Текст книги "Схватка"

– Но это знаем только мы, – развел руками Дворжецкий, – видите, какие странные бывают люди! Им плевать, что это работа самого Рембрандта, им главное своих родственников иметь на картинах! Возмутительное невежество! – Но это картина не кисти Рембрандта. Ее писал его ученик Вилли Дрозд, мой несвижский друг!

– Так, пан Радзивилл. Я вам верю. Но все же думают, что это именно Рембрандт!

– И кому продал этот Ковальский картину?

– Того его кузен не ведает. Но он поведал мне одну интересную информацию. Вроде кто-то сказал его брату, что на картине кто-то из панов Огинских. Поэтому есть подозрение, что Ковальский, до того как таинственно исчезнуть, продал картину кому-то из Огинских. По логике получается именно так.

– М-да, уж, – почесал подбородок Михал, – ниточка не то, чтобы очень заметная, но есть. Стало быть, нужно периодически связываться со всеми Огинскими?

– Так, – просиял пан Дворжецкий, – нужно списываться с ними! Может картина вскоре где-то у них и объявится! А может она уже у Огинских?

Несвижский князь лишь покачал головой. В принципе, какой-то просвет в самом деле появился, но ничего конкретного пока что так и не вырисовывалось. Оставалось лишь ждать да слать Огинским листы.

Михал вышел от Дворжецкого и зашагал по мокрой мостовой Королевской улицы. В польской столице только что прошел первый майский ливень с грозой. Брызги от проезжающих карет летели во все стороны, и прохожие в ужасе отпрыгивали, жались к стенам домов, чтобы их не заляпало грязной водой. Но Михал шел, не обращая на лужи и брызги никакого внимания. Он чувствовал странное равнодушие. Ему больше не хотелось разыскивать пропавшую картину «Литовский всадник» или пусть даже «Огненный всадник», как называл ее Рембрандт. Все это нынче казалось Несвижскому князю мелким, глупым, несвоевременным. Он думал о Вишневецком, о больном сыне Богусе и о вполне здоровом Алесе, который так похож на отца и растет живым и крепким юношей, не зная чей он сын на самом деле… Война, интриги из-за Собесского и Яна Казимира, здоровье детей, отношения с Катажиной… Михалу хотелось послать все это к черту и вернуться в те годы, когда его взор так радовали полотна голландских мастаков и сам он в тайне мечтал стать живописцем. Ну, хотя бы таким, как его друг Вилли Дрозд. Вилли Дрозд… сложивший голову в боях за свою родину, которую так любил, живя в своих голландиях и италиях! «А я занимаюсь всякой дребеденью, грязью, – думал Михал, хлюпая башмаками по лужам, – прав был Самуль Кмитич, не свободны мы, Радзивиллы! Ой, не свободны!»

Глава 6. Рославль и Росиены

Кмитич прощался с Еленой, стоя под сенью лап высокой старой ели в глубине леса. Он только и ощущал, что запах хвои и пряный аромат волос Елены. Где-то далеко, в лагере повстанцев Багрова заржали кони. Но ни Белова, ни Кмитич даже не обратили на это внимание. Кмитич сжал в ладонях её руку.

– Прости меня.

– За что? – Елена серьезно посмотрела ему в глаза. И тут же догадалась.

– Из-за этого расстрелянного тобой Буя?

Кмитич молча кивнул.

– Да и вообще за всё. Налетел как ветер. Делов натворил, и вот уезжаю, – виновато заморгал Кмитич, словно провинившийся мальчишка. Елена усмехнулась. Прильнула щекой к его рукам.

– Наверное, Самуль, ты был прав. И что приехал неожиданно, как ветер, и что этого изменника расстрелял… Мы же тут совсем одичали в своем лесу. Приметы… Чудо… Чудо – это когда самый прочный в мире канат, а не гнилая веревка вдруг рвется… – Или, – перебил её Кмитич, – когда летящая в тебя пуля, вдруг начинает лететь словно сонный майский жук, и ты успеваешь отвести голову.

– С тобой, как я погляжу, такое было? – она пристально взглянула на оршанского князя.

– Было, – кивнул тот.

– И когда же? – Да было дело, – улыбнулся ей мягко Кмитич, – охотились как-то не меня людишки Лисовского. Не знаю кем купленные. Подозревал, что Сапегой из-за жены моей. Хотел он на ней жениться. Но это только подозрение… Вот и пустили мне пулю почти в упор, а она… – Понятно, – уже Елена не дала договорить ему, – ведьмар ты значит, как и я?

Она как-то ласково глядя Кмитичу в глаза погладила его пальцами по длинным светлым волосам.

– Дед был вроде как оборотнем, – вновь улыбнулся Кмитич, не приняв всерьез её слова «как и я» – а я нет. Так что-то находит временами. Хорошо, все же, что мы именно так с тобой встретились нынче. Ведь как долго ты меня отвергала.

Елена вздохнула, опустив голову.

– Вот ты говоришь, хорошо тебе, – она вновь подняла на него свои голубые глаза волчицы, – а я и не знаю, хорошо ли мне теперь будет?

– И тебе будет хорошо, – погладил Кмитич её щеку ладонью, – любовь это такая вещь, которую нельзя держать в себе до бесконечности. Мы и так лишены слишком многого на этой войне. Так зачем лишать того, что сам Бог дает нам? Вот где чудо Господа, настоящее чудо! Идет война, а мы любим друг друга будто только одни на свете и существуем…

Михал, все же, был прав, когда пытался отсоветовать Богуслава от связей с Любомирским. Дальнейшие события сомнения Михала лишь подтвердили. Но Богуслав, впрочем, еще до разговора с Михалом списывался с Ежи Любомирским, а позже и встречался с ним самим в Варшаве. Он пока что не заплатил ни единого солида своему польскому товарищу по интригам, но Любомирский тем не менее развернул бурную деятельность против Яна Казимира. Ежи увидел здесь собственную выгоду, и пока ему не принесли полные кошельки денег, сумасбродный пан уже связался с австрийским курфюрстом, стремясь настроить его против польского короля. Австрийский курфюрст и император еще два года назад выставили в противовес французскому кандидату на посполитый престол своего претендента – молодого принца Йохана Фридриха Брауншвейгско-Люксембургского. Однако партия, поддержавшая австрийско-бранденбургскую инициативу в Речи Посполитой была еще недостаточно сильна и влиятельна. Любомирский предложил императору и курфюрсту содействие, пообещал, что будет всецело использовать свое влияние в Польше и за границей для победы на выборах их кандидата. Про Собесского, он, похоже, запамятовал. Любомирский рекомендовал на трон молодого и пока что ничем не знаменитого земляка Яна Собесского Михала Корибута Вишневецкого. Богуслав об этом «сюрпризе» своего союзника пока что ничего не знал. Но главное в чем Ежи по-настоящему сошелся с Богуславом – в скорой отставке неудобного всем Яна Казимира. Хотя трудно было понять, как же на самом деле рассуждал Любомирский. Возможно, он лишь делал вид, что поддерживает кандидата своих немецких друзей, и играл, все-таки, в пользу Богуслава и Собесского? Наверное, предельно точно на этот вопрос не мог ответить и сам Любомирский. По крайне мере этому шустрому пану удалось произвести такое впечатление, что именно благодаря ему, Любомирскому, французский кандидат на трон Речи Посполитой все еще не принят.

Подпольная деятельность Любомирского не ограничивалась Австрией и Брандербургией. Гиперактивный пан умудрился тайно забросить удочки и в мутный омут Алексея Михайловича, призывая царя нанести удар по Польше, что было равносильно нанесению удара и по Великому Княжеству Литовскому, Русскому и Жмайтскому. Вновь мало кто был в курсе и знал все нюансы тех загадочных переговоров, скрытых мраком тайны и секретности. Но договориться с царем Любомирскому все же – и слава Богу – не удалось.

Со своей стороны император и курфюрст, не желая портить официальные хорошие отношения с Францией, вызвались помогать Любомирскому лишь финансово. Позже они даже пытались примирить Любомирского с Яном Казимиром, предлагая личное в том участие. Увы, сие в планы Любомирского не входило. Но не рой другому яму, сам в нее попадешь! Так и стало с интриганом. Попытки Любомирского столкнуть лбами всех и вся не прошли незамеченными. До Михала дошли вскоре слухи, что королевский двор и знать короны подали-таки на Любомирского в суд, и дело уже начато. Причем все это судебное дело шло к прямой расправе над скандальным паном – защитникам Любомирского даже не дали ознакомиться с обвинительными документами. Началась судебная тяжба, на которой, впрочем, сам Любомирский отсутствовал, понимая, что возможно придется вообще бежать из страны, если приговор будет слишком суровым.

Пока Михал гулял на свадьбе у Собесского, освободительным походом чуть ли не в одиночестве занимался Михал Казимир Пац. И видимо напрасно Богуслав Радзивилл посылал в адрес Паца гневные стрелы. Уже далеко не тем легкомысленным повесой, любителем юных девушек и жареной печенки являлся ныне Пац, а человеком жестким, сугубо военным и, в отличие от временно отошедшего от боевых дел Богуслава, занимающимся благим для страны делом. Правда, куда-то исчезли былой либерализм и мягкость Паца. Тридцатидевятилетний гетман отрастил такие же длинные пышные усы, как были у Януша Радзивилла (видимо, чтобы больше быть похожим на покойного гетмана), стал полностью нетерпимым к несогласным со своим мнением, беспощадным к врагу и достаточно требовательным военачальником, вылепив из своих жмайтов настоящих солдат: метких стрелков, ловких наездников и фехтовальщиков. Все эти новые качества Паца и понравились Яну Казимиру, когда он решал, кого бы назначить на освободившийся пост польного гетмана. Собирался польский король вручить Пацу и булаву Великого гетмана с соответственной передачей чина польного гетмана кому-нибудь другому. Может Михалу? Король колебался.

Тем временем Кмитич настиг обоз Паца под Прудками, был тепло встречен и вместе с ним стал готовиться к походу. Но как оказалось, торопился оршанский князь напрасно. Некоторые литвинские хоругви все еще не желали воевать в ожидании выплат денег. Снова потянулись долгие конфронтации между литвинскими частями. Сапега объявил, что не будет принимать участия в походе, и часть его солдат разъехалась по домам. Король, чтобы как-то утрясти ситуацию в армии, прислал комиссара Крыштопа Завишу, виленского подскарбия и великого маршалка. Завиша появился в обозе Паца под Прудками в начале зимы – до сих пор ни Пац, ни Сапега не тронулись с места! Правда, денег Завиша так и не привез, но доставил гетманскую булаву, которую гетману еще пока не вручили. Кроме булавы Пац получил и привилей на Смоленское воеводство. Возможно, именно поэтому жмайтская дивизия под давлением комиссара помирилась с правым крылом Сапеги и обещала впредь продолжить службу на благо Речи Посполитой. Ну, а в это время Сапега, сославшись на плохое здоровье, объявил, что собирается отбыть домой в Ружаны. Дивизия Сапеги грозила разойтись, но Завиша успел и к ним, уговорив продолжить поход и примкнуть к королевским войскам в Укрании. Однако Сапега отказался и, вновь сославшись на здоровье, отбыл-таки из дивизии, поручив ее командование Полубинскому. Как и в роковой для литвинов бой под Варшавой у Бялолукского леса в 1656 году. Как бы там ни было, но согласие наконец-то восторжествовало, и обе дивизии последними днями 1663 года выдвинулись-таки в южном направлении по заснеженным дорогам Литвы.

Павел Сапега после отказа от командования пошел вовсе не к врачу за лечением, а инкогнито поехал в… Росиены, в этот скромный жмайтский городок, где ждала своего любимого Самуля панна Александра Биллевич-Кмитич. Приезд поезда Великого гетмана всполошил тихое местечко. В последний раз тут было так много важных панов с саблями на боку только в день свадьбы Кмитича и Алеси. Сейчас же в Росиены завалилась чуть ли новая свадьбы: Сапега приехал в сопровождении трех сотен драгун и конных рейтаров… Алеся явно переволновалась, увидя на пороге своего обветшалого замка расфуфыренного в красном камзоле и в шапке из чернобурой лисицы, с таким же мехом на плаще Яна Павла Сапегу, с которым не виделась уже изрядно давно. Сапега по-родственному бросился к Алесе, расцеловал ее в порозовевшие щеки, щекоча их своими длинными белыми усами.

– Милая Алеся! Я здесь, чтобы убрать всё непонимание, что возникло между нами из-за чересчур поспешных действий моих доверенных людей, раньше времени сделавших предложение моей руки Вам, о, любая моя Алеся! Примите мои самые сердечные извинения и скромные дары, – и Сапега кивнул стоявшим за его спиной людям, которые подхватили увесистый сундучок и по хозяйски пробежав по ступенькам вверх, внесли его в открытые двери. Алеся стояла, как громом пораженная.

– Я… Я в самом деле… рада, – пролепетали ее алые губы, – ну, проходите в дом, кали ласка, пан гетман. Там и поговорим…

Естественно, разговор благодаря Сапеге сразу же пошел про его, якобы, мнимое сватовство, в тот печальный момент, когда, вроде бы, стало известно, что пан Кмитич погиб.

– Поймите, милая Алеся, – сжимал на груди свои тонкие пальцы Сапега, – я тогда подумал содрогаясь всем телом, что наша армия, наша страна, потеряли вероятно самого достойного мужа. И мужа потеряли вы! И первое, вероятно чисто сердечное, абсолютно не обдуманное головой решение было как-то вас обезопасить, утешить, пожалеть. Я тогда купил обручальные кольца, но вручая их Дворецкову и пану Вороне, я просил их, что если весть о гибели пана Кмитича подтвердится, то лишь тогда сделать Вам от моего имени предложение руки и сердца. Но эти паны поторопились, поставив меня да и Вас в такое неловкое положение!

Алеся слушала Яна Павла Сапегу, улыбалась ему… Ей было приятно увидеть человека, которого помнила с самого детства. Конечно же она прощала Сапегу за тот несколько оскорбившей ее поступок с предложением руки и сердца… Но Алеся уже не могла не помнить и тех слов, что говорил о Сапеге её муж, ненаглядный Самуль. «Вероятно и он, Самуль, чуть-чуть перегибает палку, ибо чувствует в Сапеге соперника?» – рассуждала Алеся, слушая извинения Великого гетмана, и понимая, что все эти извинения скорее всего искренние, что полоцким князем в самом деле руководили в тот не самый лучший момент их отношений лучшие чувства. Но… Опять это «но». Опять эти факты с многочисленными умирающими или пропадающими женами Сапеги, это сватовство, эти подозрения Самуэля на счет коварства Сапеги… Относиться по-прежнему к Великому гетману Алеся уже не могла при всем желании, при всех извинениях. Тем не менее, ей было приятно принять в своем Богом забытом месте этого старого друга их семьи… Правда, несколько смущало, что Сапега и его люди смотрелись несколько экстравагантно в своих ярких дорогих одеждах в несколько обветшалом дворце. Нет, Биллевичи аккуратно поддерживали порядок во всем маёнтке. Но война, постоянное отсутствие хозяина и денег не позволяли провести хорошего ремонта, заменить шторы, разбитое стекло, отштукатурить обвалившийся угол…

За свой счет Сапега предложил устроить бал. Алеся, явно смутившись, пыталась протестовать, мол, место для балов не самое подходящее, но Великий гетман настаивал.

– Идет война все еще, моя, любая пани Биллевич, – отвечал Сапега, – и подходящих мест, какие были до войны, возможно, уже нет нигде в Литве! Враг побывал во всех наших городах, а туда, куда его не пустили, все равно долетали его проклятые пушечные ядра. Приглашайте, пани Алеся, всю шляхту Росиен! Хочу устроить им маленький праздник в этой юдоле слез и печали! Ведь победа не за горами. Есть что отметить!

Шляхта Росиен за десять военных лет уже изрядно отвыкла ездить на большие балы. Впервые с 1654 года во дворце Биллевичей зажигали плошки над входом, накрывали скатертями столы, снимали пыльные чехлы с люстр, встречали гостей… Сапега с явным разочарованием взирал на то, какие же это гости. Старые без рессор с отбитой на углах позолотой кареты и возки, и особенно удивляли лошади, таких тут еще называли старым литвинским словом свирепа – худая кляча. «А где же знаменитые местные жемайтцы?» – думал с удивлением Сапега и смотрел вопросительно на Алесю. Та неловко улыбалась, понимая, что именно удивляет Великого гетмана.

– Да, князь, – говорила несколько смущенная Алеся, – в городе нынче почти не осталось наших знаменитых лошадок. Шведы многих забрали, а порой и свои, люди Яна Казимира тоже не брезговали… Кобылы с тощими боками, порой запряженные золотой упряжью, смотрелись особенно комично. Там, где ранее карету тащила тройка маленьких сильных жемайтцев, теперь можно было увидеть лишь одну облесшую свирепу, или максимум двух со слипшейся гривой, грязными пейсами свисающей с тощих шей. Лишь один шляхтич приехал верхом на приземистом крепком гнедой масти жемайтце с характерной темной полосой на спине… Да, война не коснулась Росиен, так как коснулась она Вильны, Гродно или Берестья, но ее черное крыло все равно оцарапало и побило Жмайтию, и сюда порой доставали налеты казацкой конницы, и здесь в 1656 году войска Сапеги преследовали тающие силы Януша Радзивилла, и здесь хоругви Яна Казимира громыхали копытами, прогоняя курляндский корпус шведской армии, и сюда порой доносил с востока ветер запах пожарищ… Главным же образом все соки выжала из Жмайтии шведская армия, на содержание которой ушли почти все запасы сена и овса, все добрые кони, включая знаменитых жемайтцев, а также деньги и старые запасы крулевского вина и юрбургского сыра… Край вопреки ожиданию Сапеги оказался не менее разорен, чем и те места, по которым прошли бои и царские войска. Как ни крути, но и солдат шведского короля также приходилось кормить и поить. Нешуточные контрибуции защитников сочетались с банальным грабежом, и особенно здесь не церемонились с местными жителями наемники из Британии, а также финны и немцы.

Сами же местные шляхтичи, прибывающие на балл к Биллевичам выглядели намного пристойнее своих экипажей и лошадей, пусть, порой в одной карете оказывалось сразу четверо панов… Видимо квартировавшиеся в Жмайтии около трех лет защитники не брезговали и конфискацией карет в пользу нового государственного союза… Вот и поиздержались росиеновские шляхтичи. Эх, разве так позорились бы посполитые паны лет десять назад!? Да никогда бы в жизни! Впрочем, шляхтичи-протестанты выглядели в своих аскетичных черных плащах и шляпах вполне пристойно. А вот католики, пусть их и было меньшинство, смотрелись явно провинциально, ибо всеми силами старались соответствовать сарматской моде польских единоверцев, но вот материал для своих цветастых тканей, галунов и перьев выбирали куда как более дешевый, чем в Варшаве или Вильне. Гости и сами чувствовали свою некоторую переферийную ущербность, особенно из-за коней и экипажей, стыдливо опускали глаза, постоянно извинялись, ссылаясь на трудное время, войну, шведов, москалей…

Алеся, также чуствуя неловкость из-за своего, как она полагала прогнившего дворца, краснела, но улыбалась приветливо всем, подставляя руку и щеки для поцелуев, привечая гостей легкими приседаниями и наклонами головы. На ней уже не было того средневекового платья, что Алеся Биллевич одевала в Вильне и Кейданах, когда знакомилась с Кмитичем. Её черно-красно-фиолетовый наряд, несколько траурный, но с глубоким декольте, узкой талией, все равно смотрелся торжественно и элегантно… – День добрый, Пан Ян Милошевич, панна Марыся, рада вас видеть… – привечала Алеся гостей, приседая в реверансе, и представляя приезжих Сапеге: – Пан Ян Станкелойтис… Паны Довгутис и Матей Петрашевичи… Пан Мартин Кгидевич с супругой панной Анной… Пан Якуб Пиктайтис с дочерью Марией… Пан Матей Ловкинтойтис… Пан Ян Машевич с супругой… – то и дело произносила Алеся, порой с трудом припоминая фамилии: многих знакомых шляхтичей она не видела по четыре-пять лет. Гости раскланивались, Сапега раскланивался в ответ, всем мило улыбался, изображая на лице радушие. Как бы там ни было, все эти провинциальные паны были ему очень нужны, ведь Росиены – это необъявленная столица Жмайтии и именно здесь собирается вся местная шляхта на свои сеймики для делегации на Варшавский сейм Речи Посполитой… Сапега не отказался от идеи, кою лелеял еще с 1656 года – стать Великим князем Великого Княжества Литовского, Русского и Жмайтского, тем более, что и до него дошли слухи, что Богуслав и Михал Радзивиллы подбивают шляхту голосовать в будущем за отдельного от короля Польши Великого князя ВКЛ. И Сапега не мог не видеть: для этого самое сейчас благоприятное время, ибо недовольство Польшей в Литве достигало своего пика. Поляки, в принципе, помогали литвинам освобождать их страну от оккупантов, но взамен требовали слишком большую плату: вернуть Костел в города и вёски ВКЛ, изгнать из сената ВКЛ протестантов и православных. На вакантные государственные посты «польские братья» навязывали литвинам лишь одних католиков. В Литве не могли не возмущаться и тому, что страну и без того поредевшую людьми, вынуждены были под давленим поляков покинуть протестанты-ариане. Им было предложено либо креститься обратно в католичество, либо вон из Речи Посполитой. Принципиальные и гордые последователи Сымона Будного предпочитали второе. Они уезжали в Крулевец, в Пруссию, под крыло Богуслава Радзивилла, который, увы, в родной стране уже не пользовался преждней политической силой и возможностями. Все чаще литвинские протестанты вспоминали со вздохом сожаления времена волевого и сильного Януша Радзивилла, под гневным взглядом которого поляки не смели и слова сказать против Реформации. Вспоминали литвины дни, когда за реформаторов и православных было кому заступиться в лице в первую очередь Януша. Ныне такой сильной руки не было вовсе. К началу 1664 года умерли последние литвинские сенаторы некатолики: каштелян Полоцкий Ян Сосновский – православный пан, и протестантский каштелян Витебский Томаш Касаковский. Если в 1655 году все сенаторы ВКЛ были протестантами, кроме двух православных, то ныне все места в сенате Княжества занимали лишь католики. Если к началу 1655 года в ВКЛ было 110 протестантских парафиев, то ныне от них оставалось лишь чуть более половины.

Недовольство всеми этими мерами в Литве росло. Даже Михал Радзивилл, которому с одной стороны было приятно возвращение Костела в свою страну, не мог не испытывать чувства горечи, видя какими методами это делается. Люди плевались, проклинали ляхов, вспоминали Януша Радзивилла, жалели, что ушли шведы и некому больше заступиться за протестантскую веру. Среди былых литвинских шляхтичей появлялись такие, что в угоду Костелу подписывались уже как gente Lithuanus natione Polonus – «происхождением литвин, национальностью поляк». Кмитич над такими смеялся в открытую: – Да это тоже самое, что написать на клетке с ястребом, что по происхождению он пусть и ястреб, но вообще-то является вороной! Разве такое может быть? «Нужно не упускать инициативу, – рассуждал хитрый Сапега, – а вдруг меня обойдут эти ушлые жуки Радзивиллы? Пока они еще думают, нужно быстро перетащить шляхту на свою сторону, нужно не мешкая Богуслава опередить…» Да, в Смоленске в свое время за него проголосовали… Но что нынче Смоленск? Эта недавняя неофициальная столица восточной Литвы находится нынче под рукой царя Московии, шляхта Смоленска и носа не выказывает, а стало быть, в воздух ушли и деньги и слова, что Сапега метал перед смоленскими панами, что бисер перед свиньями. Теперь же Сапега встречался со шляхтой Росиен, где ему по зарез нужны были голоса местных панов для будущих выборов. А ведь Жмайтия, бывшая вотчина Януша Радзивилла, была самым неуютным местом для Сапеги, ибо он знал, что здесь всегда были намного выше симпатии и к Радзивиллам, и к Швеции, здесь почти никто не изменил Унии Карлу Густаву, и на него, Сапегу, воевавшего против Януша Радзивилла, здесь смотрят больше, как на предателя. Но сегодня должно было все измениться… И Сапеге это удавалось. Даже Алеся поменяла о нем свое мнение в лучшую сторону. Особенно когда на балу, под аккомпанент трех евреев – одного старичка и двух, вероятно, его внуков или сыновей – Сапега пригласил на мазурку Алесю. Худой и высокий, всегда немного сутуловатый, Сапега в миг приосанился гоголем, схватил руку Алеси щепотью сверху, щелкнул каблуками, выпятил грудь, и весь такой подтянутый, чопорный и веселый одновременно, двигаясь легко и постоянно пристукивая каблуками смотрелся как истинный столичный франт. Впрочем, Алеся не уступала Сапеге в элегантности. Она, лучезарно улыбаясь и бросая кокетливые на него взгляды, плыла райским лебедем, словно лилия по воде. Гости вначале очумело смотрели на это, прямо скажем, почти новое для них зрелище, от которого отвыкли давно. Конечно, такой мастер-класс в танце никто повторить уже не смог бы, но, тем не менее, пары стали присоединяться к Сапеге и Алеси. Даже музыканты – два скрипача и виолончелист, начавшие-было играть с унылыми постными физиономиями, в раз осветились улыбками и заиграли веселее, входя в раж, при виде блистательных танцоров в лице полоцкого князя и панны Биллевич-Кмитич. Они закончили мазурку, тут же весело начали Слонимскую кадриль…

Алеся чувствовала, как вновь оказалась в своем далеком и счастливом детстве. Она веселилась так, как будто на дворе вновь было мирное довоенное время, а они с отцом в Вильне, где постоянно гостили у Сапег, и где точно также весело отплясывали на балу. Сам же полоцкий князь, впрочем, никогда не приезжал в Росиены, но пан Биллевич на то никогда не смел обижаться, мол, зачем приезжать в нашу дыру, если у нас пустует дом в Вильне?… «Хороший все же он человек, – думала про Сапегу Алеся, кружась в веселом танце уже с другим паном, – вот, приехал и подарил нам всем праздник! Все же то глупое сватовство, это всего лишь из желания угодить мне, успокоить. Ну а Самуль… Он просто ревнует»…

После бала гостеприимная хозяйка пригласила всех к столу. Сапега не поскупился на выпивку и закуску, а когда изголодавшиеся гости изрядно осоловели от крамбамбули, наливок, токая и вкусных блинов с мачанкой, штоников с мясом, плавающих в кипящем масле и благоухающих специями, то встал и произнес, высоко подняв бокал: – Панове! Я хочу выпить за светлую память о великом человеке, нашем Великом гетмане Януше Радзивилле!

Видя, что многие с явным недоумением уставились на него, в том числе и Алеся, Сапега, пригладив ладонью усы, торжественно продолжил: – Вот тут многие считают, что мы с Янушем были враги! Нет, панове, не враги! Соперники только, но это совсем иное! Я любил и безмерно уважал этого человека! Я ведь тоже подписывался под Унией со Швецией! Вместе с Радзивиллами я осаждал захваченный московцами Могилев! Что же заставило меня, человека, почитающего шляхетскую честь и слово больше жизни, вдруг изменить Унии, изменить Янушу, самому себе изменить? – Сапега бросил сверху вниз испытывающий взгляд, – только любовь к родине могла меня заставить сделать это! Видя, как под уговорами и звоном монет литвинские шляхтичи перебегают к Яну Казимиру, у которого собралось солидное войско, я вступил в переговоры с Яном Казимиром. Я по сути требовал от него перестать перекупать и переманивать наших людей, когда несчастная Литва в смертельной опасности. И вот что предложил мне король взамен: я должен был помогать ему освободить Варшаву, а он обещал за то мне войско и денег для войны против царя. И я пошел на эту сделку. Сделку наперекор совести и чести, но во имя моей милой отчизны! И Ян Казимир, должен заметить, свое слово пока что держит! Но! – Сапега поднял палец, а все, затаив дыхание, слушали его, – но я понял одно: нам нужен свой король. Чем плох Ян Казимир для нашего Княжества? Он сидит в Варшаве и о Варшаве думает. Он для нас почти как иностранец. Чем был плох Карл Густав? Он воевал в Польше и вернулся к себе в Швецию. Он тоже для нас иностранец. Нам же нужен король литвин, сидящей в литвинской столице, в Вильне! Вот кто будет думать и заботиться о своих гражданах в первую очередь! Был бы жив Януш, он бы мог стать нашим королем! Ну, панове, за Януша!

Сапега стоя быстро выпил, театрально вскинул голову, утер усы. Все также пригубили кубки. Шляхта зашушукалась, что-то вполголоса обсуждая. – А кого бы вы, паны мои любые, хотели, чтобы был королем Литвы? – весело улыбаясь спросил Сапега. Зал уже не шушукался, гудел потревоженным ульем. Алеся со своего места пристально снизу вверх смотрела на Сапегу.

– Богуслава! – крикнул пан Матей Вилятович, – князя на Биржах Богуслава Радзивилла хотим!

Алеся тут же обратила внимание, как тревожно забегали глазки Сапеги, как нервно сцепил он пальцы рук у груди.

– Спадары мои любые! Но Богуслав Радзивилл губернатор Пруссии! Не захочет! Уже отказался от польной булавы! – Сапега почти в мольбе сложил ладони, а его голос звучал более не торжественно.

– Богуслава было бы хорошо! – крикнул другой пан, Войчус Совиговдис… В зале зашумели. Шляхта спорила, литвинская речь перемешивалась со жмайтской, люди что-то говорили, заглушая друг друга, но имя Богуслава звучало достаточно настойчиво, пока кто-то громко не крикнул: – Сапега! А почему бы пана Сапегу не выбрать? Чем плох Сапега?

– Верно! – поддержал кто-то предложение по Сапеге.

Все вновь зашумели, закивали головами. Сапега, этот неофициальный хозяин вечера, также казался всем вполне достойным кандидатом. На лице Великого гетмана появилась облегченная ухмылка. Наконец-то все более-менее пошло по задуманному плану. Алеся нахмурилась, опустила голову, выпила немного вина, промакнула губы батистовым платком… Её изначальные подозрения в неискреннем визите Сапеги полностью подтвердились.

Из Росиен, где Сапеге удалось кое-как склонить шляхту в свою сторону, или хотя бы значительную часть её, он отправился во второй по значимости город ВКЛ Городню, и уже гродненчанам бросал монетки боратинки на дубовый стол, уже у них спрашивал, кого хотят в короли Литвы ради спасения отечества.

– Сапегу хотим! – кричал первым шляхтич-протестант по имени Степан Бык. Но кричал уже за два серебряных талера, что Сапега сунул в его шершавую ладонь пару часов раньше. И шляхта, подогретая дармовой крамбамбулей и элем, нестройно вторила: – Сапегу на королевство!..

* * *

К Речице, куда Пац планировал вести войска в первую очередь, армия так и не подошла. Прибывшие дозорные и разведывательные разъезды доложили, что все эти южные литвинские земли от Бобруйска до Чернигова опустошены казаками, людей там почти нет, поэтому и освобождать там некого. Тогда Пац вышел к окраинам Гомеля, где была быстро разгромлена московитская хоругвь казаков, занимавшаяся грабежом местных хуторов и весок. Около пяти десятков казаков посекли саблями да пулями, а восемнадцать пленных повесили, как разбойников. Затем армия, не встречая никаких врагов на своем пути, вышла к Рославлю. Пац остался там с частью армии, включая хоругвь Кмитича, чтобы освободить Рославль от неприятеля.

Увы, это оказалось не просто по ряду причин. Город был хорошо укреплен, а Кмитич вновь столкнулся с острым дефицитом осадных орудий – их, кроме двух пушек, не было вообще. Усугубляло положение Паца и Кмитича и то, что в округе совсем не было повстанцев, а в самом городе никто, похоже, не собирался поднимать восстание. Все это объяснил пришедший к Пацу из Рославля ротмистр Жданович, посланный шляхтичами Твардовским и Беловым.