Текст книги "Родная старина"

Возвращение Новой линии

Оказавшись в Николаевской крепости, надо, конечно, подняться на колокольню крепостной церкви, на ее ветреную высоту. Внизу сверкнет зеркалом плеса и скроется в ивняках река Аят. Ее довольно крутой берег поднимется и уйдет к горизонту. Где-то там, еще южнее, – чужая земля.

Двадцать первого августа 1842 года из Николаевки в Орск выехал военный инженер или, иначе, инженер в чине генерала Иоганн Бларамберг, который к тому времени обзавелся русским именем Иван и русским отчеством Федорович. До Урала генерал побывал во многих, как теперь сказали бы, горячих точках. На Кавказе, в той же Чечне.

Через три дня Иван Федорович в сопровождении тридцати казаков выехал в обратную дорогу. По пути он обследовал «холмистые степи, в первую очередь притоки Тобола», выискивая удобные места для заселения. «Ночевали под открытым небом на берегу рек. Питались мы в основном рыбой, которую ловили сетью или на удочку наши казаки». Первого сентября генерал вернулся в Николаевку, о которой в его дневнике осталась только запись о том, что в окрестностях крепости, «на берегу Аята, обнаружили огромные залежи известняка».

Вскоре Бларамберг выехал в Троицк.

Осень 1842 года. Варны еще нет. Впрочем, по некоторым сведениям, здесь ждут будущих поселенцев – для них солдаты и казаки строят землянки, пашут целину… Вполне вероятно, что Бларамберг имел повод побывать и здесь. Или хотя бы проехать мимо.

Собственно, именно в те годы Новая пограничная линия была впервые «протянута» – на далеком востоке России. Уже достраивались ее пять дистанций с крепостями, ее редуты и пикеты со смотровыми вышками. Граница была обозначена «симом» – дугами из ивовых прутьев, воткнутых в землю обеими концами.

Это было беспокойное время. Никак не налаживались отношения с «полудикими, вероломными, фанатическими деспотами» и с купцами из Средней Азии. Страх и опасность сопровождали поселенцев на Новой линии. Но человек привыкает и к страху. Люди приспосабливались к суровому быту переднего края, помогая друг другу, обустраивались, надеялись на лучшее.

Шихмейстер[10]10
  Шихмейстер – младший горный офицер, горный чин, соответствовавший XIII и XIV классам гражданской службы.


[Закрыть] Тамарский, герой книги Игоря Пьянкова «На Линии», в своем письме нарисовал такую картинку: «Болезнь несколько отпустила, и я решился пройтись до речушки. Стоя над обрывом, смотрел на баб, заложивших мостки бельем, трущих и бьющих его под охраной казаков. Эти – кто поил и чистил коня, кто так сидел на камушках, но во всем виделась привычная обыденность. Казакам и казачкам помоложе выходило вроде посиделок. Время от времени кто-нибудь весело смеялся. Право, я почувствовал жизнь.

Этот мирный быт перед дикими кочевниками ввел меня в рассуждения. Вот, думаю, стою на краю России, а нет чувства, что оканчивается здесь земля русская. Граница – но не та, что на западе. Линия, она живая».

Уже в наши дни Новая линия – вернулась…

Вечный бешбармак

Ворота во двор были заранее открыты настежь: хозяева ждали гостей. Гостеприимство казахов начинается с распахнутых ворот. И гости приехали. Их было пятеро. Они приглашены на бешбармак.

Гостей встречали хозяин дома аксакал Дусенбай Нурабаевич Сарсенов, его жена Распике Урасовна, их сын Бауржан, сноха Жибек и внуки Аулет с Кадишей. К приезду гостей мясо уже готово, оно выбрано из кастрюли, и Бауржан снимает его с костей, разрывает и разрезает на кусочки. В это время Жибек снимает со стола круг тонко, до прозрачности раскатанного теста, рвет его на куски и опускает в кастрюлю с бульоном. Свариться тесту не долго. Оно успеет не только свариться, но и напитаться мясным духом.

Когда за стол сели пятеро мужиков, Дусенбай Нурабаевич принес и водрузил посредине трапезы блюдо с ароматным мясом. Перед каждым – тарелка с вилкой. Салфетка. Рюмка.

Некогда знатный чабан и стригаль[11]11
  Стригаль – человек, занимавшийся стрижкой сельскохозяйственных животных, преимущественно овец.


[Закрыть], Дусенбай Сарсенов живет с семьей в доме на два этажа, в комфорте на европейский манер. Конину они варят в кастрюле, а не в казане, на газу, а не на кизяке. Садятся за стол, а не за дастархан – скатерти на ковре. Завели фарфор и хрусталь, вилки с ложками.

– Раньше казаны имели, – вспоминает Дусенбай Нурабаевич, – для семьи литров на пятнадцать. А были и на сто литров. Это если свадьба.

– Лучшая еда для казаха – конина?

– Да. Говорили: конский жир зимой греет. Раньше как считали? Чем жирнее, тем лучше.

– И надо было съесть много мяса?

– В гости на бешбармак с собой брали акына и обжору. Акын развлекал людей, а обжора много ел. Считалось позором, если от бешбармака ничего не осталось. Хорошо, если он съеден не весь.

Конечно, если «по-настоящему», надо, чтобы едоки сидели вокруг дастархана на полу, на ковре, калачиком или облокотившись на подушки. И чтобы кто-то обошел всех с тазиком, кувшином и полотенцем – вымыть и вытереть руки перед едой. И чтобы хозяйка принесла самовар и приступила к церемонии чаепития – всем разливать и подавать чай: в каждой пиале – буквально ложка сливок, две ложки крепкой заварки, три ложки кипятка. Это очень вкусный напиток, чай по-казахски. Два-три размеренных глотка – и снова подавай пиалу хозяйке. И так много раз.

Чай перед бешбармаком пьют долго, неторопливо, степенно, в тишине, лишь изредка нарушаемой тихими, благостными словами. Можно что-то сказать, кому-то ответить или думать о своем. Но – никаких споров, хохота, острот, резких жестов, вообще никаких страстей. Предвкушение еды требует сосредоточенности, согласия и умиротворения. Нужно дать себе время, чтобы каждая пиала чая успела впитаться в тебя, чтобы к концу чаепития начисто промыть себя изнутри, чтобы на лбу появилась испарина первого пота.

А в это время… А в это время происходит таинство термического преобразования сырого мяса. Оно должно быть обязательно с костями, с целыми. И чтобы с хазой – брюшиной. И с картой – толстой кишкой. И с остальными конскими атрибутами.

Может быть, вся суть бешбармака сводится к тому, как, на каком огне, в какой воде варить мясо. Огонь под казаном должен быть вялым, вода в казане – спокойной, а время томления огня и воды – долгим. Нельзя, чтобы жесткий кипяток выварил, выкипятил из мяса все его соки, оставив в нем только волокна и сухожилия. Конечно, часть экстрактов и жиров «спустится» в бульон, но только часть. Все остальное должно сохраниться в мясе. Часа за два, за три медленного, осторожного, бережного кипения, едва заметного на поверхности бульона, мясо разнежится, смягчится, как бы распушится, но останется сочным, сохранит янтарный жирок, не потеряет ни запаха, ни вкуса.

Не всякое мясо пригодно для бешбармака. Никак не свинина. Говядина? Вряд ли. На худой конец. Баранина – да, это бешбармачное мясо. Но самый предпочтительный вариант – конина. В любом случае важно, чтобы мясо было жирным. Бешбармак обезжиренный – это недоразумение.

Бешбармак строится горкой: слой сочней, может быть, картошки, а сверху – кучка мяса, политого горячим бульоном. Еда, если руками, пятью пальцами, начинается с краю. Сочни здесь уже остыли, к ним можно нащупать кусочки горячего мяса с жиром и эту щепоть, не холодную и не обжигающую, – у-потре-бить. Все едоки с разных концов, от края к середине, постепенно сжимают кучку в окружности – и можно не торопиться, потому что в середине конский жир долго держит желанное тепло. Нетрудно догадаться, что быстро остывший бешбармак почти несъедобен. Конский бешбармак потому и предпочтителен, что он «долгий».

Казахи называют бешбармак «ет», то есть «мясо». Мясо в нем – суть, все остальное – прилагаемое. Не какое-то мясо, а вареное. Вареное не как-нибудь, а ласково, любовно. А вообще – это суп. Но чтобы его есть, ложки не нужны. Его едят раздельно – сначала мясо с сочнями, а потом их запивают, заливают бульоном из пиал, шурпой. Бешбармак вкуснее, когда его едят руками. Точнее, одной рукой, правой. Без посредства ложки-вилки. Пальцами нащупывается скользкий сочень, в него заворачивается кусочек мяса с жиром, и все это «лодочкой» отправляется в рот. После этого облизать пальцы – тоже удовольствие.

Случайно ли казахи (и кочевники вообще) пристрастились к конине и случайно ли они «изобрели» бешбармак?

Каждый народ имеет «фирменное» кушанье. Оно прививалось, уточнялось, «шлифовалось», совершенствовалось в течение веков. И время каждому племени выдало «патент» на его «изобретение».

У всех народов было «лошадиное время». По крайней мере, в Евразии. Но теснее всех к лошади привязались кочевники. Без лошади кочевник – не кочевник и не человек. И он взял у лошади все, что у нее было. Он сделал ее даже своей едой. Это в дороге очень удобно: еда всегда с тобой. Да, так переплелось: кочевник пуще всего любит лошадей, и он их ест.

Строго говоря, у еды есть два великих слагаемых – зерно и мясо. Из них-то и составлена кухня землян, все ее разнообразие от румынской мамалыги до казахского бешбармака.

Бешбармак – памятник истории. Может быть, не менее значимый, чем башня Кесене. Жаль, если время разрушит это достояние ушедшей эпохи. Пусть он останется всегда с нами – бешбармак, настоящий, истинный, конский, вкусный, такой, как у Дусенбая Нурабаевича Сарсенова.

Часть 3. В горах и в степи

Несчастный завод на Уфе

Азяш-Уфимский завод Никиты Демидова… Завод несчастный, ничего не давший, кроме убытков. Судьба такая: Демидов долго строил, а Пугачев сразу сжег. И – двести лет таежного небытия и безвестия. Время медленно, но верно стирало его с лица земли. Но не стерло. Не успело.

Несколько лет назад с челябинскими археологами я ездил туда – пять часов добирались мы по бездорожью на трех ведущих осях. И первое, что увидели, – завод, заросший опятами. На его месте – лес. На плотине – огромные сосны и ели. Запомнилась прекрасная пихта с раздвоенной вершиной. А перед плотиной и за ней – болота, дебри, заросли папоротника, занавеси хмеля…

Что нам теперь Азяш-Уфимский завод Никиты Демидова? Интерес – чисто исторический?

Такого нет интереса – чисто исторического. Мы хотим знать, как жили наши предки когда-то, чтобы понять, как нам самим жить теперь. «Чистая» история, если и возможна, то вроде некой странности, причуды. У прошлого мы учимся, потому что учиться больше не у кого. У будущего не поучишься.

«Никому не нужный» Азяш-Уфимский завод, оказывается, поучителен. Из его истории извлекается вполне односмысленная мораль.

Может быть, все началось с императора Петра в начале XVIII века, когда первые казенные заводы быстро одряхлели, не оправдав возлагавшихся на них надежд, и следовало что-то предпринять. Необходима была идея и человек, способный ее «поднять». Идея, как обычно, возникла от противоположного: если казна не способна взбодрить свои заводы, надо отдать их частнику. А когда возник спрос на частника, он тут как тут – Никита Демидов.

В 1719 году были приняты так называемые берг-привилегии. Россия объявила Горную свободу. Власть настроилась так и сяк поощрять частную инициативу в горном деле.

И заводы стали расти, как грибы. В том числе, и прежде всего, на Урале, на башкирских землях. Пик этой индустриализации пришелся на середину XVIII века. С 1744 по 1758 год, всего за четырнадцать лет, на территории Башкирии появилось 40 заводов.

Замечательно! Россия получила свое железо. И очень дешевое. И так много, что хватало и на вывоз. Европа, даже Англия со Швецией, приняла и признала русскую марку. Полный успех! Лучшего и не пожелать. Все довольны.

Самым продуктивным для горной отрасли стал 1759 год. И как раз в этом году Никита Демидов получил разрешение строить Азяш-Уфимский завод. Казалось бы, когда еще расширять производство, как не в пору, когда оно идет в гору. Но…

Года два завод на реке Уфе строился споро, а потом работа застряла. Не хватало рабочих рук. А те крестьяне, что были, загнанные в таежную глушь, роптали, отказывались работать. К тому же вдруг выяснилось, что земля под заводом – спорная. Подумаешь, казалось бы, – спорная… Когда Демидова останавливали какие-то споры? Но на этот раз – остановили. Плюс ко всему, откуда ни возьмись, – указ, запрещающий покупать к заводам крепостных крестьян. И тут же еще один, уже лично Демидову запрещающий строить Азяш-Уфимский завод. И в каких выражениях!.. «Часто реченного дворянина Демидова к строению… не допускать». В таких интонациях власть прежде с Демидовым не изъяснялась. Такое впечатление, что «часто реченный» Демидов всем надоел. Короче: то все позволялось, а теперь пошли запреты.

В 1770 году получил огласку проект Оренбургского губернатора И. А. Рейнсдорпа, в котором он доказывал правительству, что 40 заводов «является достаточным и что на этом надо остановиться». Губернатор предупреждает: «Если и дальше развивать строительство заводов в Оренбургском крае, то может наступить полное истребление лесов».

К концу XVIII века наступило разочарование Демидовыми, другими заводчиками и вообще частными заводами. И Демидовы покинули Урал. Их время кончилось.

С высоты лет можно только удивляться тому, что в России не ждали Пугачева. Что его бунт был будто бы вне логики. Что якобы он не имел причин. Ведь это были, можно сказать, годы процветания. И вдруг… Никто не хотел знать, что чем лучше заводам, тем хуже крестьянам. Что заводам было так хорошо именно потому, что так плохо было крестьянам. Что прибыли хозяев были так высоки, а железо так дешево именно потому, что крестьян обрекли на нищету.

Да, крестьяне несколько десятилетий терпели нужду, бесправие и гнет. И могло показаться, что будут терпеть всегда. Но, с другой стороны, не очень много ума надо, чтобы постигнуть ту простую истину, что крестьяне были поставлены в условия, которые нельзя назвать естественными, человеческими. Что это – временно. Что только временно можно иметь успех, привязав крестьян к заводам канатами, цепями и кандалами.

Так и случилось. Сначала крестьяне роптали, потом убегали, отказывались работать. А когда объявился Пугачев, все бросились к нему.

В огне пугачевской войны дотла сгорел и новенький, с иголочки, Азяш-Уфимский завод, затеянный, казалось бы, в пору подъема и процветания, а на самом деле обреченный на погибель. И он сгинул, о чем, кажется, никто не пожалел и даже не вспомнил.

Батыр Салават

После Салавата не осталось портрета, даже и словесного. Известно только, что был он невысок, черноглаз, чернобров, черноволос. В. Шишков увидел Салавата таким: «Бронзовый, скуластый, краснощекий, с горящими задором глазами, в цветном полосатом халате, на голове зеленый тюрбан».

Никто не знает, каков был Салават обличьем. Но это отнюдь не облегчало задачу писателей, художников, скульпторов, не давало им свободу увидеть батыра каким угодно. Наоборот, им оставалось одно: Салават должен явить собой обобщенный образ башкира. Так и есть, Салават Юлаев – символ Башкирии.

На Южном Урале легко обозначить географический ареал Салавата. Это северная оконечность хребтового веера, к которой примыкает степное межгорье: Малояз, Месягутово, Верхние Киги, Лаклы, Мурсалимкино, Усть-Катав, Катав-Ивановск, Сим, Ерал… Здесь – родина Салавата, здесь его корни.

Год рождения батыра точно не установлен: 1754 или 1752. В семье отца своего, старшины Юлая Азналина, человека, может быть, не очень богатого, но и не бедного, Салавата растили как воина. С ранних лет – джигитовка, борьба, стрельба из лука, соколиная охота. Впрочем, грамота тоже: коран, шариат. Салават рано услышал голос Аллаха, который призывал его освобождать свой народ. Народ же, в своих легендах, наделил его сказочной силой. Он мог одолеть медведя, он мог приволочь огромную сосну, вырвав ее с корнем. Седло его пятерым не поднять, лук его десятерым не натянуть.

В одной из своих песен Салават призывает: выходи на бой с врагом отважно, жизни не щадя, бросайся в бой!

А кто он, у башкир, враг? Русские? Значит, Салават Юлаев – башкирский националист? Да, разумеется, националист. Но – не радикал! Он различал национальное и классовое.

Да, он ненавидел русскую царицу, русских купцов и заводчиков. (Купец Твердышев отнял у его отца землю под Симский завод). Но он сражался за русского царя Петра III. И он казнил бая Абдуллу и бая Кусапая.

Салават сражался за свободу своего народа – против русских, вместе с русскими. Осадив Катавский завод, обращается к его жителям с такими словами: «Нам с вами, башкирам и русским, нельзя жить вне согласия и разорять друг друга, ибо мы все верноподданные его императорского величества государя нашего Петра Федоровича Третьего». Взяв Красноуфимск, Салават назначает атаманом Макара Попова. При штурме Кунгура Салават – во главе башкирских отрядов, а И. Кузнецов – во главе русских. При этом русские отдают башкирам 10 орудий с пушкарями. Салават сжег Симский завод, но перед этим «жителей тамошних, выведя всех в степь, отпустил». Крепостные рабочие Усть-Катавского завода встречали Салавата с хлебом и солью. Многие усть-катавцы вступили в его отряд. В походах рядом с ним И. Почиталин. С ним же он – на каторге. По преданию, была у Салавата русская жена Екатерина Михайловна, и у них даже родился сын.

А предали Салавата не русские, а башкиры, братья Абдусалямовы. Они же, схватив его, доставили к поручику Лесковскому.

Салават Юлаев принадлежит не только Башкирии, но и всей России. Доказать это просто: русские народные песни. Одна из них начинается так: «Салават наш был герой, смело он ходил на бой», а другая – так: «Ох, ты, гей еси, добрый молодец, молодой башкирин Салаватушка».

Разумеется, отряды Салавата не могли устоять против регулярных войск в прямых столкновениях. Сначала в сражении у Ерала, а позднее у Верхних Кигей (уже вместе с Пугачевым) Салават вынужден был отступить. У Михельсона была одна проблема – отыскать повстанцев, настигнуть их, завязать бой, а в бою перевес всегда был у него.

После того, как Пугачев ушел на Каму, на Волгу, и даже после его ареста, Салават продолжал партизанить в Уральских горах до поздней осени 1774 года. За ним гнались, но он был неуловим. На предложения покаяться он отвечал дерзкими налетами. Когда выпал снег, Салават распустил свой отряд, а сам решил переждать зиму на Урале или в «киргизской» степи. В конце ноября он был схвачен.

Семь месяцев следствия. Этапы: Уфа, Казань, Москва, Оренбург, опять Уфа. Допросы, пытки, очные ставки. Наконец, приговор – каторга на всю жизнь. Кроме того, порка кнутом: по 25 ударов на Симском заводе, в деревне Юлаевой, в деревне Лаклы и других местах, где Салават был популярен. После того заплечных дел мастеру Мартыну Суслову предстояло вырвать у Салавата ноздри и выжечь на лбу и щеках клейма.

Салават умер в сентябре 1800 года, отбыв на каторге в Рочервине (Эстония) 25 лет.

По некоторым сведениям, в январе 1774 года, когда Пугачев осаждал Оренбург, Салават со своей «шайкой», в которой, кроме башкир, было девять тысяч русских, осадил Челябу, но воеводе Веревкину удалось отстоять крепость до прихода Декалонга.

Сто лет после бунта в Башкирии ни один мальчик не был наречен Салаватом. Это имя было под запретом.

Перевоплощения французов в России

Я думаю, что в самом конце 1812 года французы должны были повесить Наполеона. Было, за что.

А за то, что Бонапарт в своем походе на Россию потерял «всего лишь» один ноль: он вторгся к нам, имея за спиной 500 тысяч солдат, а вернулся обратно с 50 тысячами обмороженных и покалеченных оборванцев. В битвах на русской земле он потерял 150 тысяч воинов. А еще свыше 300 тысяч человек бросил на погибель. И ничего. Французы Наполеона не только не повесили, не подняли на эшафот – они ему поклоняются.

К счастью, не все французы в России погибли. И что интересно, император хотел с помощью своих бравых гренадеров побороть русских казаков, а получилось – сами гренадеры стали казаками, в конечном итоге, русскими.

Доказываю сие. Был у Наполеона солдат Жан Жандр. В России, точнее, на Урале, он стал Иваном. У Ивана и уральской казачки в 1824 году родился сын, уже не Жан, а сразу Иван – Иван Иванович Жандр. Он вырос, дослужился до звания сотника, получил землю, укоренился в станице Кизильской. Позже там же появился еще один Жандр – Яков Иванович – уже помещик, владелец имения.

В 1850-х годах городничим Троицка был Александр Иванович де Макке, сын наполеоновского офицера и уфимской дворянки.

В станице Арсинской прочно, с огромным семейством, осел ветеран армии Наполеона Ауц, Илья Кондратьевич.

В 1815 году в Верхнеуральске обитали пять пленных французов – Антуан Берг, Шарль Жозеф Бушен, Жан Пьер Бинелон, Антуан Виклер и Эдуар Ланглуа. Они приняли российское подданство и стали казаками. К началу ХХ века в Оренбургском войске насчитывалось около 200 французов-казаков.

Где они теперь, те французы? И сколько в них осталось французского?