Текст книги "Схватка"

Михаил Голденков
Схватка

© Михаил Голденков, 2016

© Оформление. Букмастер, 2016

© Распространение. ТОО «Электронная книгарня», 2016

* * *

«И увидел я иное знамение на небе,

Великое и чудное:

Семь ангелов, имеющих семь последних язв,

Которыми оканчивалась ярость Божия»…

(Новый Завет; Откровение)

Глава 1. Вызов

После мягкой зимы прошедшего года, словно согретой успехами литвинской армии, конец ноября 1662 года обещал на этот раз три суровых снежных месяца. – Пришел-таки Зюзя в белых одеждах, – говорили тревожно литвинские старушки, намекая на белобородого и босого бога зимы, несущего холода и вьюги…

Снег уже укрыл истерзанную за восемь лет войны землю мягкой белой шубой, в воздухе кружили снежинки, а на стеклах чудом сохранившихся от войны неразбитых окон мороз малевал свои замысловатые узоры. В отличие от предыдущего сезона лед уже с первых дней зимы начал сковывать многочисленные реки и речушки Литвы, а снег покрывать холмистые их берега, накрывать крыши разбуренных и все еще целых хат, дворцов и крепостей.

Обычно весна долго и робко начинается в Литве, словно скромная красна девица, стесняющая входить в покрытый льдом и снегом дворец не ей принадлежащий. А зима не церемонится, сразу по-хозяйски заходит и садится на все лавы. Вот и ныне, в начале декабря зимний Зюзя уже полноправно царил по берегам Западной Двины. На фоне снега чернели силуэты голых корявых деревьев, придававших пейзажу какой-то мистический вид, словно кривляющиеся в танце великаны, раскинувшие руки, приветствовали приход бога зимы… И Самуэлю Кмитичу нравилась эта пора года, нравился этот пейзаж на закате солнца, нравились первые морозы, свежий хрустящий снег… Он спрыгнул с коня, с удовольствием погрузив сапоги в свежий сугроб, и сделал знак своим людям рукой, мол, оставайтесь в седлах на месте. Впереди перед полковником светло-лиловой гладью в свете наступающего заката раскинулось между двух сосновых рощ поле, по которому навстречу Кмитичу в длинной бурой шубе, медленно ступая по сугробу, шел бородатый человек. Ох, как давно хотел оршанский князь познакомиться с ним лично, поговорить, взглянуть в его глаза, понять его… Уверенной походкой Кмитич пошел навстречу бородачу в длинной шубе. То был князь Иван Хованский, личный враг Кмитича еще со Смоленска. Год назад Кмитич полагал, что московский князь испытал сполна: разбитый, униженный и потерявший в плену своего сына он, казалось бы, должен вот-вот признать свое поражение, смириться с силой своего врага, уйти. Но нет. Хованский никуда не ушел, жаждал мести, реванша. Кажется, что для него смысл жизни был даже не в том, чтобы освободить из плена сына, не в том, чтобы выиграть войну Московии с Литвой, а в том, чтобы разбить и пленить лично оршанского князя пана Кмитича, столь много крови попортившего ему, опытному и грозному вояке Ивану Хованскому.

И вот они сошлись, встали на расстояние вытянутой руки, пристально глядя друг на друга. Кмитич с интересом рассматривал лицо Хованского, которое ранее видел лишь дважды издалека. Впервые он увидел Хованского со смоленской стены в подзорную трубу. Затем – в бою под Полоцком, во время переправы, когда московский князь еле ушел.

«А ты, брат, постарел», – Кмитич осматривал изрядно пополневшее желтое лицо с мешками под усталыми слезящимися глазами. Некогда аккуратная рыжеватая бородка Хованского нынче торчала лопатой.

В отличие от Кмитича, Хованский впервые видел своего кровного соперника. Он тоже с любопытством осматривал Кмитича, находя, что внешность оршанского полковника вполне соответствует тому, как его описывали в Полоцке: молод – около тридцати, высок, хорош собой, с выразительным взглядом из-под черных бровей. Еще говорили, что начитан и умен. Храбрый и ловкий воин… «Пожалуй, таков и есть», – думал Хованский, не без ревности рассматривая этого высокого длинноволосого мужчину с аккуратно подстриженными рыжеватыми усами. Обычно шляхтичи вплетали в концы длинных волос банты, у этого же литвина Хованский с удивлением рассмотрел вместо бантов перья ястреба. Московский полковник тяжело вздохнул, с тоской вспоминая и свои тридцать лет. Увы, за последние годы былые раны, кочевая военная жизнь, абы какая пища, плохой табак да периодическое беспробудное пьянство ослабили бренное тело московского полководца. В свои сорок пять лет он выглядел на все пятьдесят пять. «Мне бы его годы!» – в сердцах вздохнул Хованский, глядя на крепкого оршанского полковника в красивой соболевой шапке. Но в остальном его кровный враг даже несколько разочаровал московского князя. «Верно говорил Петька, ничего в нем особенного и страшного нет. Человек как человек», – не без удивления думал Хованский, вспоминая описания Кмитича своим сыном. Пётр Хованский и в правду говорил о Кмитиче, как о человеке ничего из себя внушительного либо страшного не представлявшего, скорей даже наоборот: воспитанного, тихого, любезного… «С внешнего вида он мил и приветлив, словно скромный родственник, случайно зашедший на ночлег», – говорил Пётр о Кмитиче, человеке, который дважды ранил московского княжича в кавалерийской рубке и затем пленил…

Хованский смущенно кашлянул. В это время Кмитич полез за пазуху, достал флягу крамбамбули и глиняный стаканчик, наполнил его и протянул Хованскому.

– День добрый, княже Иван Андреевич! Ну, выпьем за знакомство! Вот и встретились! И я на правах хозяина этой страны хочу выглядеть все же гостеприимным, согласно нашим традициям. Пусть вы и непрошенный, но гость. Хотя… ведь вы не так, чтобы уж совсем «чужынца» на этой земле! Вы ведь тоже литвинской крови. Говорят, от самого Гедимина род ваш идет, верно?

Хованский хмуро смотрел на Кмитича. Тот вполне дружелюбно улыбался, щуря светло-серые глаза дамского угодника… Хованский жуть как не любил вспоминать, особенно перед литвинами, свой в самом деле знатный литовский род, восходящий к Великому князю Гедимину. Получается, что Кмитич уже только здороваясь, как бы, уличил князя в предательстве своих предков, корней, своей родины… Хованский поежился, растерянно вновь взглянул на Кмитича, потом на протянутый стаканчик… Пауза явно затянулась. Кмитич все еще держал стаканчик в руке, выжидающе глядя на московского полковника. Хованский думал. Затем, криво усмехнувшись, принял-таки стакан из рук оршанского князя.

– И то правда, господин Кмитич, – наконец заговорил московский воевода, – давненько и я чаял повстречать вас лично.

Они выпили. Лихая крамбамбуля быстро согрела изнутри Хованского, прозябшего на влажном сыром воздухе северной Полоцкой Литвы. Московский князь даже улыбнулся: – А ведь вы, господин полковник, согласились встретиться со мной вовсе не из-за дел, а так просто, посмотреть на меня. Жив ли, здоров ли, как выгляжу, не так ли?

– Не без этого, – Кмитич вновь наполнил стаканчик, прихлебывая сам из фляги. Хованский уже не сопротивлялся.

– Ну, и вы, князь, наверняка просто пожелали увидеть человек ли я. Не черт ли? С хвостом аль без? – улыбнулся Кмитич. Хованский тоже усмехнулся, покачав головой.

– Доброе у вас вино, господин Кмитич, – похвалил Хованский, утирая буйные, как и борода, усы.

– Мы называем это водкой, – поправил Кмитич.

– Ну, вот и познакомились лично. Вы, наверное, меня будете сейчас уговаривать оставить вам ваш Полоцк, так?

– Да какой смысл вас о чем-то уговаривать, пан полковник! – усмехнулся Кмитич. – Вы все равно без приказа царя никуда не уйдете, пока у вас есть желдаки да мушкеты к ним. Просто вопросы к вам есть, как к обычному человеку. – И какие же?

– Ну, к примеру, вас называют московиты Тараруй. Что это по-русски значит?

Хованский явно смутился. Аж покраснел воспаленными щеками, растерянно кашлянув в кулак.

– А черт его разберет, что эти урки нерусские болтают, – как-то глухо ответил Хованский.

– А это правда, что переводится это как Пустомеля или что-то в этом вроде?

– Это кто вам такое сказал?

– Да ваш же пленный.

– Может и верно, – вновь смущенно кашлянул в кулак Хованский, – может и так. Мне то неведомо. Неужто важно так?

Конечно же, Хованский никогда бы не признался, что сию кличку дал ему сам Алексей Михайлович, государь московский. Князь лишь напряженно взглянул на Кмитича – какой пленный сказал такое? Не его ли сын Петр? Нет, не должен! Не мог он такое сказать!..

– Абсолютно не важно, пан полковник, – Кмитич наполнил стаканчик по третьему разу. «Видимо, не зря прозвали так, – подумал он, – видимо, немало пустых слов намолол воевода про свои, якобы, победы над нашим войском. Ну, да ладно. Его это дело».

– И это все о чем вы хотели меня спросить? – Хованский насупился. Вопрос про его прозвище ему совсем не понравился. Надо бы как-то отпарировать, но московский князь не знал чем. Ну, не спрашивать же Кмитича, правда ли что он дьявол или нет!

Кмитич не ответил, а лишь обернулся. На краю поля из-за бугра чернели на снегу хаты, точнее то, что от них осталось. Деревенька была пустой.

– Вон, вёска стоит, что остров необитаемый, – кивнул в сторону хат Кмитич. – Я вот тоже за три последних года не видел ни одного города, что хотя бы частично не был разрушен, хотя бы на половину не сгорел. Я уже и забыл, что такое покой и мир. Женился на войне, развелся на войне, вновь женился, сына родил на войне. Вы вот тоже сына своего Петра в плену потеряли. Ну, слава Богу, обменяли его на нашего Гонсевского…

Хованский усмехнулся. Как-то странно усмехнулся. Кмитич заметил это… – А как бы не обменяли? – продолжал Кмитич. – А если бы погиб ваш Петр? Смысл ваш в чем, пан полковник? Ведь здесь земля горит под вашими ногами. Так, может, прекратите обжигать пятки всякий раз да уйдете по добру по здорову, пока вас всех не перебили? На что надеется царь?

– Эх, господин Кмитич, – хитро улыбнулся в усы Хованский, – мне плевать на царя. Я не знаю, на что он надеется и надеется ли вообще. Он свою войну, считаю, давно уже проиграл, просто цепляется за куски страны вашей, ибо жалко ему, что такие большие потери да расходы понес, да за зря все. Он ведь уже на уступки вам шел, и уступки немалые. Смоленск хотел отдать, контрибуцию платить… – И Инфлянты все оставить себе вместе с Полоцком просил, – прервал Кмитич Хованского. – Вы это бросьте, пан полковник! Мы уже свою принципиальную позицию давно царю высказали: полное освобождение страны от оккупационных войск. Полное! И контрибуция за разрушение и опустошение нашей страны. Никаких уступок и грязных сделок! – Сам царь не уйдет, – ехидно усмехнулся Хованский, – а вы вот, попробуйте его выбить. Попытайтесь, господин Кмитич, на этот раз совладать со мною! Выйдет ли? Ой, не думаю!

– Какой у вас личный смысл воевать здесь так долго? Не надоело?

– А мой личный смысл в том, господин полковник, – отвечал Хованский, – чтобы вас одолеть, в конце концов. Не таков князь Иван Хованский, чтобы отступать перед человеком менее опытным и молодым, – сдвинул обиженно брови московский князь, – для меня это дело чести. Мне плевать на царя, на города, на деньги и земли ваши, на царские планы. Будет приказ – уйду. А пока нет – буду с вами сражаться до победы. Мне больше терять нечего, кроме чести. А вы меня оскорбили, пан Кмитич. Вы же даже не воевода, как я. У вас-то и армии своей нет, только хоругвь! Так неужто не одолею я вас? Обязан! Одолею!

– А вы азартный игрок, пан полковник! Дуэлянт прямо! – Кмитич усмехнулся, отхлебнув из горлышка, более уж не предлагая Хованскому выпить. – А не боитесь проиграться полностью? Без штанов остаться?

– Больше боюсь битым уйти, пан Кмитич, – буркнул Хованский, зло глядя на оршанского князя. – Вы мне личный вызов бросили, и я его принял.

– Да скорее это вы мне вызов бросили, – вновь мило улыбнулся Кмитич. – Не я же в вашу землю ввалился с армией, а вы в мою заявились. И еще, – Кмитич вновь повернулся к пустым хатам на краю поля, – не надо воевать с ними, женщинами и стариками, со мной воюйте. Дети да бабы вам ничего плохого не сделали. – Это верно, – опустил голову Хованский, – но я ваших мещан никогда не трогал, ни жидов, ни латинян, ни магометян. Это казаки все лютуют. Слово князя, что мои ратники будут воевать только с вашими солдатами, – ответил Хованский.

– И на том дзякуй вам. Ну, и когда же вас вновь ждать с вашей местью?

Хованский что-то смешался.

– В наступном году. Пока что армии у меня нет, я только собираю силы. Должен признать, Вы меня добро потрепали, пан Кмитич. Соперник вы достойный, ничего не скажешь. Но царь скоро даст мне новых ратников, лучше прежних необученных.

– Видите, – горько усмехнулся Кмитич, – вам нужно просить ратников. А ко мне сами приходят. В том наше различие, и в том ваша слабость, пан Хованский. Уберите свою гордыню, признайте свое поражение. Уходите из моей страны. Пожалейте в конце концов своих людей.

Хованский ничего не ответил. Он лишь оглянулся на стоящих вдалеке московитских всадников, дожидавшихся своего командира. Кмитич понял это так, что Хованский спешит, хочет закончить разговор.

– Ну, раз вам пора…

Но Хованский неожиданно перебил его: – Послушайте, пан Кмитич! Я ведь как раньше думал: не ворожбой ли вы так напугали моих людей там, на Полонке реке? На Кушликовых горах, когда мои люди в панике бежали, даже не видя ваших ратников? Не продали ли вы душу дьяволу, пан Кмитич? Признайтесь, что вы все-таки человек, и вас можно одолеть! Ну, не может же одному обычному человеку везти постоянно! – Хованский сейчас выглядел необычайно взволнованно. Его борода и одутловатые щеки тряслись, глаза стали круглыми как блюдца, руки дрожали.

– Сейчас ваше время прошло! – продолжал Хованский. – Сейчас мое время настало. Настало время поквитаться. Мы получили удар, упали, но, как в кулачном бою сильный боец, мы поднимаемся с колен, чтобы тоже дать сопернику по роже, и даже некоторые ваши понимают на чей стороне сейчас сила!

– Верно, – Кмитич кивнул своей огромной шапкой, отороченной соболиным мехом, – обычному человеку постоянно везти не может. Но я необычный человек, шаноуный спадар полковник. И со мной вам тягаться не советую. Готовьтесь к встрече в Смоленске, пан Хованский. На него иду, чтобы освобождать сей город. Там все началось, там и закончиться должно. Честь имею!..

Кмитич развернулся и пошел обратно, громко напевая, так, чтобы Хованский слышал:

 
Ой, пара дамоў, пара
Ой, пара дамоў, пара
Ужо вячэрняя зара…
 

Что хотел, он услышал.

Хованский чувствовал некий непонятный стыд и недоговоренность. Ждал он этой встречи с Кмитичем, сам вызвал его, а все что хотел спросить и сказать так и не высказал. «Боже! Я уподобился полковнику Чернову, бесследно сгинувшему, – думал в сердцах Хованский, – зачем я понес эту чушь про дьявола и ворожбу, про личную месть? Зачем!? Зачем признался, что армии сейчас у меня нет? Ведь это все равно, что вызвать на дуэль и сказать, что пока нет ни сабли, ни пистолета… Зачем сорвался и начал кричать? Не так надо было, не так. Ведь я вовсе не ненавижу Кмитича. Чем-то он на меня похож, чем-то интересен. Разве так я хотел с ним поговорить? Не так. Ох, не так!» – корил себя Хованский. Но делать было нечего. Видя, как литвинский полковник обернулся на него, а потом вновь зашагал в свою сторону, Хованский также молча побрел к поджидавшим его конным стрельцам.

– Иван Андреевич!

Хованский остановился и обернулся. Отошедший на приличное расстояние Кмитич стоял, вновь повернувшись к нему, словно что-то забыв.

– Я вот что хотел еще вас спросить: у вас какого цвета кровь?

– Красная, как у всех! – крикнул в ответ Хованский, ошарашенный таким странным вопросом.

– Это хорошо, – почему-то усмехнулся Кмитич, – значит вы из того же теста, что и я! А то я уж подумал…

Кмитич не договорив, махнул рукой и, развернувшись, пошел снова к своим, с хрустом ступая по глубокому сугробу.

Кмитич уходил к дожидавшимся его у края поля драгунам и с досадой думал, что худшие его подозрения подтверждаются. Из полунамеков и слов Хованского вытекало, что царь собрал новую армию, а Гонсевский в тайне от всех вновь пытается договориться с московитами. О чем договориться? На двойную игру Гонсевского указала Кмитичу ухмылка Хованского при словах «обменяли нашего Гонсевского» и его собственная фраза «и некоторые ваши понимают на чей стороне сейчас сила». Храбрости и несговорчивости Хованскому явно придала нынешняя неразбериха в рядах армии Речи Посполитой, конфликты конфедератов с Вильной и Сапегой. Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше для Княжества: войска московитов терпят одно поражение за другим, ратники Чарнецкого штурмом завладели городом Усвятом, захватив много пленных, в том числе и тамошнего воеводу. Но разбиты под Чаусами семь хоругвий конфедератов, и Братский союз заявляет, что складывает оружие, требуя, чтобы освобождением страны занималась шляхта… «Видимо, ты, приятель, рассчитываешь на раскол в посполитовом войске, – думал о Хованском Кмитич, прокладывая себе путь через голубой вечерний сугроб, – зря, друже, зря! Невдомек тебе, мерзавец, что конфедераты подвели к Борисову двадцать конных хоругвий и четырнадцать пехотных, и что московский воевода Борисова Хлопов уже оставил многострадальный город. Врешь, князь, надеешься! Ой, надеешься, что удастся зацепить хотя бы часть нашей земли, оставить за собой Полоцк да Смоленск».

От ястребиного внимания Кмитича не улизнул и тот момент, когда при словах «никаких грязных сделок» московский князь снова ехидно усмехнулся. Эта усмешка в лишний раз подтвердила Кмитичу догадку, что «наш» Гонсевский что-то явно мутит против своего же Княжества на стороне царя. «Что-то вновь не нравится мне этот подозрительный хрыч», – думал Кмитич, забираясь в седло… Оршанский полковник вспомнил, как весной при обмене пленными в Смоленске литвины к всеобщему облегчению вернули себе Винцента Гонсевского, Михала Обуховича и Степана Неверовского, а также еще две сотни пленных литвинских солдат. То был момент, когда царь уже шел на значительные уступки, коих бы никогда раньше не допустил бы. Он платил деньги Литве, возвращал некоторые земли… Но главное, что уже не гонорились царские послы перед литвинами, а выглядели побитыми псами, желая вернуть хотя бы кого-то из двухсот сорока двух воевод, содержащихся в плену, среди которых были и стольник Хованский-младший, и князья Козловский, Акинфеев, два князя Щербатых, а также многочисленные полковники, стрелецкие головы, дворяне и дети дворянские… Набирать заграницей немецких, да английских наемных офицеров уже не хватало денег, а свои воеводы не росли в огороде как репка… На любые уступки шли московитяне, на любой обмен… Винцента Гонсевского на радостях тут же назначили директором комиссии по финансированию армии, вернули булаву польного гетмана. И тут же начались непонятные дела новоиспеченного директора, тут же произошел раскол между ним и Неверовским, Котовским и всем Братским союзом.

Из Кобрина конфедераты беспрестанно слали листы Гонсевскому с требованием расчета по долгам, выдачи гарантий соблюдения прав шляхты, остро ставили вопрос работы монетных дворов… Но виленская комиссия проблем конфедератов разрешать не торопилась. Тогда среди солдат пошли слухи, что Гонсевский деньги конфедератов прикарманил и платить не собирается вовсе. Хвалибога Жаромский, что постоянно был посредником между депутатами Братского союза и Гонсевским, со своими дипломатическими успокаивающими речами лишь раздражал конфедератов.

Ну, а недовольство Гонсевским все же имело под собой не просто слухи. Польный гетман, кажется, все делал наперекор конфедератам: он быстро сблизился с королевским двором, за хороший куш (называли сумму в 18 000 франков) отдал свой голос за профранцузскую партию Польши и теперь вместе с Крыштопом Пацем искал пути как можно быстрей и тише распустить конфедерацию, а если и понадобится, то разгромить ее в пух и прах, призвав шведов и казаков.

Канцлер Котовский, уже давно заподозривший грязную двойную игру польного гетмана, 22 ноября показал всем конфедератам тайный лист переписки между Крыштопом Пацем и Гонсевским.

– Вот что задумали наши паны ясновельможные! – гневно кричал Котовский, потрясая листом с зашифрованным письмом: – Устранить нас хотят!

Возмущенные таким коварством конфедераты тут же отправили в Вильну отряд под командованием Хвелинского и Навашинского, в обязанности которых входил арест и пленение Гонсевского вместе с его союзником Жаромским, чтобы доставить их в Братский союз и судить, как «предателей Батьковщины и шляхетской вольности и прав». – Если окажут сопротивление, то убейте их обоих прямо на месте, – напутствовали Хвелинского и Навашинского Котовский и Неверовский. Правда, Жаромского убивать ни Навашинский, ни хорошо его знавший Хвелинский явно не хотели, а вот Гонсевский… Этот изрядно всех взбесил. Между собой оба командира отряда порешили судить и расстрелять Гонсевского на месте, не доставляя в Кобрин, боясь, что в Кобрине на суде Гонсевский откупится, или его не очень строго накажут за его знатность и авторитет. – Нам надо просто вывезти польного гетмана из Вильны, зачитать приговор и расстрелять, как изменника и вора, – говорил Навашинский Хвелинскому. Тот хмурился, чувствуя явное самоуправство, но не протестовал.

А тут и новый слух, да к тому же многими подтвержденный: Гонсевский за хорошие деньги готов уступить царю в вечное пользование Смоленщину и Северщину. И это несмотря на то, что польный гетман сам родом из Смоленска! Добавились и очередные слухи, что с помощью крымских татар и казаков Гонсевский хочет разбить силы конфедератов. Дело шло к гражданской войне, и это в самый переломный момент войны с царем!

– Срубы с московскими купцами с дозволения Гонсевского и Жаромского уже плывут по Двине к Риге, а царский посол Нащокин едет к королю. Зачем едет? Делить землю нашу – вот зачем! – рассказывали друг другу конфедераты. Эти слухи долетели и до Кмитича, и до Михала Радзивилла. Оба друга были крайне возмущены поведением Гонсевского. Михал, как и его кузен Богуслав, требовали отобрать у Гонсевского булаву и уволить с поста директора комиссии. Кмитич вспомнил все трения между Гонсевским и покойным Янушем Радзивиллом и даже послал в подмогу конфедератам отряд в двадцать казаков, чтобы помочь пленить Гонсевского, как и своего хорошего друга Жаромского. Возглавил отряд вечный ангел-спаситель Кмитича ротмистр Сорока.

– Гляди, – напутствовал Сороку Кмитич, – присмотри, чтобы с Жаромским ничего не случилось, чтобы сгоряча хлопцы не намяли ему бока. Он мой боевой товарищ. Пусть их с Гонсевским невредимыми доставят в Кобрин на суд. Понял? Отвечаешь за него головой.

– Не хвалюйся, пан полковник, – успокаивал Кмитича его верный и постоянно веселый усатый ротмистр, – все будет добра. Арестуем по всей форме и проформе!..

Сорока уехал в Вильну в последний день ноября. Уже неделю от него ничего не слышно. Едва запрыгнув в седло, Кмитич больше не думал о Хованском и красноречивом разговоре с ним. «Как там ротмистр Сорока? Справился ли со своей миссией?» – с тревогой думал Кмитич.