быть произведены всемирным потопом.

– Но если все живое погибнет от падения кометы на Солнце, – спросил Кондюит, – то каким образом Земля населится вновь?

– Для этого необходимо новое творчество, – возразил Ньютон. – Я полагаю, что планеты состоят из такого же вещества, как и Земля, но иначе распределенного.

– Отчего вы не напечатаете ваших предположений, сказав, что это предположение? – спросил Кондюит. – Ведь вы не заходите так далеко, как Кеплер, а многие догадки Кеплера потом оправдались.

– Я не занимаюсь “предположениями”, – сказал Ньютон.

– Когда же может возвратиться комета 1680 года?

Ньютон вместо ответа открыл свои “Начала” и указал место, где сказано, что период этой кометы составляет 574 года, так что ее видели при Юстиниане и в 1106 году и увидят в 2254 году. Затем он прочел другой текст, где сказано: Stellae fixae refici possunt (неподвижные звезды могут восстановиться от падения на них комет), но о Солнце ничего не сказано.

– Почему же, – спросил Кондюит, – вы не писали о Солнце так же откровенно, как о звездах?

– Это потому, что Солнце ближе нас касается, – отвечал Ньютон и, засмеявшись, прибавил: – Я там сказал совершенно достаточно для людей, желающих понять!

С 1725 года Ньютон перестал ходить на службу: за него исправлял должность Кондюит. Пребывание в Кенсингтоне действовало на Ньютона самым благотворным образом, но он здесь скучал и, несмотря на все предостережения, часто ездил в Лондон. 28 февраля 1727 года он приехал в Лондон, чтобы председательствовать на заседании Королевского общества. 2 марта Ньютон чувствовал себя превосходно и сказал Кондюиту: “Однако я стал лентяем. Вчера, по случаю воскресного дня, я проспал с одиннадцати вечера до восьми утра”. 4 марта он возвратился в Кенсингтон и почувствовал себя весьма нехорошо. Доктора сказали, что каменная болезнь обострилась и что надежды нет. Ньютон испытывал сильные боли; но хотя капли пота струились у него по лицу, он ни разу не испустил крика, ни разу не пожаловался и не обнаружил нетерпения, а в более спокойные промежутки даже смеялся и весело разговаривал. 15 марта ему стало опять лучше. Утром 18-го больной читал газеты и долго беседовал с Кондюитом и доктором Мидом, но в шесть часов вечера вдруг лишился сознания и оставался в этом состоянии 19-го и 20-го числа. Около половины второго пополуночи Ньютон тихо скончался. Ему было восемьдесят пять лет.

Тело Ньютона перевезли в Лондон, где были устроены пышные национальные похороны. Гроб великого ученого повезли в Вестминстерское аббатство с царскими почестями. Родственник его Михаил Ньютон, получивший орден Бани, был главным распорядителем. Богослужение совершал епископ рочестерский. В 1731 году наследники Ньютона воздвигли ему великолепный памятник, украшенный эмблемами его открытий. В эпитафии сказано:

“Здесь покоится Исаак Ньютон, дворянин, который почти сверхъестественною силою ума первый показал с помощью факела математики движения планет, пути комет и приливы океана. Он прилежно исследовал преломляемость лучей Солнца и свойства цветов, чего раньше никто не воображал”.

В честь Ньютона была выбита медаль с надписью, взятой из Вергилия: “Счастлив познавший причины”. В 1755 году в коллегии Троицы, в Кембридже, была поставлена превосходная мраморная статуя Ньютона работы Рубильяка со знаменательной подписью:

Quegenus humanum ingenio superavit

(Превосходивший умом человеческий род).

Таково, впрочем, было мнение о Ньютоне и современников, и ближайшего потомства. Особенно замечательно мнение, высказанное Лейбницем, правда, еще до его ссоры с Ньютоном. Однажды за прусским королевским столом Лейбница спросили, какого он мнения о Ньютоне? Лейбниц ответил: “Если взять математиков от начала мира до Ньютона, то окажется, что Ньютон сделал половину, и притом лучшую половину”. Лопиталь – также современник – говорил, что представляет себе Ньютона “небесным существом, совсем непохожим на смертных”. Из позднейших ученых Лаплас утверждал, что “Начала” Ньютона стоят выше всех произведений человеческого ума.

Чрезвычайно любопытно иметь хотя бы общее понятие о нравственных и даже физических особенностях такого исключительного гения.

Характер Ньютона отчасти выяснился уже из предыдущих страниц. Мы видели, что в Ньютоне был огромный запас энергии там, где речь шла об умственной работе, об отстаивании своих научных убеждений и даже прав, об исполнении принятых на себя обязанностей, сколько-нибудь соответствовавших его наклонностям. Но Ньютон не был ни политическим деятелем, ни оратором, ни даже блестящим профессором, способным увлекать молодежь. Во многих житейских мелочах он был сдержан до робости, скромен до застенчивости и рассеян до комизма. Ему было совершенно чуждо напускное важничанье и тщеславие научных светил и знаменитостей второй величины.

Для оценки характера Ньютона и его взглядов на жизнь большой интерес представляет письмо, написанное им еще на двадцать шестом году жизни одному юному другу, отправлявшемуся в далекое заграничное путешествие. Советы Ньютона порой отмечены наивностью и незнанием жизни, но вместе с тем ярко характеризуют самого автора.

Скромность, рекомендуемая Ньютоном, иногда доходит до размеров унизительных, если не признать, что Ньютон, будучи почти социнианцем, в то же время принимал и теорию непротивления злу насилием. Так, Ньютон пишет: “Если вас оскорбили, то в чужой стране лучше всего промолчать или отделаться шуткой, даже с некоторым ущербом своей части, но никогда не мстить”.

Скромность и застенчивость Ньютона частью обнаружились в умственной сфере. Мы знаем, как долго не решался он публиковать своих открытий, как собирался уничтожить некоторые из глав своих бессмертных “Начал”. “Я только потому стою высоко, – сказал Ньютон, – что стал на плечи гигантов”. Как великий ум он понимал ничтожество известного по сравнению с областью неизвестного, он видел, что всякое новое открытие порождает новые вопросы, новые неизвестные величины. Незадолго до смерти Ньютон сказал: “Я не знаю, чем кажусь миру. Но самому себе я кажусь похожим на мальчика, играющего на берегу моря и радующегося, когда ему удается найти цветной камешек или более других красивую раковину, тогда как великий океан истины расстилается перед ним по-прежнему неисследованный”.

Доктор Пембертон, познакомившийся с Ньютоном, когда последний был уже стар, не мог достаточно надивиться скромности этого гения. По его словам, Ньютон был чрезвычайно приветлив, не имел ни малейшей напускной эксцентричности и был чужд выходкам, свойственным иным “гениям”. Он отлично приспособлялся ко всякому обществу и нигде не обнаруживал ни малейшего признака чванства. “Что всего замечательнее, – говорит Пембертон, – и что меня сразу очаровало и изумило: ни его весьма престарелый возраст, ни его всемирная слава не сделали его упрямым в своих мнениях. Мои замечания о его “Началах” он всегда принимал с величайшею добротою, и они не только не производили на него неприятного впечатления, но, наоборот, он всегда отзывался обо мне хорошо и публично выказывал мне свое расположение”.

Зато и в других Ньютон не любил высокомерно-авторитетного тона и особенно не терпел насмешек над чужими убеждениями. В таких случаях он бывал весьма резок. Однажды Галлей стал смеяться над религиозными мнениями Ньютона и хотел изобразить их в юмористическом виде, спрашивая Ньютона, верит ли он в “доадамовскую” землю. Ньютон сухо и резко возразил: “Я изучал эти вещи, а вы – нет”.

Наружность Ньютона не только не представляла ничего замечательного, но была довольно невзрачна, что вполне гармонировало с его характером, враждебным всему внешнему, показному, мишурному. Ему с внешней стороны было далеко до атлетических форм и красоты Леонардо да Винчи, он не обладал классическим профилем Гете или вдохновенной красотою Байрона. Ньютон был человек “не выше среднего”, по другим показаниям даже “небольшого” роста, в молодости был хорошо сложен, но к концу жизни потучнел. Глаза его выражали ум и проницательность и потускнели лишь в старости. Одевался Ньютон всегда просто, но без неряшливости. Только раз в жизни, выступая кандидатом в парламент, он надел шитый галуном профессорский мундир. Ньютон никогда не носил очков и до самой смерти имел густые волосы, которые, по тогдашнему обычаю, скрывал под париком; в последние годы жизни он потерял лишь один зуб. Манеры его были угловаты, и во время езды в коляске Ньютон имел привычку высовывать обе руки, как бы хватаясь за кузов.

Рассеянность Ньютона вошла в пословицу, и каждому известны относящиеся сюда анекдоты, из которых самым достоверным считается следующий. Однажды друг Ньютона, доктор Стюкели, пришел в его отсутствие, когда обед стоял на столе. Прождавши с час и потеряв терпение, гость приподнял тарелку и, увидев жареного цыпленка, съел его и положил обратно одни косточки. Вскоре возвратился Ньютон, который, поздоровавшись с гостем, сел обедать, но, сняв тарелку и увидев кости, воскликнул: “Однако как мы, философы, рассеянны: право, я думал, что еще не обедал”. Иногда Ньютон, встав по обыкновению рано, сидел целый час в постели не одеваясь и обсуждая какую-нибудь задачу.

Ньютон никогда не вел счета деньгам. Щедрость его была безгранична. Он говаривал: “Люди, не помогавшие никому при жизни, никогда никому не помогли”. В последние годы жизни Ньютон стал богат и раздавал деньги тысячами рублей; но и раньше, когда он сам нуждался в необходимом, он всегда поддерживал близких и дальних родственников. Впоследствии Ньютон пожертвовал крупную сумму приходу, в котором родился, и часто давал стипендии молодым людям. Так, в 1724 году он назначил стипендию в двести рублей Маклорену, впоследствии знаменитому математику, отправив его за свой счет в Эдинбург в помощники к Джемсу Грегори.

Остается высказать несколько общих замечаний о научном гении Ньютона.