Текст книги "Родная старина"

Об уральских декабристах

В основе очерка – выписки из книги М. Д. Рабиновича «Декабристы в Башкирии и Оренбургской губернии» и из других источников.

«Прапорщик 9-й артиллерийской бригады Алексей Васильевич Веденяпин Второй был членом общества Соединенных славян, ему было известно, что цель общества есть уничтожение самодержавия. А. В. Веденяпин с 10 авг. 1826 года по 31 янв. 1827 года был в Верхнеуральском гарнизонном батальоне».

«Поручик 9-й артиллерийской бригады Илья Михайлович Черноглазов, как и его сослуживец, был членом общества Соединенных славян. Он знал о подготовлявшемся выступлении, но практического участия в деятельности общества не принял и после смерти Александра I сознался своему полковнику в революционном прошлом. Николай I распорядился, не предавая Черноглазова суду, продержать его в Петропавловской крепости еще два года, после чего он был направлен в Верхнеуральский гарнизонный батальон. О поведении его было приказано ежемесячно докладывать царю».

Возникновение Оренбургского тайного общества было связано с деятельностью знаменитого русского просветителя Н. И. Новикова.

«После смерти П. Е. Величко Оренбургское тайное общество возглавил Петр Михайлович Кудряшев.

П. М. Кудряшев родился в 1797 г. в Верхнеуральске в бедной солдатской семье. Он учился в Верхнеуральском сиротском отделении и в 1815 г. вступил в службу унтер-офицером. В 1817 г. он был назначен бригадным писарем, а в 1820 г. – аудитором 4-го Оренбургского линейного батальона с выслугой шести лет. В 1822 г. Кудряшев был переведен аудитором в штат Оренбургского ордонансгауза с одновременным исполнением обязанностей аудитора Кизильского гарнизонного батальона».

Он знал башкирский, татарский, казахский, калмыкский языки, интересовался этнографией, фольклором.

Его поэмы, стихотворения, шарады, русские и башкирские песни с 1822 года печатались в столичных журналах и альманахах «Вестник Европы», «Благонамеренный памятник отечественных муз», «Новая детская библиотека», «Календарь муз», «Отечественные записки», «Славянин».

Им написаны башкирская повесть «Айдар и Абдряш», казахская повесть «Кучук-Галий», татарская повесть «Искак», калмыцкая повесть «Даржу», оренбургская повесть «Иван и Дарья» (о восстании Пугачева), повесть «Киргизский пленник». Все они опубликованы в «Отечественных записках». Кроме того, у него была башкирская повесть в стихах «Абдрахман» и поэма «Пугачев».

Наконец, он автор произведения «О предрассудках и суевериях башкирцев», «Простонародных слов, в Оренбургской губернии употребляемых», и монографии «История Башкирии».

Кудряшев писал: «Я узнал людей, не имеющих ни сердца, ни чувств, таких людей, которые забыли права человечества и отравили жизнь мою ядом мучительной горести».

Кудряшев писал:

 
«Но, впочем, знай, что твой певец
В войне одно злодейство видит,
Душой и сердцем ненавидит
Железо, порох и свинец!
Я не пленяюсь шумной славой,
Я не хочу ее искать,
И ужасы войны кровавой
Я не желаю прославлять».

 

Один из первых он написал о Пугачеве.

В уставе Общества в параграфе 2 сказано: «Цель его есть изменение монархического правления в России». В инструкции к уставу указывается: «Оренбургское тайное общество составлено для произведения политического переворота в крае сем».

В декабре 1826 года в Оренбург был направлен провокатор И. Завалишин. Провал. 9 мая 1827 года Кудряшев скончался от апоплексического удара.

На гребне волны

Сейчас тут подвесной, на стальных канатах мост через Ай, а некогда, без малого три века назад, была пристань. От нее ничего не осталось. Ни следа. Ничего, кроме слова, в котором первая буква стала заглавной. И то ладно.

А ведь надо было додуматься, додуматься, а потом осмелиться, осмелиться, а потом решиться и – отсюда, из этого никому неведомого захолустья, отчалить, на бревенчатых плотах, по неверной воде, невесть куда – по Аю, по Уфе, по Белой, по Каме – к Волге, к Нижнему Новгороду, а то и к столице. Железо, уплывающее с пристани на реке Ай, в те годы было на виду у всей Европы.

Я чувствую острую необходимость увидеть на Пристани ту пристань, которая дала ей имя. Чтобы она, как в сказке, возникла из ничего – в яви, такой, какой была. Чтобы там, по Вильгельму Геннину[12]12
  Георг Вильгельм де Геннин – российский военный и инженер немецкого (по некоторым источникам – голландского) происхождения, генерал-лейтенант, друг и соратник Петра Великого, специалист в области горного дела и металлургического производства. Автор «Описания Уральских и Сибирских заводов».


[Закрыть], стоял дом надзирательский с конторой при нем, а там – кузница, а там – амбары «для лесных припасов, провианта, меди, канатов, железа», а там – амбар с погребом для пороха. И чтобы где-то, на воде или у воды, стояла коломенка-барка, «выконопаченная крепко пенькою и паклею и заваренная смолою». И чтобы на коломенке, как положено, все было разложено по своим местам – топоры, веретена, долота, оковы, скобели, деревянные ведра, якоря, а также, по Вильгельму Геннину, «для варенья каш по одному котлу на каменку да по одному тагану». И чтобы на коломенке, где будет денежная казна, «два каюта с замками – один управителю, а другой – для убору всяких путевых корованных снастей и припасов».

Сошлюсь на надежного свидетеля, на П. Палласа: «Саткинские заводы могут изготовлять ежегодно более 100 тысяч пудов полосного железа. Зимою отвозят оное за 35 верст к пристани над рекою Ай, где небольшая плотницкая деревня и плотбище[13]13
  Место на берегу реки, где бревна связывают в плоты.


[Закрыть] основано, а оттоль весной во время большой воды по реке Ай отплывают известные плоскодонные суда коломенки, каждое с грузом 7 тысяч пудов, доставляют сие железо по рекам Уфе, Белой, Каме, Волге в надлежащие государственные пристани».

Пристань на реке Ай… Нет, сюда не приходили корабли.

Здесь же, на верфи, они рождались, каждый раз заново. И уходили отсюда раз и навсегда.

Караван на пристани – весенняя страда, жатва железного урожая. Целый год работы и – «Поднять якоря!»… В день отплытия каравана все, и млад, и стар, – на пристани. А что здесь? Проводы в лихую дорогу? Народный праздник? Пик труда? Его итог?

Это дано только однажды в году – когда весна поднимет воду в реке, а вода поднимет барки с железом. Но и весеннего половодья мало. Надо спустить еще воду с прудов, уловить волну, сесть на нее повыше, чтобы пронестись над порогами и мелями. Чем не серфинг?

Ай тем плох, что мелок, но тем хорош, что скор. И бескорыстен. Он не берет никакой денежной платы за провоз. Сто тысяч пудов переправить за тысячи верст – и все бесплатно. Река – сама дорога и сама тягло. Дорога, которая движется. Правда, она не прямая, а очень даже кривая. И своенравная. Река, по своему обыкновению, возьмет разгон, а впереди у нее стеной скала. Воде-то скала нипочем, а барке – как увернуться? Не зря утес между Кульметьево и Алексеевкой Разбойником назвали. А сколько таких «разбойников» на пути?

Кануло время – целый век, когда Урал был «державой» водной – со своим флотом, моряками-лоцманами, судами, верфями и пристанями. Но все быльем поросло. Из пристаней на Ае дошли до нас, в названиях, две – Старая и Новая. Дошли до уха. А до глаз – ничего. Нечего посмотреть. А хочется.

Увидеть прошлое

Увидеть будущее – соблазн известный, но у меня еще острее порыв – увидеть прошлое. Будущее – всего лишь химера, а прошлое – оно уже было, оно – ушедшая реальность, но не иллюзия. Оно минуло, но что-то оставило после себя.

Я спустился к сливному настилу разрушенной, разобранной, рассеянной и преданной огню плотины в Шемахе, походил по ней кругами, будто что-то искал… И почему-то мой взгляд замер на них – на этих зарубках, на этих шляпках гвоздей-костылей, на самих досках… Они будто бы приблизились ко мне, и я увидел их крупно, подробно. И меня осенило: кто-то эти доски пилил-тесал, таскал, укладывал, притискивал друг к другу… Кто-то держал в кулаке узкое острое долото, ударом молотка вонзал его в доску, сначала поперек волокон, потом – вдоль них, чтобы выковырять в древесине углубление квадратика. Начиная с первой зарубки и – столбиком – до девятой, а с десятой перейдя на римские цифры.

Значит, сначала этот «плот» был сбит на берегу, а потом перенесен на реку. И чтобы не перепутать доски, их пометили. Кто-то ковал гвозди, кто-то вбивал их тяжелым молотком в доску и еще ниже, в брус…

Кто они, эти люди, жившие двести лет назад? Как их увидеть перед собой? Уж не поговорить, а увидеть со стороны, как в немом кино, здесь, у реки Шемаха, на строящейся плотине… Как они выглядели? Бородатые, да? В каких-то ношенных-переношенных кожушках, перепоясанных бечевкой? В лаптях, конечно? Впрочем, внешность вроде бы проще вообразить, но важнее другое – многое ли у них тогда было иначе, «не так», как у нас теперь? Наверное, что-то было.

То было время молодого Пушкина. Пушкин нам понятен. Но от Пушкина до шемахинского кузнеца все-таки далековато… Пушкин о многом нам сказал, а кузнец молчит. Надо понимать, что Пушкин сказал и от его имени? Пожалуй, и ему это не далось бы.

Когда-то, более двух с половиной столетий назад, Гришка и Ванька, братья по прозвищу Сорока, спускались по Уфе от нынешнего Нязепетровска, чтобы приглядеть удобное место для пристани. И за Зайкиным утесом встретили Андрюху, Илюху и Тимоху, мужиков-раскольников, убежавших от «крепости» в «пустыню». Они-то и подсказали: тут быть пристани, где в Уфу впадает Шемаха. И назовут ее Сорокинской.

Говорят, Шемаха смотрит на Уфу. В самом деле, вся ее жизнь – водная. Пристань, верфь, барки-коломенки, лоции, баржи, якоря, бурлаки – такие у нее «водные» приметы.

Почему-то хочется увидеть прошлое.

Блеск и нищета Ташкутарганки

«Золотая» полоса тянется с севера на юг области: где щедро, где скупо. Два пятна на карте области надо бы выделить: верховья реки Миасс – рассыпное золото, и плато Кочкаря – рудное золото. Эти две провинции в свою очередь тоже усеяны золотыми пятнами разной насыщенности. В верховьях реки Миасс, например, золото наугад выделило безвестный ее приток Ташкутарганку. О ней и речь.

На речку Ташкутарганку за счастьем приезжал сам царь Александр. На «свой» прииск приезжал. На тот, который зачастил самородками и который назвали Царским, Царево-Александровским. Еще в Златоусте, где самодержец ночевал, он решил, что не ограничится осмотром «своего» прииска, а поработает лопатой, попытает счастья – вдруг случай подбросит ему самородок…

Это было ясным сентябрьским днем 1824 года. Пока ждали царя, перед самым его приездом, Дементий Петров, человек простой, проще некуда, выковырял в «царском» забое самородок на восемь фунтов, тот самый, который потом был обозван «подкидышем». Находка, с одной стороны, вселяла надежду, что императору подфартит тоже, но, с другой стороны, самородок Дементия мог достаться царю, если бы тот не опередил его. Впрочем, самородок все равно оказался у Александра – его вручили ему вместе с хлебом-солью, когда царь приехал на берег Ташкутарганки.

Если высокий гость опускается до низкой работы, это, конечно, мило, но и беспокойно. Все понимают, что затевается не работа, а ее видимость, игра, однако царь с лопатой в руке на дне довольно глубокой ямы – картина не из обычных. Да, Александр взял лопату – «Я как бергауэр[14]14
  горный рабочий, рудоразведчик.


[Закрыть]» – и принялся копать глину. А остальные? Не стоять же им, глазея, как Его Величество в поте лица копает грунт, – тоже схватили лопаты, принялись ковыряться невпопад, кося глаз на монарха. Нагрузив несколько коробов, которые тотчас были подняты наверх, к вашгерду, прибору, на котором песок просеивается и промывается, Александр отставил лопату, взялся за кайло, вонзил его в песок и задел какой-то камень. Ему помогли выворотить его, и Александр так и поднялся на поверхность – с камнем в руках. Его встретили аплодисментами. «Неужели я так счастлив!» – удивился он в надежде, что в руках у него самородок.

Потом на глазах у царя двадцать два пуда руды, добытой им, были промыты. В них оказалось двенадцать золотников, которые державный старатель взял на память вместе с самородком Петрова и куском руды, им откопанным. Раздав всем подарки – деньги Петрову и другим рабочим, орден начальнику Златоустовских горных заводов Татаринову, Александр покинул «свой» прииск.

Ах, царь Александр… Зря он поторопился. Счастье-то и в самом деле ждало его. Поработай он подольше, может быть, и попалось бы оно ему. Тогда и слухам про «подкидыш» никто бы не поверил. Потому что в тот же день, в том же забое был поднят самородок весом более одиннадцати килограммов. И еще две недели натыкались на самородки – какой на три, какой на пять, какой на все десять килограммов. Всего их было десятка полтора. Не обманула бы Ташкутарганка императора. Но сказать ли, что царское счастье досталось другому?

Я стою в центре поселка, у автобусного павильончика, перед зеленой долиной Ташкутарганки, удрученный тем, что не найти здесь никаких примет того сентябрьского дня, кроме этих известняковых глыб, которые, будто неопрятные бело-серые стога на кочковатой луговине, стоят покрытые оранжевыми и коричневыми лишайниками, растрескавшиеся, нашпигованные белыми обломками кварца. Где-то здесь, вроде бы у павильончика, и была та копань, в которую спускался царь Александр, потому что как раз на этом месте, как уверила нас местная учительница Асия Разаевна Спиридонова, находилась пирамидка с позолоченным двуглавым орлом, поставленная в честь высокого гостя…

Кстати, ящик с двадцатью двумя пудами песка, выкопанного царем, а также лопата и кайло, которые он держал в руках, сразу же, как реликвии, были препровождены в Златоуст, в горный арсенал. Через два десятилетия место пирамидки заняла чугунная колонка с бюстом царя на ней. Революция самозабвенно смела реликвии самодержца, раскидала их по подвалам. Не сохранилось ничего, кроме чугунной плиты, извещавшей, что Александр I соизволил добыть «своими (это слово выделено крупным шрифтом. – Прим. авт.) державными руками золотосодержащих песков 22 пуда». Та плита теперь – весомый экспонат краеведческого музея Миасса.

Еще лет двадцать Ташкутарганку копали и перекапывали вдоль и поперек, выворачивали наизнанку, «пахали» по руслу и по берегам, перелопачивали илы, глины и пески – истерзанная река покорно отдавала свои драгоценности, которые сама нисколько не ценила, поскольку ее единственной драгоценностью была хрустальная вода. А люди выуживали из слякотной грязи выщербленные, словно оплавленные куски, обтирали их ладонями и, найдя под грязью вожделенный проблеск, поднимали к небу полные слез глаза, будто держали в руках свое счастье.

Самородки, однако, попадались все реже и реже. Шесть с половиной тонн золота отпустила Ташкутарганка за первые двадцать лет. Сколько же еще? Казалось, иссякла речка, исчерпалась. Потеряли старатели интерес к Ташкутарганке, надумали закрыть Царево-Александровский прииск. Туманный октябрьский день 1842 года мог быть последним для прииска, если бы не этот пацан Никифор Сюткин. Замешкался он в закопушке, ковырялся под дождем в грязи – будто кто его понудил. И наткнулся парень на угол камня. Камень был тяжелый, одному не вывернуть. Никифор пластинкой снял глину, а под ней – оно. Не своим голосом закричал Никифор – позвал на помощь. Старатели повисли над ямой, допытываются: «Оно?» Никифор молчит. Раз молчит, значит, надо спускаться вниз. Короче, подняли старатели глыбу, ходят вокруг нее, а Никифор, весь мокрый, сидит в сторонке и плачет.

Срочно послали к Аносову[15]15
  Аносов П. П. (1799–1851) – русский металлург. См. о нем очерк «Булат» в этой книге.


[Закрыть]. На следующий день, под охраной, глыбу перевезли в Златоуст. Еще через несколько дней, под охраной же, самородок отправили в Екатеринбург. Наконец, уникальную находку торжественно проводили в столицу, в Петербург.

Самородок Никифора Сюткина – «Большой треугольник» весом 36 килограммов – стал достоянием России. Крупнее его у нас нет.

Иван-художник

Жил-был такой человек – Иван Николаевич Бушуев. Давно жил-был, даже не в прошлом столетии, а в позапрошлом, девятнадцатом, в первой его трети. Прожил-пробыл он на белом свете всего тридцать шесть лет и исчез. Сам исчез, а имя осталось.

Зачем мы, потомки Ивана Бушуева, держим в памяти его имя?

Хорошие загадки не имеют отгадки.

В рассказе об Иване Бушуеве надо знать четыре опорных слова. Это – война, сталь, конь и немец.

Начну с войны. Стараясь проникнуть во внутренний мир Бушуева, я нежданно-негаданно обнаружил некую общность с ним: мы оба принадлежим к послевоенному поколению. Только войны были разные: у него она началась в 1812 году, а у меня – в 1941. У Бушуева было «военное» воспитание. Войну он благословлял, потому что она творила справедливость, спасая Отечество от нашествия Наполеона, Отечество, которое всему миру (и само себе!) открыло, как глубоки и неисчерпаемы его духовные недра. Войну он ненавидел, потому что она – арена смерти.

Знаете ли вы, чем, собственно, знаменит Иван Бушуев? Ремесло у него было такое: украшение холодного оружия. (Оружие, которым убивают, должно быть красиво?) Так чем же он прославился? Узором на клинке? Миниатюрами батальных сцен?

Наверное, и тем, и другим. Вообще, клинок вобрал в себя всё. Это и «чистое» украшение, особого рода награда, памятный предмет, это и оружие защитника Отечества, это и орудие смерти. Сцены войны на клинках Бушуева страшны: кровь, страх, раскаяние, ужас. В центре одной из миниатюр французский солдат сидит, закрыв лицо руками. Рядом другой – перед штыком. Третьего уносят на носилках. Есть у Бушуева такая батальная сцена: на втором плане – само сражение, солдаты в схватке, взрывы ядер, огонь и дым, а на первом плане, в самом центре – смертельно раненный солдат приподнялся на одной руке из последних сил, чтобы в следующий миг упасть и умереть…

Такая у Бушуева война. Сложная. Славная и бесславная.

Теперь возьмем другое слово – сталь.

Вообще-то Иван Бушуев – явление сугубо златоустовское. Челябинск, допустим, к нему ни с какого боку не пришьешь. Да и любой другой город. Златоуст – и всё тут. А что он был такое, Златоуст, в начале девятнадцатого века? Далекая, затерявшаяся в горах провинция. Тем не менее сюда пожаловал сам государь. Европа знала о Златоусте. И сама она наведывалась в город у Косотура.

Есть закон природы: Польза, явившись на свет, призывает к себе Красоту. Златоуст познал сталь, и должен был неизбежно прибегнуть к ее украшению. Иван Бушуев и стал первым мастером стальной живописи.

Если кто-то все еще сомневается в происхождении (и назначении!) искусства, то следует взять пример стальной живописи, чтобы убедиться: искусство рождается в труде. Златоустовская гравюра на стали начинается со сталевара и кузнеца, затем, после ковки, она требует калки, точки, воронения, шлифовки, полировки, золочения, серебрения, травления, насечки, чеканки, гравировки. Кто скажет, где здесь грань между металлообработкой и искусством?

Конечно, у гравера по стали палитра скупая: серый цвет булата или его зеркальный блеск, золотая желтизна, синь, доведенная до черноты. Этим цветам не все подвластно. Но если «попасть в стиль», то возможны шедевры, в своем роде непревзойденные и едва ли не вечные.

Однако у нас еще два опорных слова. Присмотримся к слову конь. Мог ли Бушуев обойтись без образа коня? Конечно, нет. Сам сабельный клинок предполагал всадника. Рисовали коней на клинках и до Бушуева. И дело не в том, что бушуевские кони – крылаты. Крылья его коней – они не для того, чтобы летать. Крылья – образ мечты, стремления к высокому.

В своей пьесе (драматической легенде) «Ущелье крылатых коней» Константин Скворцов возводит бушуевских коней в образ вдохновения и совершенства, постижение которых невозможно без жертвы. Тайна Вечного Урала сокрыта в ущелье, где обитают крылатые кони. Но творец не может увидеть их. То есть может, но, взяв у них тайну Вечного узора, он погубит и себя, и коней.

Художник не может остановиться на полпути к совершенству. Он идет до конца. «Я слышу, как в ущелье крылатые заволновались кони… Я должен их полет отобразить». Он бросается навстречу топоту и погибает под копытами.

Теперь последнее из четырех слов: немцы. Да, именно они стояли у истоков ремесла. Это факт. Для изготовления украшенного оружия в Златоуст были приглашены немецкие оружейники из Золингена. Их прибыло довольно много, но истинных мастеров – единицы. Прежде всего, Вильгельм Шафф и его сын Людвиг.

П. П. Бажов в сказе «Иванко-Крылатко» немцев не жалует. Прямо так и начинает: «Про наших златоустовских сдавна сплетка пущена, будто они мастерству у немцев учились». Правда, Штофа (то есть Шаффа) признает: «понимающий мужик». Но то плохо, что на всё здешнее «фуйкал». И высокомерно повторял: «Это есть немецкий рапота».

Неприязнь Бажова можно понять: она пришлась как раз на годы войны. Не по воле случая, разумеется.

У К. Скворцова немцы тоже не очень симпатичны. Вильгельм Шаф (Скворцов оставил одну «ф» в фамилии) признается, что «делал все, чтобы не открыть секрета искусства», а его сын Людвиг противостоит Бушуеву в искусстве и любви. Но Скворцов все-таки более объективен. Например, Людвиг восклицает: «Разве для России мы, немцы, мало делаем сегодня?» И сам Бушуев в пьесе миролюбив: «Нам нечего делить с тобою, Людвиг».

Что было, то было. Согласимся: немцы появились в Златоусте по приглашению. Они, хоть и не очень охотно, но обучили Бушуева и других ремеслу. За это их надо поблагодарить.

Нам же осталось не только творчество Ивана Бушуева, но и сам его образ – образ художника, которому судьбой назначено отдать жизнь за свое искусство и обрести бессмертие.