Текст книги "Схватка"

– Дело в том, что город мирно сдался москалям, – объяснял ротмистр, – и царь поставил управлять городом не своих, а местных шляхтичей, присягнувших ему. Поэтому тут все более-менее спокойно. Да, люди недовольны многими новыми порядками, отношению к религиозным конфессиям, но тем не менее особых угроз для их жизни пока не было, в армию никого не забирали, а стало быть, и на бунт их не подымешь. Паны Твардовский и Белов одно могут пообещать, что когда ворветесь в город, то с их стороны подмога будет числом в двести вооруженных рушницами человек.

– В том-то и дело, любы мой пан Жданович, что ворваться в город и есть главная проблема, – отвечал Кмитич, – артиллерии у нас пока нет, не подтянулась. Лишь две пушки!

Но офицер Михала Паца пан Пачабут-Одляницкий был настроен решительно: – Да зачем нам артиллерия? Что тут возиться!? Город сущий курятник! Быстро возьмем.

Кмитич начал обстреливать единственными двумя пушками стену города в том месте, где на высоком берегу реки Становки возвышался Спасский монастырь – на это место указал ротмистр Жданович. В атаку пошли пехотинцы из жмайтской роты. Их вел Пачабут-Одляницкий. Жмайты быстро добежали до стены, умело прикрывая друг друга точными залпами из мушкетов. Две пушки поддерживали атаку пехоты, бомбардируя стену разрывными ядрами. Но и московиты весьма эффективно отстреливались. И пусть жмайтской роте удалось поставить к стенам лестницы и вскарабкаться по ним, атакующих сбили мушкетным огнем и шквалом картечи. – Отходим. Труби отход! – кричал сигнальщику Пачабут-Одляницкий, чтобы не положить под стенами всю роту.

– Нет, пане, – говорил Пацу Кмитич, качая головой, – тут нужны пушки. И больше пехоты. Не такой уж Рославль и курятник, как вы все думаете.

Пац злился и не отвечал. Похоже, что у Кмитича не складывались с Пацем столь же сердечные отношения, какие были с Янушем Радзивиллом. Тем временем польный гетман велел рыть траншеи и ставить туры, чтобы приблизиться к стенам крепости.

В ночь с 21 на 22 декабря литвины подкатили туры к Покровской и Спасской башням на южном фасе стен и, поставив два орудия, с утра начали обстреливать обе башни и участок стены между ними разрывными ядрами. К вечеру башни были сильно повреждены, а в стене образовался широкий пролом. Но осажденные успели соорудить против пролома новую деревянную стену. 23-го числа войска Речи Посполитой пошли на штурм. Но по ним окрыли огонь тяжелые орудия, картечницы, из ворот выскочила конница. Завязалась отчаянная рубка, правда, быстро закончившаяся тем, что и конница московитов быстро ретировалась, понеся потери, и пехота Паца поспешила отхлынуть от стены, потери были и у нее. Так уныло прошла рождественская неделя: обстрелы, короткие атаки на стену пехотинцев с лестницами… Уныло в военном плане, но настроение солдат и общий дух в лагере литвинов был как не странно приподнятый. На Рождество ходили калядовали ряженые, пели калядные песни под волынки… – Пускай в новом 1664 году война закончится нашей победой! – поднимали кубки литвинские офицеры…

На второй неделе осады Кмитич, все еще ведя зажигательными ядрами огонь по башням двумя пушками из расположения полка Гальяша Сурины, умудрился поджечь одну из башен рославльской фортеции, но в этот момент никто не был готов к штурму. Кмитич был взбешен упущенным шансом ворваться в город. С Пацем он в эти дни даже не разговаривал. Спустя еще две недели осады «курятник» так и не был взят. Пац принял решение отходить. В этот самый момент к стенам Рославля наконец-то подтянулось долгожданное подкрепление: пехота и артиллерия. Кмитич ликовал, но Пац решил уже не менять своего решения, как бы оршанский полковник не уговаривал его продолжить бомбардировку стен. Город так и остался за московитами. Освободить родину Елены и своей матери Кмитичу, увы, не удалось. 14 января войско Паца двинулось в сторону Брянска. Им навстречу выдвинулось две тысячи московских рейтаров, одетых в испанское платье и в испанские доспехи.

– Научились, – усмехнулся Пац, рассматривая шеренги московитян в подзорную трубу.

– Атакуй! – блеснул польный гетман саблей, и конница из гусар и драгун, поддерживая себя огнем из седельных пистолетов, налетела на рейтаров, смяла их пикинеров. Пехота врага была быстро разгромлена. Бросившаяся навстречу гусарам конница также была смята. После короткого, но жаркого боя около тысячи московитов остались лежать в окровавленном снегу. Остальные бежали. Воодушевленные победой литвины пошли дальше через Дисну на Сейск.

А Кмитич пока что и не знал, что в то время, пока он самоотверженно и тщетно освобождал родное гнездо Беловой, сама Елена также самоотверженно собиралась защищать подступы к родному городу Кмитича. Под Оршей вновь появился долго не дававший о себе знать Хованский. Его четырехтысячная рать вновь шла по земле Витебского воеводства, сжигая все на своем пути.

Глава 7. День Громниц

Силы Вяликого княжества Литовского и Короны Польской, принимавшие участие в Заднепровской кампании, насчитывали вместе 32 000 человек. В то же время общее количество войск Московии в восточной Литве все еще намного – в пять раз – превышало эту цифру. Пока войско ВКЛ шло на соединение с польским, поляки осадили Глухов, укрепленный город на границе Руси и Московии. Прибывшие дивизии Полубинского и Паца торжественно осмотрел сам Ян Казимир. Он остался очень довольным состоянием армии. Однако в эти же дни сенат Речи Посполитой принял решение остановить наступление на востоке. Причиной этому стал рокош – бунт польской шляхты, поднятый… Любомирским. Лишенный судом всего имущества и права на саму жизнь, Любомирский бежал в Силезию и собрал войско из недовольных политикой короля.

Ну, а к Орше шел упрямый Хованский. Московский князь знал, что это родной город Кмитича, и желал его разорением очередной раз бросить вызов своему сопернику, уколоть его, ранить в самое сердце, вывести из себя. Про обещание не воевать с мирными гражданами Хованский, похоже, уже давно забыл. Месть – только это помнил оскорбленный и униженный Хованский. Он не случайно выбрал для своего похода зиму. Зима – плохой союзник для лесных жителей литвинских повстанцев. Уже не скроешься за буйной листвой деревьев, не спрячешься в кустарниках, не устроишь засаду, не заляжешь незамеченным в поле… Главное зимой – это борьба за дороги. И Елена велела перекрыть на пути Хованского Дубровенскую дорогу, по которой с востока двигалось московитское войско, уже выжегшее и разорившее Дубровну и Горки… В Оршу Елена еще и потому не хотела пускать Хованского, что после захвата врагом этого города открывался бы прямой путь к приютившемуся к югу от Орши местечку Барань, где находились знатные оружейные и литейные мастерские, место, где родился ее любимый Самуль, оршанский пан Самуэль Кмитич. Об этом Елена думала даже в первую очередь. Ну, а там, за Баранью и на Борисов прямая дорога, город, что только-только отбили от супостата. «Хованский идет», – отписала Елена Кмитичу, а сама стала организовывать оборону.

– Дело опасное, – говорила она своему отряду повстанцев, – мы так еще никогда не воевали, лоб в лоб. Так только армия воюет. Поэтому не приказываю, но спрашиваю, кто пойдет со мной?

– Я! – первым вышел вперед Винцент Плевако.

– Я! – поддержал друга Сичко. – Мы все с тобой! – никто не пожелал оставить свою храбрую командиршу…

На Дубровенской дороге 15 февраля у границы леса повстанцы перевернули на бок телеги и попрятались за ними, как за гуляй-городом. Главным оружием, по мнению Елены тут должны были стать ручные гранаты, которые их научили делать французские офицеры, присланные в свое время королем Людовиком XIV по просьбе Богуслава Радзивилла. Гранат было целых два воза. Они были изготовлены по старой технологии – из глины. Французы рекомендовали готовить в формах пустые шары размером с малый мяч для игры, а стенки в четверть дюйма – из трех долей меди с одной долею олова. Заряд надо было составлять из трех частей «серпентина», трех частей мелкого «порошка мучного» и одной части «смолистой». При этом эти гранаты следовало бросать немедля, поскольку они достаточно быстро от фитиля с грохотом разрывались на тысячу мелких осколков, разящих как пули. Фитиль вставлялся в деревянную пробку, затыкавшую заправочное отверстие. Однако в свое время Кмитич дополнительно усилил эти гранты тем, что посоветовал делать ребристый корпус, отчего осколков получалось больше. Также Кмитич, хороший ученик легендарного Семеновича, усовершенствовал устройство, привязав к фитилю в нижней внутренней части пулю, и при этом окружив фитиль вставленными в мелкие дырочки веточками, которые выполняли роль стабилизаторов. Фитиль оставался обращенным назад вплоть до удара гранаты о землю, когда пуля, продолжая по инерции движение, втягивала его внутрь гранаты. – Не хотел бы я стоять рядом с такой упавшей гранатой хотя бы на десять шагов, – говорил Кмитич Елене, когда испытывали гранаты в лесу… В самом деле радиус поражения осколками был больше, чем у обычных гранат – почти 50 футов. Да и грохоту больше. Французы лишь восхищенно качали своими кучерявыми париками: ученики оказались куда как более способными, чем они даже ожидали. – Только кидать гранату надо не ближе двенадцати-пятнадцати шагов, – говорил Кмитич французам, словно сам обучая их, – а то под осколки попадешь…

И Кмитич ввел особый отряд гранатометателей – самых высоких и плечистых хлопцев, даже не подозревая, что на другом конце Европы, в Англии, точно также рождаются первые гренадерские полки, коих только-только придумали не менее остроумные в военном деле британцы.

Поэтому Еленой для гранат были также выбраны самые рослые и плечистые парни, чтобы швырять эти опасные штуки подальше.

Дед Ясь, в принципе, еще совсем не старый сорокапятилетний человек, но из-за своей буйной бороды и в самом деле похожий на древнего деда, улыбаясь повернулся к Елене. – Сегодня день Громниц, – и он потряс в руке глиняной гранатой.

– Громниц? – насупилась Елена. Ей было не совсем понятно, то ли дед Ясь напоминает, что 15 февраля не совсем обычный день, единственный зимний день, когда может приключиться гроза – можно услышать гром и увидеть молнии, то ли он имеет ввиду тот грохот, что собираются устроить повстанцы врагу. Но дед Ясь имел ввиду и то и другое.

– Устроим день Громниц для царишки! Пусть услышат как у нас умеют громыхать!

– Так, дед Ясь, – кивнула Елена, улыбнувшись краешком рта, – устроим Хованскому гром и молнии на Громницу.

Хованский лишь злорадно усмехнулся, увидев перекрытую у леса дорогу.

– Вот вы, тупые разбойнички, и попались, – самодовольно сказал воевода и послал в атаку собранных на литвинский манер новгородских гусар, тяжелых всадников в белых кирасах с золотым двуглавым орлом на груди. Создавая такой полк, Хованский наивно полагал, что секрет силы литвинских и польских гусар в их вооружении, в их устрашающем свисте и шуме крыльев за спиной и в методе атаки с помощью длинных копий, в их конях породы полесских дрыкгантов, сильных и ловких пятнистых скакунов с горящими глазами, скачущими длинными прыжками, как олени. Позабыл, а может и не знал вовсе Хованский, что атака гусар – это прежде всего школа, целая шляхетская школа мужества и боя, воспитываемая с детских лет. Вот почему никакие новоиспеченные гусары Московии не могли и близко сравниться с настоящим строем литвинских гусар, сочетавших в себе рыцарское благородство, славянскую отвагу, европейскую выучку, литвинское упорство и отсутствие страха в бою.

Новгородцы, среди которых, впрочем, было немало жителей Москвы и даже казаки, словно татары, с улюлюканьем и гиканьем устремили вперед своих коней, норовя быстро разгромить бесхитросные укрепления повстанцев. Тяжелые всадники выставили вперед пики, подняли вверх сабли… По ним ту же вдарил залп мушкетов. Гусары падали из седел, летели через головы коней, катились по снегу их блестящие шишаки, трещали, ломаясь, копья… Но пули лишь ненадолго остановили узкую шеренгу гусар, скачущих по неширокой дороге, зажатой между сугробов. Вперед выскочила вторая шеренга, полагая, что успеет доскакать до телег еще до того, как литвины перезарядят свои мушкеты. Но тут пошли в ход гранаты. Десятки круглых глиняных шаров полетели в сторону московитских всадников. Частые всполохи рыжего огня и громкие хлопки взрывов, слившиеся в громоподобную барабанную дробь, разбрасывали в стороны куски снега и самих всадников, пугали коней… На дороге образовалась толчея. По этой куче вновь дали залп мушкеты… В полной сумятице, понеся значительные потери, гусары отошли. Хованский лютовал.

– Черти! Что у них за бомбы? Тут без коней надо! Пехоту в атаку!

В атаку пошла пехота и стрельцы. Но они также сгрудились на не шибко широкой дороге и получили и свою порцию пуль и целую россыпь гранат. Оттаскивая убитых и раненных, пехота, беспорядочно отстреливаясь, быстро отошла.

– Княже, – говорил стрелецкий сотник Хованскому, – подождем пушки! Тут не взять их никак! Узко на дороге! А гранаты сыпять, шельмы, как горох из мешка. У них там что, они растут, что ли?

Но Хованский не хотел ждать. Он был взбешен. Какие-то цивильные люди, какая-то чернь, селяне да мещане городские остановили целое войско!

– М-да, тут тебе не наши лапотники крепостные! – процедил Хованский, думая, что все же недооценил эту литвинскую чернь.

– Гусарам атаковать по дороге! – приказывал Хованский. – А пехоте обходить по сугробам!

Но новгородцы атаковать не соглашались.

– Мы не идиоты вновь под эти страшные бомбы и пули коней и себя подставлять! – говорили эти вечно своевольные люди князю. – Пусть пехота обходит! А мы без пушек и с места не сдвинемся!

Но и обходной маневр увязших по пояс в сугробах пехотинцев оказался полным провалом. Пехоту обстреляла из картечницы со стороны леса засада Беловой. Картечь валила людей десятками… – Добре, – Елена в своей волчьей шапке-маске выглядывала из-за телеги, обращаясь к Винценту Плевако, – пока что все идет как надо. Никто не погиб. Стоим и не отходим. Нельзя их в Оршу впускать. Нельзя и в Барань пускать тоже. Но если все же прорвутся, то скажи Алесю Сичко, чтобы гнал коня в Оршу и уводил оттуда и из Барани людей. Хованский там всех порежет, все пожжет, как в Дубровне и Горках.

– Откуда знаешь, что пожжет? – спрашивал Винцент.

– Не спрашивай. Просто знаю, – отвечала Елена… – Ничего, – говорил сам себе Хованский, – гранаты, бросаемые в таком изобилии, у них скоро закончатся. Тогда и возьмем их…

Невдомек московскому воеводе было, что повстанцы Беловой сами умели готовить гранаты из подручных средств. Лишь бы порох был. Поэтому, когда еще три атаки пехоты вновь захлебнулись в частых разрывах бомб, Хованский не на шутку перепугался: – Да у них там, что? Мастерская своя, что ли?

Уже почти триста человек убитыми и раненными потерял Хованский, но ждать сложа руки подхода артиллерии не желал. Вновь велел стрельцам и мордовской пехоте идти вперед. И вновь залпы повстанческих мушкетов, выстрелы из-за стволов деревьев картечницы, разрывы смертоносных гранат превращали дорогу в серую кашу из земли и снега… – Отлично! – радовался Плевако, когда от очередного залпа мушкетов московиты попадали, дрогнули и вновь ретировались.

– Отлично… – Елена бросила на Винцента укоризненный взгляд. – Еще один такой залп и патроны у нас закончатся. Надо пробраться вперед и снять берендейки с убитых москалей!

Три молодых хлопца, пригибаясь к развороченной и перемешанной со снегом земле дороги, пробрались к убитым пехотинцам и стрельцам, которых не успели утащить с собой московиты, и стали срезать с их берендеек зарядцы, отстегивать пороховницы.

– Смотрите, – вдруг вскрикнул один из юношей, – пушки! Они тащат пушки!

Повстанцы подняли головы, всматриваясь. Москвиты подкатывали и разворачивали орудия. Наконец-то к Хованскому подошла артиллерия… Пушки открыли огонь по укреплениям повстанцев. Ядра прошибали телеги, разносили их в щепки, ранили и убивали людей… Вновь, пригибаясь и осторожничая пошла вперед московская пехота, стреляя на ходу.

– Огня! – кричала Елена.

Но стрелять уже мало кто мог. Люди в большинстве лежали кто мертвыми, кто сжимал раненную руку, кому ядром оторвало пол ноги… – Вот и для нас наступил день Громниц, – Белова бросила взгляд на лежащего в крови деда Яся. Он уже не дышал.

Лишь несколько человек приложилось к мушкетам и вновь открыли огонь. Белова сама вскинула длинную пищаль, прицелилась, спустила курок. Бах! Ее окутал белый пороховой дым. Рухнул, как подкошенный, стрелец. Елена схватила второй мушкет, уже заряженный, из которого не мог стрелять с перебитыми пальцами раненый повстанец. Бах! Второй московитский пехотинец упал. Елена всегда стреляла предельно метко. Но враг тем не менее приближался. Медленно, осторожно, но упорно шли ратники Хованского, все ближе и ближе подходя к позиции отряда Багрова.

– Алесь! Сичко! – крикнула Елена. – Гони в отряд! Уводите людей!

Сичко кивнул и через несколько секунд скрылся за деревьями.

Бах! Бах! – слышалось со стороны осиновой рощи. Это по наступающим московитам почти в одиночестве вела огонь лишь картечница, что когда-то смастерил и поставил на сани Кмитич. Эта легкая пушка стреляла с угла из-за деревьев прямо по дороге. Именно от нее пригибались и ложились на снег стрельцы и рейтары. В сторону картечницы уже стреляли пушки Хованского, но литвинские артиллеристы все еще огрызались, надежно спрятавшись за стволами голых осин, а то и быстро перекатывая сани с пушкой на новое место. Но что могла поделать одна легкая пушка, против несколько сотен идущих в атаку людей?

– Все уходим! – кричала Елена, видя, что их оборона уже сломлена, а пехота врага находится ближе расстояния пистолетного выстрела. Уже можно было разобрать бородатые оскаленные лица вражеских ратников.

– Лена! Уходим! Не стой здесь! – тащил Белову за рукав Плевако.

Елена оглянулась, её люди, неся на себе раненных, с трудом покидали разбитые укрепления, скрываясь между деревьев. Осмелевшие московские ратники, выпрямившись во весь рост, бежали с обнаженными кривыми саблями. Елена выхватила из-за толстого пояса два заряженных пистолета и с обоих рук одновременно выстрелила перед собой. Сразу два неприятельских ратника, вскрикнув, рухнули на землю, сраженные меткой Беловой-Багровой. Еще один припал испуганно к земле. Другой вскинул легкий иноземный мушкет, целясь прямо в Елену. До нее было не более десяти шагов.

– Берегись! – бросился Плевако, прикрывая Елену своим телом. Выстрел! Плевако вздрогнул и упал к ногам Беловой.

– Суки! – Елена выхватила саблю. Она тут же громко вскрикнула, волчья шапка слетела с ее головы, словно ветром сдутая. Схватившись за окровавленную голову, Елена осела на землю. Но и стрелявший московит уже корчился в предсмертных судорогах: в него с шагов двадцати пальнула картечница. Повстанцы-пушкари выскочили из своей лесной засады и вели огонь почти в упор по дороге. Наступавшие ратники Хованского испуганно попятились под свистом убийственной картечи. Два человека на лыжах шустро подхватили Елену, положили ее на сани, с которых столкнули ствол пушки, и быстро покатили на лыжах между сосен в глубь леса. Кто-то склонился над Плевако, но убедившись, что тому уже ничем помочь нельзя также бросился вслед за двумя своими товарищами. Последний убегающий с позиции повстанец бросил зажженный факел в воз, все еще наполовину заполненный круглыми глиняными гранатами. – Они ушли! – кричали Хованскому его офицеры. – Вижу! – опустил тот подзорную трубу. – Догнать! Перебить всех!

Но пока первые стрельцы достигли брошенных укреплений, раздался оглушительный взрыв, своим грохотом и дымом поглотивший и стрельцов и брошенные разбитые телеги. Все содрогнулись и попадали на землю, иные бросились назад, побросав рушницы и пищали. Хованский аж присел. Он не скоро пришел в себя, с удивлением глядя на клубы дыма и языки пламени на месте, где только что оборонялись его враги. Преследовать было уже бесполезно. День Громниц подходил к концу, и никто не мог сказать были ли на зимнем небе всполохи в этот уходящий день. Грома и молний хватило на земле…

Великий князь и король Ян II Казимир этими морозными февральскими днями тоже отступал. От стен Глухова. Осадив этот русинский город, шляхта польского войска в предвкушении скорой победы предавалась безудержному кутежу. Французский офицер польского короля герцог Антуан де Грамон граф де Гиш был совершенно недоволен ходом осады. Особенно, когда пьяные и веселые шляхтичи гарцевали верхом по льду, на расстоянии пистолетного выстрела от осажденных стен. К счастью обошлось без стрельбы… Через два дня, после веселой пьянки, король приказал штурмовать город, видя, что осада не имевшего никакого значения города явно затянулась. 29 января пушки открыли огонь. Пробив орудиями и заложенной миной несколько неровных брешей в стенах, Великий коронный хорунжий Ян Собеский лично повел войска на штурм. Преодолевая сильный огонь гарнизона, польские войска прорвались в город и водрузили над стенами свои знамена. Увы, это была не победа. Прикрывшись за воздвигнутыми баррикадами, русско-казацкий гарнизон открыл по наступающему противнику кинжальный огонь из мушкетов и артиллерии. Картечница прицельна била вдоль насыпи, а мушкетный огонь был столь эффективен, что были убиты на месте 500 польских солдат, а остальные настолько потеряли боеспособность, что пришлось спешно уйти. Брешь в стене весьма профессионально оборонялась двумя тысячами царских драгун. Граф де Гиш был немало удивлен действиями московитской и русской армий, кои изначально считал толпой плохо обученных варвар.

8 февраля раздосадованный Ян Казимир приказал повторить штурм, и польской армии снова удалось прорваться в крепость, но гарнизон Глухова, предприняв контратаку, выбил неприятеля из крепости. В это время, московский князь Григорий Ромодановский, закончив сборы своей армии, выдвинулся в сторону Глухова на поддержку союзным русинам. Одновременно против польских властей восстали левобережные укранские города, которые ещё недавно без боя сдавались на милость короля… Не желая встречаться с армией Ромодановского, в которой насчитывалось около 45 000 московитов и казаков Ян Казимир снял осаду с города.