Текст книги "Схватка"

– Никто сопротивления из них особо не оказывал. Подняли руки и сдались, – говорила Елена, стоя рядом.

– Кто из вас говорит по-русски? – обратился к пленным Кмитич.

– Я, пан господин, – подал голос курносый веснушчатый парень, на вид, кстати, самый младший из всех.

– Переведи своим хлопцам следующее, – сказал Кмитич, важно расхаживая перед строем напугано глядящих на него пленных, – у вас один шанс вернуться домой. Нужно остаться в лагере и помогать повстанцам выгнать царскую армию из нашей страны. Чем быстрее мы и вы это сделаем, тем быстрее вас отпустят домой. Освободить вас сейчас мы не можем, сами понимаете. Кто из вас сам ненавидит царя, а таковые имеются, я знаю, милости прошу в мою хоругвь. Я еду в армию польного гетмана Речи Посполитой, чтобы громить царские войска по всей нашей земле.

Курносый с веснушками перевел. Парни что-то быстро и живо стали обсуждать на своем птичьем языке, но говорили не долго.

– Мы согласны, пан господин, – поклонившись сказал переводчик, – вот есть двое, Иван и Фаркан, которые хотят с вами пойти, остальные будут повстанцам помогать.

– Вот и славно, – улыбнулся Кмитич, и обратившись к Елене, добавил: – А ты не знала, что с ними делать…

И повернувшись к ротмистру Сороке, улыбаясь крикнул: – Принимай пополнение, ротмистр!

Сорока скривился, но больше деланно, и шутки ради заметил: – Так ведь они не пьют, не курят и песен наших не поют!

– Научишь! А то, что не курят, то всем у них учиться! – приказал Кмитич, и литвины весело рассмеялись.

– А что с паном Буем делать? Отпускать, все же, что ли? – обратился к Елене какой-то бородатый повстанец. Елена в раз помрачнела, опустив голову. Негромко сказала: – Раз Господь явил чудо и указал на его невиновность, то… – Погоди, – Кмитич тронул ее за рукав, – это какого еще Буя? Пана Григория Буя?

– Так, – кивнула Елена, а Кмитич удивленно присвистнул, сдвинув свою меховую шапку-пирог на затылок… Григорий Буй… Этот местный староста из деревни Лошица, когда туда пришли московиты, принял царскую схизму и начал служить новым хозяевам. Вначале все думали, мол, под нажимом. Но выслуживаясь перед московскими захватчиками, пан Буй лично бичевал, а потом приказал повесить двух крестьян, помогавших повстанцам Багрова провиантом и оружием. С тех пор повстанцы и пытались поймать да судить предателя. Но изловить этого всегда сверх-осторожного пана не получалось. Кмитич, если честно и забыл про него, но вот, услышав имя, узнав, что Буй в плену у Елены, оршанский полковник не на шутку удивился. Удивил и ответ Елены – отпустить предателя.

– Почему отпустить? Как отпустить? Вы его поймали после трех лет охоты, и вдруг отпустить? – забросал Кмитич Елену вопросами.

– Верно, – та старалась не смотреть в глаза Кмитичу. – Отпустить. Мы его вешали, но веревка оборвалась. Значит, вешать нельзя. Значит, не виновен.

– Так, – уткнул руки в боки Кмитич, – а ну, приведите этого голубчика сюда!

Через несколько минут два рослых хлопца с саблями и пистолетами за поясами доставили связанного по рукам Григория Буя. Коренастый и тучный, с длинными темными усами и трехдневной щетиной на щеках, Буй зло зыркал из-под мохнатых белесых бровей, взглядом пойманного волка. – Развяжите ему руки, – приказал Кмитич. Его послушались, словно он был первым командиром здесь. Елена молчала, лишь внимательно наблюдая за действиями Кмитича. Тот взял веревку, с силой дернул ее, веревка порвалась.

– У вас вереки прогнили в вашем лесу! Новые нужны, – обратился к Елене Кмитич, – и никакое это не Божее чудо. Это влага, сырость и вес этого ублюдка. Вот что это!

– Есть неписанные законы… – начала Елена, но Кмитич ее прервал: – Я вижу только гнилые веревки, – грозно сказал Кмитич, швыряя на траву под ноги Елены порванные путы. – Я также вижу человека, казнившего двух наших честных людей. Может, и еще кого казнил за те годы, что я тут отсутствовал? Ведь наверняка казнил! Не сидел же этот царев служка, сложа свои кровавые ручонки! Выслуживался!

– Верно, – сказал кто-то за спиной Кмитича, – два раза возглавлял крупную охоту на нас, курва.

Елена молчала. Трое повстанцев также молчали, растеряно глядя то на Елену, то на Кмитича. Молчал и ротмистр Сорока, явно озадаченный.

– Веревка порвалась, вешать его нельзя, – повторила, хмуро посмотрев на Кмитича Елена. Она хотела еще что-то сказать, но Кмитич вновь ее перебил: – Добре, пани Елена. Вешать не будем!

И тут Кмитич молниеносно выхватил из-за широкого кожаного ремня пистолет, взвел замок и выстрелил вупор старосте прямо в грудь. Тот охнул и рухнул как сноп. Все вздрогнули, недоуменно глядя то на упавшего Буя, то на Кмитича. Впрочем, лицо Елены вновь ничего не выражало.

– Изменникам смерть! И никакой Господь Бог не явит никакого чуда, чтобы оправдать предателя, за которым мы безуспешно охотились три года! – голос Кмитича звучал жестко, глаза блестели холодной сталью… Только что все видели милосердного доброго пан Кмитича, а вот уже совсем другой человек, жестокий, карающий, злой. Сорока тут же вспомнил сцену расправы над Гонсевским. Сцена показалась ему похожей, пусть и обстоятельства и причины разные. Он отвернулся, перекрестившись… – Ну что уставились? – как-то грубо обратилась Елена к двум повстанцам все еще стоявшим над мертвым старостой. – Уберите этого дохлого мерзавца! Веревка оборвалась, а пуля нет! Значит, не совершил Господь чуда, не уберег его. Стало быть, виновен…

Глава 5. В кольце интриг

В то жаркое лето, кажется, любовь захватила всю Литву, пользуясь тем, что война притихла, словно побитый старый пес. Пока ошеломленный Кмитич целовал губы Елены, его друг Михал получил сразу два свадебных приглашения, которые его немало удивили и обрадовали. Первому приглашению – Богуслава – Михал был особенно рад. Наконец-то Папа дал официальное согласие на выписку благославления на брак любимого кузена Михала и его бывшей юношеской любви Анны Марии! Конечно же, только Рим мог позволить сочетаться браком столь близким кровным родственникам – дяде и племяннице. По ходатайствам различных дворов из соображений прежде всего династической необходимости это делалось не столь уж редко, посему эту процедуру Богуслав считал достаточно отработанной. Увы, реакции Папы пришлось ждать долго, около двух лет, слишком долго, пусть Радзивиллы и сумели найти весьма веские аргументы для мотивированного обращения к Наместнику Апостола Петра на земле. Но помимо всего прочего братья Радзивиллы Януш, покойный отец Анны Марии, и Богуслав были кальвинистами. Тогда как сама Анна Мария, несмотря на отца и православную мать, была крещена католичкою. И эти запутанные, пусть и весьма типичные для литвинской шляхты христианские тонкости могли быть улажены исключительно папским благословением, которого и добивался Богуслав через доверенных лиц в Риме. И вот, одобряющие новости пришли-таки из Ватикана – Папа согласился. Правда, Богуслав все еще с трудом верил, что получит «священный документ» на руки и просил никому про свадьбу не распространяться. Богуслав писал по этому поводу Михалу так:

Папское Разрешение, о котором многие лица, включая тебя, хлопотали, со дня на день будет в городе. То есть предпринятые затраты начинают оправдываться, – оно в Риме подписано и печать соответствующая для надлежащего использования поставлена. Поблагодарив Господа за все содеянное, все же не станем об этом излишне распространяться.

Венчать нас должен будет ксендз католический, когда прибудет – потому как именно на этом условии благословение было подписано. Ну и не станем святейшество огорчать. Даже если церемония должна будет совершиться в Митаве. Приехать инкогнито все равно не удастся – не менее 1000 коней и людей будут в сопровождении – эдак мы враз всю Митаву объедим. Однако, надо думать о том, что уже скоро Разрешение будет в руках и дело без осложнений надо доводить до конца; иначе как бы не пришлось за ужином яд употребить…

Второе приглашение прислал старый добрый друг и боевой товарищ Ян Собесский. Русский Галицкий князь, после того, как его возлюбленная Марысенька овдовела, год ждал окончания траура, но потом и сам ушел на целый год громить казаков на Волыне и в Укрании. Теперь же Ян вернулся и приглашал на свадьбу Михала. Эти два события казались Михалу почти чудом, и на этом фоне он совершенно позабыл про недавние обиды и разочарования из-за польной булавы. Правда, если Собесский венчался очень скоро, в мае, то Богуслав решил не пороть горячку и ожаниться после летнего поста, осенью, в ноябре, перед постом рождественским.

Свадьба Собесского проходила в том же самом заброшенном замке под Варшавой, что ночью так напугал Михала, и где он познакомился со своей будущей женой. Правда, сейчас, не то потому, что был день, не то потому, что замок немного прибрали, мрачным он Михалу не показался. Несвижский князь обратил внимание, что ржавое кольцо на дверях почищено до блеска, а все вокруг тщательно подметено… Марысенька оказалась маленькой молодой женщиной, выглядевшей еще меньше на фоне высокого широкоплечего жениха. Красавицей ее трудно было назвать, но ее большие, почти детские голубые глаза придавали д’Аркьен некий подкупающий шарм, как и ее безупречный французский вкус в одежде, который у всех присутствоваших женщин заметно отличался от того, к чему привык Михал. Теперь все дамы еще больше оголили плечи и грудь, а край декольте лишь еле-еле прикрывал места, где должны быть соски. Сама д’Аркьен повершила здесь всех: ее вырез на груди был самым глубоким, а левая грудь была оголена так, что из под ткани белого шелка чуть розовел край соска… «Да уж, – не без улыбки думал Михал, – еще чуть-чуть и груди наших паненок предстанут перед нашими очами полностью!»

Война, впрочем, сказалась на достатке Собесских. Свадьба, пусть на нее и были приглашены король с королевой, прошла куда как скромнее, чем у первого мужа Марии д’Аркьен Яна Замойского, героически погибшего два года назад.

Во время веселья Михал улучил момент, чтобы по душам поговорить со своим счастливым другом. Он вкратце рассказал ему об их с Богуславом плане сделать его, Яна, королем Польши и Великим князем Литвы.

– Не знал, братко, что ты будешь так обо мне заботиться, – растрогался до слез Собесский. Михал покраснел. «Эх, если бы я все мог рассказать тебе!» Смущение и стыд перед Собесским Михала были настолько сильными, что он решил хотя бы чуть-чуть раскрыться своему другу: – Тут доброе дело для всех нас. И для Литвы в большей степени. Ты ведь человек русский, тебе русские земли не чужие, в отличие от ополяченного полностью Яна Казимира и его Марии. Твоя кандидатура всех устроит. Нас с Богуславом особенно. И Русь, и Польшу, и Литву тоже устроит. Мы хотим в будущем с твоей помощью отделиться от Польши. Зразумел, Янка?

– Поляки меня на трон не захотят, – замахал своими медового цвета волосами Собесский, – они ревнуют нас.

– Ну, почему же? Ягайло ведь короновали!

– Это было давно. Сейчас все по-другому.

– И вот, чтобы поляки не артачились, Богуслав решил надавить на них через Ежи Любомирского.

– Этого сумасброда?

– Не говори так о нем. Этот сумасброд, согласись, имеет большое влияние и связи у польской шляхты, а также заграницей. Он на короткой ноге с Австрией и Брандербургией. Он в свое время спас Яна Казимира!

– Это верно, – согласился Собесский, – но разве будет Любомирский на нашей стороне? Он ведь единственный, кто заступился в свое время за Яна Казимира, когда все в Польше присягали Карлу Густаву. И я тоже присягал! Он же… – Постой, – перебил Михал друга, – Ежи честный человек, как мне кажется! Он помог Яну Казимиру, когда тому было нелегко. И я за то ему очень благодарен. Тогда он оказался единственным правым. А вот теперь он уже напротив все больше удаляется в оппозицию Яну Казимиру, считая, что мой крестный зажимает золотые вольности польской шляхты. Ежи ведет себя, согласись, честно, протестуя и против французской ориентации нашего короля. Это мне тоже в нем нравится, ибо и мне не по нутру идея посадить француза на нашем троне. Только вот я молчу, а Любомирский открыто протестует!

Ян Собеский кивнул, не имея ничего возразить Михалу.

– Но каким бы честным и принципиальным не был Любомирский, – Михал затворнически огляделся, – нам нужно ему заплатить, чтобы он начал работу по продвижению твоей кандидатуры у ляхов вместо французского кандидата. Ты ведь для поляков почти свой! И для русских – тоже.

– Да, но… разве ты не слышал? В Варшаве собираются подавать в суд на Любомирского.

Михал удивленно поднял брови. О том он ничего не слышал.

– Значит, король наносит ответный предупреждающий удар? – разволновался он, думая, что не зря предупреждал Богуслава не связываться с Любомирским. Но отступать было уже поздно.

– Ну, что ж, тогда нам надо действовать быстрее! – не то спросил, не то утвердительно сказал Михал.

– Сколько захочет Любомирский? – задумчиво поглаживал висячие усы Ян Собесский.

– Много. Богуслав предлагает сумму разделить. Половину мы, а половину – ты.

– Эх, любый мой братко, у меня сейчас и боратинки за душой нет! – сокрушенно развел руками Галицкий князь.

– Я могу тебе занять.

– И сколько будем платить? – Богуслав хочет десять тысяч злотых. Это с обоих сторон. Ты – десять, и мы – десять, – заговорчески понизив голос и воровато оглядываясь продолжал Михал.

– Ого! – выпучил глаза Собесский. – Так много?

– Богуслав считает, что это даже мало. Он предлагает еще по два раза столько же заплатить Любомирскому, когда он все проделает, и тебя изберут на трон.

– Ну, тогда можно будет, – согласился Собесский, задумчиво поглаживая усы, – но… а почему я? Почему не сам Богуслав или ты?

– Ну, любый мой Янка, сам пойми, – усмехнулся Михал, – кто в Польше проголосует за Богуслава?

– Это верно, никто, – кивнул Ян, – ну, а ты сам? Тебя же все знают и любят побольше моего, это уж точно!

– Я… я не готов к трону. Тем более, что Радзивиллы, как правильно сказал Богуслав, должны не сидеть на троне, а стоять рядом с ним.

– Верно, – Собесский озарился улыбкой, – я тебя сделаю тогда своей правою рукой! Будем вместе кировать!..

Услышав краем уха разговор о проблемах в Литве, к Яну Собесскому и Михалу Радзивиллу приблизился шотландский инженер Майкл де Толли, нанявшийся на литвинскую службу еще при Януше Радзивилле.

– Я услышал, вы рассуждаете о короле? – улыбался высокий худой шотландец.

– Нет, просто болтаем, – пытался отговориться от него Собесский, но де Толли лишь хитро прищурился: – Я знаю, вы литвины все недовольны Яном Казимиром и поляками. Еще Януш Радзивилл хотел отделиться от Польши, и все правильно делал, между прочим.

– Я лично от Польши отделяться не собираюсь, – надул губы Собесский, – но вот больше повернуть Польшу лицом к проблемам русин и литвин хотел бы.

– А это одно и тоже! – продолжал сиять улыбкой де Толли. – Вы с таким же успехом можете поворачивать лицом к своим проблемам шведов, датчан или англичан. Хотя английский сценарий Кромвеля вам бы очень подошел.

Михал хорошо знал об узурпации власти в Великобритании Оливером Кромвелем, но Собесский, похоже, в этом разбирался хуже.

– И что за сценарий? – заинтересовался Галицкий князь.

– 20 апреля 1653 года, – словно читая газету, начал рассказывать инженер, – англичанин Оливер Кромвель ворвавшись в парламент, силой распустил его, узурпировав власть, став генералиссимусом Англии, Шотландии и Ирландии, чьи войска незадолго до этого разбил. Именно он, отважный и дерзкий Кромвель, был примером вашему Янушу для подражания. Вот так и надо было действовать – быстро, решительно и скоро! Только если Кромвелю нужно было подминать под себя шотландцев и ирландцев, то здесь, в Литве, все надо было делать с точностью наоборот: аналогичный силовой сценарий разрыва отношений с Польшей самый высокопоставленный Радзивилл видел и для Литвы. Но… не то излишняя мягкость, не то осторожность по отношению к полякам связала ему руки, и гетман упустил время, о чем и сожалел позже. Да, его идея объединения с русинами и отрыва от Польши была гениальной, но она требовала быстроты решения и действий. Как у Кромвеля.

– Спадар де Толли, вы ошибаетесь, – улыбнулся Собесский, беря под локоть шотландца, – литвинов и поляков сложно сравнить с англичанами, ирландцами и шотландцами. Если англичане против своих соседей всегда воевали, то литвины и поляки, напротив, всегда были сообща против своих грозных соседей. А вот в отношении Руси и Польши, в самом деле, есть схожие моменты…

Ян о чем-то принялся дискутировать с шотландцем, но Михал уже не слушал. Его отозвали для разговора Ян Казимир и Мария Луиза Гонзаго, являя собой саму любезность. – Михась, коханку, – улыбался король, – я ведь тебе лист с приглашением ко двору собирался слать. А тут такая возможность просто поговорить, как двум добрым, хорошим родственникам!

Михал нашел, что его крестный отец за последние годы несколько сдал: похудевшее и слегка одрябшее лицо словно пряталось в бурых кустах пышного парика, а под глазами короля появились мешки… Заметно изменилась и королева, явно пополнев, и ее второй подбородок, пожалуй, выдавал ее настоящий возраст – за пятьдесят.

– Боже! Ты стал таким мужественным! Кажется, даже вытянулся! – восхищенно гладила королева руку Михала. Несвижский князь смущенно улыбался, кланялся, целовал королеве ее холодную кисть. К своим двадцати семи годам Михал, и вправду, уже не смотрелся тем розовощеким романтичным юношей, каковым выглядел даже в свои двадцать пять. Теперь его манеры чем-то напоминали Богуслава, с которым Михал часто общался в последнее время. Голос и взгляд стали более уверенными и не такими пылкими, как в юные годы. Розовые мальчишеские щеки приобрели более резкие черты, посинев от постоянной легкой небритости – так советовала Михалу жена Катажина, мол, тебе это придает больше мужества. Гладкие почти девичьи кисти рук ныне стали жилистыми и крепкими. Каштановые, слегка выгоревшие на солнце и пожелтевшие на концах волосы длинной копной ниспадали на грудь. Но зеленые глаза под черными выразительными бровями были все такими же, как и в былые годы – большими, живыми, чуть кроткими.

Тем не менее, Михал, которого король изначально сам предлагал на роль гетмана, все же казался королевской волевой жене несколько мягковатым и больше гражданским человеком, не достаточно жестким. Мария Гонзаго скорее всего была права, когда сказала мужу, что пост польного гетмана либо испортит, либо погубит «милого хлопчика», как она часто называла Михала. Впрочем, сам Михал так не считал. «Я давно вырос, уже сам отец, а ко мне, похоже, до сих пор король и королева относятся как к милому ребенку», – так думал он. И был тоже, отчасти, прав. Сейчас Мария Гонзаго и в самом деле осознавала, что «милый хлопак» уже давно преобразился в молодого красавца-мужчину.

– Как там ваше многолюдное семейство? – продолжала интересоваться королева. – Как растет твой Богусь?

– Дзякуй, Ваше величество. Божьей милостью и молитвами! – кисло улыбнулся Михал.

Богуслав Криштоп родился слабым и болезненным мальчиком, врачи постоянно наблюдали за ним, но в последнее время стало очевидно, что ребенок явно отстает в развитии от своих сверстников. Правда, об этом Михал и Катажина предпочитали не распространяться. Увы, разве можно такие тайны хранить в Литве, где, кажется, шляхта все друг о друге знала!? Знали литвинские князья и то, что сразу за Богуславом Криштопом у Михала родилась девочка, которую назвали в честь матери Михала Феклой. Но девочка тут же умерла. Это еще больше ввергло в уныние и Катажину, и Михала.

– Это уже не простое совпадение, – серьезно говорил Михал врачам, – почему у Катажины стали рождаться такие слабые дети?

– Она часто рожала раньше. Видимо ее организм ослаб и требует лечения и восстановления, – пожимали врачи плечами, – ей бы воздержаться от зачатия, все-таки шесть родов…

Королевская чета отвела Михала в сторону. Лакей тут же поднес им бокалы французского шампанского. Несвижский ординат понял – разговор будет серьезный. Что-то Яну Казимиру срочно понадобилось. Но что?

– Тут в последнее время наш главный противник, царь, стал куда как более сговорчивей, чем был ранее, – говорил Великий князь. – Хочу вновь возобновить с ним переговоры, так как он в прошлый раз пошел на большие уступки. Возглавишь чуть что комиссию? Тогда ты справился великолепно!

Великолепно… Михал лишь горько усмехнулся. Да, вызволить из плена Винцента Гонсевского у него получилось, но… лучше бы не вызволял. Кто знал, что ждет Гонсевского на родине?! Эта жестокая расправа над польным гетманом не позволяла самому Михалу считать, что со своей миссией он справился великолепно. Однако переговоры дело нужное. Необходимо завершать войну, и завершать ее победителями, без компромиссов либо с наименьшими территориальными потерями. И Михал знал, что лучше его это наврядли кто-то сделает.

– Добре, Ваше величество, – Михал отпил из богемского кубка шампанского, – за Ваше здоровье, крестный, за Вас и Вашу обворожительную королеву!

– Мы же родня, – продолжал Ян Казимир, беря Михала под руку, – а между мной и Богуславом вновь черная кошка пробежала. Пора мириться. Любый мой Михась! Ты же всегда так хорошо умел всех мирить. Помоги нам примириться с Богусем! Скажи ему, чтобы не хранил обид. А то вокруг – одни враги.

«Любомирский, – думал Михал, слушая крестного, – точно! Король почувствовал, что под ним зашатался трон и теперь ему нужны крепкие плечи авторитетных в стране людей!» В то же время ему стало стыдно перед Яном Казимиром, и даже жалость к крестному стиснула сердце Михала: пока они с Богуславом роют яму под Яна Казимира, сам король желает помириться с его кузеном. «Мерзко, глупо, постыдно это все», – думал Михал, но вслух произнес: – Ваше величество, а почему бы вам не назначить старшим в переговорах сегодняшнего виновника торжества, Яна Собесского?

Михалу было черезвычайно интересно, что же на самом деле думает про Собесского король.

– Яна Собесского? – удивленно приподнял брови Ян Казимир. – Ну, уж нет! Ян хороший шляхтич, храбрый воин, но до твоей светлой головы ему, все же, далеко. Не ему поручать такие деликатные дела.

Михал с сожалением усмехнулся: – Стало быть, королем нашему Яну никогда не стать, так?

– Ему, пожалуй, даже польным гетманом не стать, – ответил король, – хотя он мне вполне нравится, особенно своей преданностью Короне. Может быть, потом, когда мудрость придет к нему, мы сможем доверить Яну гетманскую булаву.

«Вот, значит, какого ты мнения о Собесском! – думал про себя Михал, как бы оправдывая свои закулисные с Богуславом игры против крестного. – В конце концов, – продолжал оправдывать себя Михал, – отставка пойдет на пользу крестному. Вон как похудел! Мешки под глазами появились. А так поживет в свое удовольствие, хотя бы. Прав Богуслав, не для крестного вся эта политическая возня».

Конечно, и король не так уж чтобы искренне желал примирения с Богуславом Радзивиллом. Он прекрасно знал, что в Варшаве и в Кракове на сеймиках средняя и мелкая шляхта защищает Любомирского, высказывает недовольство слабостью короля, его французской ориентацией, его «наглой француженкой». Для этой шляхты Ежи Любомирский – герой. И если дело дойдет до вооруженной конфронтации, то знаменитая хоругвь Богуслава, столько шума и переполоха натворившая в начале 1656 года в Польше, виделась королю скорее союзницей, чем врагом. Ну, а хитрая королева убедила своего мужа, что обиженный Богуслав уж точно поддержит Любомирского, и тогда – пиши пропало, до свидание королевский дворец и трон!.. Как ни крути, но с Богуславом августейшей паре примирение было необходимо, как рыбе вода.

– Хорошо! Я постараюсь уговорить Богуслава, – кивал своей каштановой шевелюрой Михал, наблюдая за танцующими парами, где его жена Катажина любезничала с каким-то рыжим паном. – Давайте дадим друг другу слово, любый мой крестный: как бы не повернулась политическая ситуация, жизнь, оставаться родней, любящими друг друга людьми!

– Полностью с тобой согласен, коханку! – улыбался король, и они с королевой подняли бокалы. Михал улыбнулся в ответ и чокнулся с ними звонким богемским стеклом своего бокала.

Но далее король сам стал говорить о Любомирском, мол, гнида, предатель, о чем-то договаривается то с императором Австрии, то с курфюстом Брандербургии, а то и с царем Московии. Ян Казимир явно желал настроить Михала против Любомирского. Михал слушал, кивал, искренне соглашаясь, что Любомирский нечистоплотный мерзавец, но про себя думал, что уж точно не станет вмешиваться в дела этого пусть и королевского врага, но все-таки политического союзника Богуслава.

– Ты уж приезжай на вальный сейм, коханку, – уговаривал Ян Казимир, – там будет слушаться дело Любомирского.

– Добре, крестный, постараюсь. Сам же знаешь, война, еще добрая треть Литвы занята царем. Кто знает, как все обернется…

Михал вновь оглянулся на танцующих жену и рыжего пана.

– Кто этот человек, что танцует с моей женой? – приблизился Михал к Собесскому. На лицо Яна набежала тень.

– Это и есть Дмитрий Вишневецкий, – сказал Собесский как-то глухо, опустив голову.

Желваки заиграли на лице Михала.

– Как?! Тот самый, от которого четырнадцатилетняя Катажина родила Алеся?

– Он самый.

– А зачем ты пригласил его? – гневно блеснули глаза Радзивилла.

– Я не приглашал. Сам пришел. Род Вишневецких – добрый род. Их уважают и в родной Галиции, и в Польше. Ну, как мне его прогнать?! Тем более, что в ситуации с Катажиной я бы сказал, что он даже где-то пострадавшая сторона. Ведь Дмитрий хотел жениться на сестре. Родители не дали!

– Мой Алесь… то есть… Александр похож на него, – не без ревности процедил Михал, продолжая наблюдать за Вишневецким, которому было, похоже, около тридцати пяти лет. Высокий, статный… – Только не говори ему про Алеся ничего, – испуганно заморгал глазами Собесский, – ведь Вишневецкий полагает, что это сын не его, а покойного Заславского-Острожского.

– Что? – взметнулись брови Несвижского князя. – Он не знает, что у него сын?!

– Не знает, Михась, – вновь виновато опустил голову Ян.

– Но это же жестоко! И не справедливо!

– Так, Михась, – соглашался Собесский, понижая голос, – но ситуация была настолько деликатной! Мы это вообще от всех скрывали. – Однако многие об этом знали, – укоризненно посмотрел Михал на друга, – мне об этом сам Януш Радзивилл рассказывал. Царство ему небесное!

– Увы, это жизнь! – Собесский лишь тяжело вздохнул. – Кто знает, может и наших детей воспитывает кто-то…

Михал настороженно взглянул на Собесского.

– У тебя что, есть на стороне ребенок?

– Вроде нет, – уже приветливо улыбнулся Ян, – хотя кто может сказать предельно точно? Вот ты, можешь побожиться, что у тебя не стороне никого нет?

– Ну, я могу… – Михал тут же осекся. Ой ли! Он вспомнил Несвиж, свои семнадцать лет и ночь на Ярилу, когда любовью увлечены почти все местные юноши и девушки, когда раз в году это не считается грехом. В ту первую ночь летом 1653 года он, купаясь в пруду, схватил за руку обнаженную девушку, красивую, такую же юную, как и он, стройную, как березка, с длинными льняными волосами, мокрыми струями ниспадавшими на ее маленькую упругую грудь. То был первый опыт Михала в любовных делах. Они предавались силе бога Леля полночи, оглашая первую летнюю ночь своими громкими стонами, а девушка – Михал даже не мог припомнить ее имя, хотя впрочем, наверное, она и не представилась – рассказала, что для женщин бывают дни, когда легко забеременеть, и что у нее как раз такие дни.

– Я про это и не знал, – удивленно смотрел на нее Михал.

– Эх, панич, – смеялись ее серые глаза, – чему вас там в замке только учат?

– Фехтовать, на коне скакать, стрелять метко, – стал перечислять Михал, но девушка опять засмеялась: – Это все для войны, а вот для жизни вас там чему учат?..

До той ночи эта милая девушка, простая жительница Несвижа, была, как и Михал, девственна, но совершенно не переживала по сему поводу, даже гордилась, что первый взрослый опыт получила с молодым княжичем из Несвижского замка. Ночь на Ярилу была столь почитаемым праздником в округе, что почти все девушки Несвижа до свадьбы уже имели любовный опыт, и никто не упрекал невесту из-за отсутствия невинности, если такое случалось. Могли даже наоборот спросить: – Ты невинна? И почему никто не обратил на тебя внимания в ночь на Ярилу или Купалу?..

«Родила ли та девушка после нашей бурной ночи любви? – только сейчас задумался Михал. – Может кто-то в самом деле растит и моего ребенка? Этого, увы, я никогда уже не узнаю. Эх, как же хорошо было до войны в нашем милом Несвиже!»

Вспомнив ночь на Ярилу десятилетней давности, Михал словно окунулся в прошлое, ощутив вновь все запахи, прочувствовав заново все эмоции и чувства той великой для него ночи… Вспомнил, как хлопцы пели, и в его ушах вновь зазвучало:

 
Валачыўся Ярыла па ўсяму свету,
А дзе ж ён нагою, там жыта капою,
А дзе ён зірне, там колас зацвiце…
 

…как девушки постоянно повторяли загадочный припев «О-эв-Ляли», прославляя бога любви…

* * *

Пользуясь случаем, что оказался в Варшаве, Михал не мог не вспомнить о своей утерянной картине кисти Вилли Дрозда «Литовский всадник», где так обворожительно и натурально изображен Кмитич. Найти картину Михал уже отчаялся, но в последнем письме Дворжецкий писал, что, вроде бы, ее видели, кто-то, кажется, даже купил ее у кого-то, но определив, что на картине литвин, не поляк, – продал. Кто и где – Дворжецкий толком сам пока не знал, но обещал выяснить. Как бы там ни было, Михал решил навестить старика и расспросить его о последних новостях. Дворжецкий был все тот же: с козлиной бородкой, с лакейской улыбкой и услужливыми манерами. Но по тому, как старик засуетился, Михал понял, что его визит не доставляет Дворжецкому много удовольствия.

– Я уже практически напал на след вашей картины, – говорил Дворжецкий, но ни уверенности, ни оптимизма в его голосе Михал не услышал.

– Да что вы говорите? И что за след?

– Самое главное, картина где-то здесь, в Польше!

– И где же?

– Пока сказать трудно. Но мне удалось выяснить, что «Всадника» у какого-то деляги купил пан Владислав Ковальский. Этот холостяк вел затворнический образ жизни, потом продал картину и уехал в Русь, где исчез. Не то погиб, не то еще что-то… – Откуда это все известно? – недоверчиво смотрел Михал на старика.

– Я разговаривал с кузеном Ковальского, паном Зигмундом. Он мне и поведал про картину. Ковальский думал, что это его родственник из Ягеллончиков изображен на полотне. Но затем все признали, что на картине явно литвин.

– Так, – кивнул Михал, – я же вам говорил, изображен на ней Самуль, князь Самуэль Кмитич.