Текст книги "Тропою волка"

Глава 11. У Тарковского

Михал постучал в деревянную дверь тростью и прислушался. Внутри кто-то засуетился, послышались шаги, шорох, но открывать дверь никто не торопился.

– Пан Ежи Тарковский! Это Михал Радзивилл! Я пришел за своей картиной! Может, все же откроете? Я вас слышу, пан Ежи!

Дверь скрипнула, приоткрылась. В лоб Михала уперся ствол охотничьего мушкета. – День добрый, пане! – Михал расплылся в улыбке, что, наверное, выглядело комично, с направленным в лоб дулом.

Перед Несвижским ординатом стоял невысокий сухонький человек лет шестидесяти-шестидесяти пяти с гладким тщательно выбритым розовым лицом и длинными седыми волосами. Во всем черном.

– Я могу видеть пана Тарковского? – спросил Михал старичка с мушкетом, аккуратно отстраняя тростью мушкетный ствол в сторону, чтобы случайно произведенный выстрел не выбил ему мозги. Из-за спины седовласого старичка испуганно выглядывали две женщины – пожилая и совсем молоденькая, с буйной золотистой шевелюрой.

– Вы пан Михал Казимир Радзивилл? – спросил старичок, не опуская мушкета.

– Так, пане, он самый, сын Александра Людовика, которого пан Тарковский должен хорошо знать.

Ствол мушкета резко скользнул вниз. Голубые глазки старичка блеснули приветливыми искорками.

– Вы уж простите, пан Михал! Варшава из милого старого мазовецкого города превратилась в ад. Бояться нужно не столько немцев или шведов, сколько своих! Проходите! Я и есть Ежи Тарковский.

Сухонький пан в черном сделал шаг назад, пропуская в дом Михала. Несвижский князь шагнул за порог, снял шляпу – ее тут же подхватила молодая женщина, видимо, служанка Тарковского. Она же помогла снять с Михала его модный короткий черный плащ.

Михал огляделся. Типичные небогатые апартаменты Старого города, где ютятся лавочники да ремесленники, с грубо оштукатуренными серыми стенами. Небогатая скудная мебель… Михал сглотнул – неужели Тарковского ограбили?! Где же его знаменитые коллекции картин, ювелирных изделий и прочих безделушек со всего света?

– Ну и время нынче, пан Радзивилл, ну и время! – причитал пан Тарковский, уводя Михала куда-то по темному узкому коридору. – Идите за мной, пан.

Вдруг Тарковский ткнул суховатой рукой стену, и она повернулась, как дверь. Михал последовал за хозяином в потайной ход, освещенный лампами, стоящими на полках. Весь коридор, по которому, как по лабиринту, пробирались Тарковский и Радзивилл, был заставлен полками, ломившимися от статуэток, больших и малых картин, сосудов и ваз, каких-то закупоренных бутылок темно-зеленого стекла, банок, свертков бумаг, кукол, богато инкрустированных пистолетов, странных мечей с длинными рукоятями, шкатулок, толстых книг и прочего, чего даже невозможно было запомнить.

«Ничего себе!» – думал Михал, сворачивая следом за Тарковским уже за третий поворот. Он словно попал в иной мир, мир детских сказок и снов. Пахло какими-то чудными ароматами, иногда нос Михала улавливал знакомый по мастерской Вилли запах краски, холстов… Порой он чуял что-то похожее на французские изысканные духи… Вот череп, вырезанный из хрусталя, а вот чудная модель испанской каравеллы, на которой плавал Христофор Колумб.

– У вас тут как в раю! – не выдержал восхищенный Михал. – Я бы жил здесь!

– О, пан Радзивилл! Не вы одни жили бы здесь! Здесь собраны чудеса со всего света!

Тарковский остановился напротив одной из полок, снял огромную книгу, раскрыл. В книге были записи от руки, видимо, самого пана Тарковского. Он открыл последнюю страницу и стал водить по ней пальцем, что-то отыскивая.

– Рембрандт, «Польский всадник», – произнес наконец Тарковский.

– Ну, не Рембрандт, а Вильям Дрозд. И не «польский», а… «огненный» или «литвинский», – поправил Михал Тарковского.

– В самом деле? – Тарковский вопросительно покосился на Михала. – Я не знаю никакого Вильяма Дрозда. А вот картина Рембрандта у меня имеется. Поверьте мне, молодой человек, я отлично знаю, как накладывает мазки этот гений кисти.

– Дрозд пока неизвестен, – ответил Михал, – он ученик Рембрандта, и нет ничего удивительного в том, что мазки у них с Рембрандтом схожи. Так картина у вас, пан Тарковский?

– Так, пан Радзивилл, у меня. Если мы говорим об одной картине. Уж очень разнятся наши с вами мнения по ней.

Михал занервничал. А вдруг, в самом деле, что-то напутали? Вдруг не та картина?

– Покажите мне ее побыстрей, пан Тарковский!

Они вновь свернули в какой-то закоулок и подошли к полке, где стояли обернутые материей картины. Тарковский развернул одну из них, и от сердца Михала отлегло – она! Несвижский князь чуть ли не бросился навстречу полотну, схватил обеими руками за деревянную незамысловатую рамку, которую сам купил в Болонье перед отправкой картины домой. И вот на него вновь смотрел Кмитич, своими слегка улыбающимися глазами, молодой и безусый. Сейчас Михал чувствовал себя по-настоящему счастливым. Здравствуй, Варшава! С освобождением тебя! Здравствуй, Кмитич, огненный всадник!

– Вы хотите ее забрать, пан Радзивилл? – Михала вернул в реальность голос Тарковского, которому не хотелось расставаться с картиной. Да, он понимал, что картина не его, Тарковский даже обратил внимание, что и конь прописан не очень пропорционально, но всадник… Всадник, обернувшийся в седле, манил и притягивал, он был написан идеально. Тарковский жалел, что эта вещь не его, но воспрепятствовать передаче картины хозяину он, конечно же, не мог. – Так, пан, хочу забрать! – Михал осекся, он сообразил, что говорит сущую чепуху. Куда забрать? В обоз? Солдатам на развлечение? – Может, хотите отправить ее в Несвиж?

– В Несвиж? – Михал вытер платком взмокший от волнения лоб. – В Несвиж… Нет, пан, в Несвиж сейчас нельзя. В Белую? Тоже опасно. Я даже не знаю, кто там сейчас. Вся Литва под оккупантами.

– Так, может, лучше мне оставить ее пока у себя? У меня безопасней. У меня ничего не пропадет.

Михал растерянно уставился на Тарковского. Что делать? Он же так долго мечтал найти и забрать картину, и вот… Забирать и вправду некуда. – Вы правы, пан Твардовский. Думаю, будет лучше, если картина побудет у вас, так безопасней, – решил в конце концов Михал. В самом деле, Варшава вновь в руках польского короля – здесь самое безопасное место. Так казалось самому Михалу. Но…

Хотя победа и была одержана, Степан Чарнецкий не чувствовал полной безопасности. Столица захвачена, но армия Карла Густава отнюдь не повержена и находится где-то рядом. В Пруссии сосредоточились союзные войска шведского короля, в непосредственной близости от Варшавы, и они могут появиться у стен города в любую минуту. Чарнецкий принялся уговаривать Яна Казимира развить успех и выступить маршем на Пруссию, чтобы нанести альянсу окончательный удар. Но польский король колебался. Видя огромные потери при взятии Варшавы, он не мог сказать точно, сколько же у него осталось боеспособных воинов регулярной армии. Чтобы разобраться в этом, король велел быстро распустить всех гражданских добровольцев, которые все еще оставались головной болью. Это решение повлекло и другое, стихийное – стала разъезжаться и шляхта, думая, что на этом все закончилось. Охранять столицу осталось лишь 30 000 человек, почти половину из которых составляли крымские татары, литвины Сапеги да несколько хоругвий из Червоной Руси – Галиции.

В это время на севере от границ Литвы разворачивалась новая Ливонская война. Московские войска перешли границу со Шведским королевством, внедрившись в Инфлянты. Сам Алексей Михайлович 15 июля вышел с главными силами из Полоцка. Также к июлю воевода Змеев окончательно завершил строительство флотилии для переброски войск в Прибалтику. Готовые речные струги имели длину от восьми до семнадцати саженей и могли свободно вмещать до полусотни ратных людей с полным боевым запасом. Прочие суда предназначались для доставки продовольствия, эвакуации раненых и больных нижних чинов и перевозки полковой и осадной артиллерии.

По поводу прибалтийских земель царь приказал своим воеводам следующее: «Которые уезды в Ливонии добровольно в подданство не учинятся, те места ратным людям без остатку разорять». Воеводы заверили своего государя, что «ратные люди, слыша такой указ, не оставят живущему нигде места».

Войска Потемкина быстро вторглись в район городов Кексгольма и Нотебурга и обложили их. Но защитники городов заперлись за крепкими стенами и не желали сдаваться. Все приступы на эти два города были успешно отбиты. Однако в первые дни августа пала столица литвинско-польского Задвинского княжества Двинск, или Дюнабург. Изрядно потрепанный недавно отбитыми осадами царских воевод Салтыкова и Ордина-Нащокина, Двинск не выдержал нового испытания. Правда, отчаянно сопротивлялись защитники Верхнего замка Двинска. Московиты никак не могли захватить его, потеряли много людей, расстреляли тьму-тьмущую ядер и гранат и, в конце концов, ворвались в замок и безжалостно перебили всех оборонцев. Царь велел переименовать Двинск в Борисо-Глебск. Осаде подверглись эстляндские Дерпт и Нейгаузен. Московиты взяли город эстов Кокнесе, переименовав и его в Царевич-Дмитрий. Сам же царь с полками пошел на главную цель своего ливонского похода – Ригу.

Глава 12. Разгром

Михал решил все же забрать картину у Тарковского и спрятать ее в обозе Яна Казимира. «Хорошая идея! Почему она сразу не пришла мне в голову? – спрашивал сам себя Михал. – Этот старик Тарковский меня сбил с толку, не дал даже подумать самому!» Но осуществить идею молодой князь Несвижа так и не успел. Неожиданно под Варшавой появился Карл Густав с войском. Все по тревоге стали собираться и выезжать навстречу вражеской армии, приближающейся к столице с севера. 18 июля, в пятницу, у Бялолукского леса, армия шведов заняла прочную позицию шириной десять верст, выстроившись между лесом, дюнами с одного боку и восточным берегом Вислы с другого.

На солнце блестели стройные ряды касок шведских мушкетеров и кирасир, слегка колыхались на робком ветру знамена, били барабаны, играли флейты, слышались громкие гортанные команды офицеров… Правда, шведской эту армию можно было назвать весьма условно. Скорее она была немецкой: из 19 000 лишь 3500 были шведами из личной гвардии Карла Густава – кирасиры и конные гренадеры. Брандербуржские же немцы курфюрста Фредерика Вильхельма насчитывали до 9000 конницы и пехоты. Шведская часть пехоты состояла из 3000 человек, набранных в Швеции, Финляндии, Карелии и Эстонии. Две тысячи литвинских гусар и драгун привел на помощь шведскому королю и брандербургскому курфюрсту Богуслав Радзивилл. Так уж получилось, что все три военачальника – шведский, немецкий и литвинский – являлись родственниками по германским династическим бракам, а из-за хитросплетений этих самых дворянских немецких браков Фредерик Вильхельм, будучи ровесником Богуслава, приходился ему… троюродным внуком! Из-за чего Богуслав не упускал случая, чтобы не подшутить над «внучонком».

У Яна Казимира собралась армия на тысячу солдат больше. Польский король считал, что победа у него уже в кармане, но Кмитич, пользуясь своим авторитетом у короля Речи Посполитой, пытался развенчать это убеждение.

– Шведы и немцы очень хорошие солдаты, Ваше величество, и прекрасно умеют воевать и обороняться. У них артиллерия лучше. Поэтому нам не следует атаковывать их первыми, – советовал оршанский полковник.

– Мой друг, – снисходительно улыбался Ян Казимир, умиленно взирая на полковника своими большими влажными глазами. – Разве ты не видел, с каким патриотизмом мои солдаты шли на Варшаву? Они даже не жалели своих жизней! Моральный дух увеличивает наши силы втрое. Посмотрите, князь! – король протягивал Кмитичу подзорную трубу. – На берегу Вислы у этих германцев совершенно тонкая линия обороны: пикинеры, мушкетеры и строй драгун. Видите их оранжевые казакины и желтые шляпы? А ведь это сталхандская легкая кавалерия из финнов. Вот те черные как вороны латники – ливонские кирасиры. Это всё вояки слабые. Мы их сомнем одной лишь атакой…

На восточном берегу реки линия обороны Карла Густава и в самом деле представляла из себя достаточно узкую линию мушкетеров с пикинерами и финскими драгунами с небольшим количеством тяжелых всадников из Ливонии. Это не ускользнуло от внимания не только Яна Казимира. – Мы их враз разобьем! – заверяли короля почти все офицеры, зная, что и шведская пехота набрана в основном из финнов да карелов – «плохих вояк», как характеризовали их сами поляки. Теперь и Кмитичу стало казаться, что победа вполне по зубам войску Яна Казимира.

– Тогда я атаковал бы как можно быстрее, пока они не укрепились, – высказал пожелание Кмитич. Ян Казимир улыбнулся и кивнул.

Приказ атаковать последовал незамедлительно. Польские гусары, кирасиры и драгуны под развевающимися красно-белыми знаменами храбро ринулись на этот узкий участок обороны альянса. Поляки обошли кустистые участки, стали подниматься на пологий берег, предчувствуя легкую и быструю победу. Гусары и драгуны наскочили на узкие позиции пикинеров, преодолевая ожесточенный огонь мушкетеров и… отскочили назад. Вновь, разогнав коней, налетели под огнем своих драгун и снова отпрянули. С какой бы стороны ни налетали тяжелые всадники, их встречали мушкетные залпы и острые длинные пики. Узкая полоска вражеских копейщиков стояла на удивление твердо: второй ряд пикинеров выставил свои пики между двумя первыми рядами, а третий ряд прилег так плотно, что пики второго и третьего рядов выходили наравне, и польская конница никак не могла прорвать этот частокол. Острые пики впивались в морды коней, те вставали на дыбы, сбрасывая седоков… Огонь польских драгун частично расстроил ряды финских и карельских пикинеров и пехотинцев, но, тем не менее, «плохие вояки» под четкие команды своих офицеров быстро перестраивались, оттаскивая убитых и раненых, и держали оборону крепко. Пришлось подключить пехоту и кавалерию Сапеги. И лишь после этого к вечеру солдаты Карла Густава оставили позиции и отступили. На этом день и закончился, хотя и с некоторым конфузом, но с позиционной победой Яна Казимира, пусть в стане польского короля все были несколько обескуражены таким неудачным началом первого дня боя. – Не все так уж гладко проходит, как нам казалось, – говорил своим офицерам Ян Казимир, – срочно пошлите гонцов за Чарнецким. Пусть прибудет на помощь.

– Нам нужно отступать, мой король! – тревожно говорил Фредерик Вильхельм Карлу. – Обоз с провиантом мы оставили в Модине. Пищи у солдат всего на три дня.

– Ни шагу назад! – сдвигал гневно брови Карл. – Строить редуты напротив польских! Мы продолжим битву до полной победы с едой или без еды!

Следующий, субботний день начался с того, что брандербуржский командующий Фредерик Вильхельм занял холм для своих пушек, которые принялись тут же активно обстреливать с высоты польские позиции около Бялолукского леса. Чарнецкий все еще не появлялся. Попытки атаковать пушки польскими хоругвиями вновь не принесли успеха. Более того, пока поляки тщетно атаковывали батарею немцев, шведско-немецкие кавалерия и пехота незамеченными прошли по правому флангу и заняли новую позицию под носом у Яна Казимира, что сделало невозможной оборону польского короля на этом не готовом для защиты участке. Этот дерзкий маневр шведского короля стал самым неприятным сюрпризом для Яна Казимира. Благодушное настроение главнокомандующего Речи Посполитой окончательно улетучилось. Польский король даже и предположить не мог, что количество сил и диспозицию его войска Карлу выдал французский представитель де Лумбре, отряд которого шведы и немцы встретили под Варшавой. Узнав от де Лумбре, что у Яна Казимира до тысячи литвинских элитных гусар, Фредерик Вильхельм стушевался: – Предлагаю все-таки отступить, – советовал он шведскому королю. – Поляков и литвин больше, и я, Ваше величество, не горю желанием сталкиваться с литвинскими гусарами Сапеги. Особенно, если они на этих зверях дрыкгантах. Чертовы кони!

– Нет, мы примем битву! – настаивал Карл Густав. – Разве не прекрасно, мой друг, что поляки уже не воюют с нами как разбойники, а собрались на честный бой!..

Увидев перед собой вражеские шеренги, Ян Казимир тут же приказал Яну Павлу Сапеге без промедления атаковать новые позиции врага, боясь, что шведы атакуют первыми. – Пусть атакуют, – попытался спорить Сапега. – Нам обороняться здесь, среди дюн выгодней, чем штурмовать их в лоб.

Но Ян Казимир настаивал на атаке. Гусарская хоругвь Сапеги развернулась к штурму неприятельских укреплений. Здесь в первых рядах рядом с гетманом находились и русский галицкий князь Ян Собесский, и родной племянник Яна Павла Сапеги протестант Александр Полубинский, верный воин Януша Радзивилла и Карла Густава, лишь 2-го февраля перешедший на сторону Яна Казимира. Здесь же находился и Михал Радзивилл с боевым товарищем, бравым гусаром Яном Ковалевским – всего девятьсот пятьдесят «крылатых гусар», элита литвинской тяжелой кавалерии, молодые шляхтичи, полные решимости порубать чужие латы во славу короля и отечества. Молодые в приподнятом настроение люди, благородные князья Литвы, они приехали в Польшу не денег ради, а ради чести своего короля, отозвавшиеся на призыв защитить своего литвина от грязных посягательств варшавских интриганов поменять его на Карла Густава. И не только католики откликнулись на этот призыв. Были тут и протестанты. К примеру, сам Полубинский… Сапега их всех намеревался бросить в бой, но Полубинский, не в пример своему дяде, трезво оценив не очень подходящий для атаки ландшафт, убедил атаковывать силами не более шести сотен, а в случае неудачи тремстам остальных поддержать их. В случае же прорыва три сотни также должны были обязательно помочь довершить разгром врага, по мнению Полубинского. Однако триста пятьдесят гусар, оставшихся в резерве Ян Казимир тут же распорядился перебросить на другой фланг, боясь прорыва там. – Но ведь шведов и немцев здесь тысячи две, не меньше! – высказывал опасение Михал, указывая пальцем на неприятельские позиции у Бялолукского леса. – Нас мало против них. Нужна поддержка, Ваше величество!

– Ерунда! – успокаивал крестника Ян Казимир. Это всего лишь финская пехота и пикинеры! Устроим психическую атаку крылатыми гусарами. Прорвем по фронту и погоним прочь, а в случае чего я лично со своей хоругвью поддержу вас.

И вот шестьсот гусар спешно выстраивались для атаки. В седельные луки уже успели приделать каркасы с перьями. В последние годы такой антураж становился редкостью, имея место чаще лишь на парадах, и видимо еще и поэтому у всех гусар настроение было почти праздничное, приподнятое, люди перешучивались, смеялись… Мимо Михала Радзивилла проскакивали незнакомые и знакомые шляхтичи: вот усатый и улыбчивый поляк Кржижановский, вот молодой Ежи Выговский, дважды бывавший вместе с отцом в гостях у Радзивиллов в Несвиже, вот хороший знакомый менский шляхтич Ян Хлебович, у которого гостил не раз сам Михал…

Над головами в блестящих шлемах шумели на ветру белоснежные Георгиевские знамена и двуострые белые с красными крестами прапора на концах пик. Нетерпеливо фыркали полесские дрыкганты редкой чисто литвинской породы разных мастей, словно нарочно собравшись на конную ярмарку. Позвякивали уздечки, слышались уверенные окрики и смех шляхтичей… Все предвкушали скорую и славную победу. Да разве может враг устоять перед такой отборнейшей конницей, что даже шведы именуют лучшей христианской кавалерией?!

Но в отличие от других Михал немного нервничал, его сердце билось раненой птицей, он оглядывался, то и дело приветствуя кивком головы знакомых. Михал волновался все больше и больше, и, чтобы укрепить свой дух, бросил взгляд на своего старшего товарища, двадцатипятилетнего русинского князя Яна Собесского, человека уверенного, с сильным характером. Правда, лица Галицкого князя Михал так и не увидел из-за широкой назальной пластины богато инкрустированного шлема… Михал перевел взгляд на Яна Ковалевского, молодого и вечно веселого пана, с каким-то буйным цыганским темпераментом и такими же цыганскими завитыми локонами, выбивающимися из-под островерхого шлема. На веселых балах Ковалевский всегда был заводилой и автором различных шуток и смешных розыгрышей, парнем он был лихим и неунывающим, и его белозубая улыбка и весело блеснувшие навстречу взгляду Михала глаза в самом деле чуть успокоили Несвижского ордината. Но далеко не совсем. Ковалевский был все-таки ровесником Михала и, возможно, просто скрывал за своей веселостью такие же волнение и страх, что сейчас так не вовремя предательски скребли Михала по спине острой кошачьей лапой.

Младший сын Римко Шулковича, семнадцатилетний Якуб, парень с длинными белокурыми волосами, похоже, тоже волновался, нервно сжимая сигнальный горн. Михал кивнул Якубу, затем оглянулся и отсалютовал левой рукой в железной рукавице Александру Полубинскому, одному из немногих протестантов в войске Сапеги. Полубинский улыбнулся в ответ, подъехал. На его левое плечо была наброшена леопардовая шкура, подбитая темно-красным бархатом. Смотрелся польный писарь как сошедший с небес Архангел: нарукавники, набедренники, кираса, шлем – все новенькое, все ярко блестит на солнце… Опытный Полубинский видел, что Михал волнуется, знал, что парень еще не очень опытен в кавалерийских рубках, и поэтому тщательно проверил оснащение седла Несвижского князя: подергал, проверяя на прочность, нагрудный и подхвостный ремни его коня. Ремни сидели прочно, они должны были обеспечить всаднику твердую опору при ударе копьем на полном ходу. Проверил Полубинский, есть ли пистолет у левой седельной луки, которым часто пренебрегали гусары, приторочен ли кончар – четырехгранный панциропробойник… Михалу при этом стало даже как-то неудобно.

– Вы, право, пан Алесь, меня смущаете. Как нянька, меня проверяете. Не первый год уже… – тихо произнес Несвижский князь, бросая смущенные взгляды на Ковалевского, с ироничной улыбочкой наблюдавшего за ними.

– Ладно-ладно, – буркнул в ответ Полубинский. – Я командир, я знаю, что делать. У всех уже проверил, кроме тебя. Крепче, пане, при ударе копье держи сильнее. Ремни у тебя крепкие, конь, вижу полесский дрыкгант, добрый конь, хорошего хода. Все будет добра. А нервы… у хорошего воина перед хорошей битвой нервы должны пошаливать. Иначе ты и не воин, а дурень полный. Уразумел, пан Михал?

– Так, – кивнул Радзивилл в ответ, пряча вспыхнувшее красной краской лицо.

И Полубинский тоже кивнул в ответ своей блестящей новенькой каской, рифленой под еловую шишку, отчего шлем польного писаря блестел, как церковный купол. Левую щеку Полубинского «украшал» шрам, нанесенный зимой Богуславом под Тикотином.

– С Богом! – крикнул Сапега, выкинув вперед руку с блеснувшей на солнце острой карабелой. Якуб Шулкович, приложив мундштук к губам, уже давал сигнал атаки, как вдруг с удивленным лицом опустил горн. Лошадь гетмана, слишком сильно потянутая за повод, заржала, дернулась, встала на дыбы, а Сапега, как-то нелепо взмахнув руками, вывалился из бархатного седла и рухнул в траву, громко закричав: – Ох! Нога! Нога!

Несколько гусар бросились к упавшему гетману.

– П-р-р! Сто-ой! – осадил коня Полубинский, натянув повод. – Черт! Шулкович! Отбой! Что там такое? – воскликнул он раздраженно, все еще успокаивая своего горячего скакуна, рванувшего было с места. Конь-дрыкгант храпел, прижимая маленькие острые как у рыси уши к голове и недовольно косился багровыми глазами на своего седока. – Кажется, сломал ногу! – крикнул Сапега. Ему быстро поднесли импровизированные носилки из скрещенных копий и брошенных на них сверху ковром, усадили на них гетмана. Михал стоял дальше других на левом фланге, он, привстав в стременах, склонился к шее коня, пытаясь увидеть, что же там происходит в центре. – Что случилось? – крикнул он хорунжему Хворостовскому, что со знаменем в руке стоял ближе к позиции гетмана.

– Кажется, наш гетман сломал ногу! Плохая примета, пан Михал! – ответил хорунжий.

Четыре гусара бегом пронесли Сапегу прямо мимо Михала. Гетман, без шапки, полулежал на носилках, опираясь на локоть. Его белоснежные долгие усы и такие же белокурые и длинные на затылке волосы колыхались в такт быстрым шагам гусар. На лице гетмана Михал прочел… облегчение! – Ave caesar imperator! Morituri te salutant! (Слава кесарю императору! Идущие на смерть приветствуют тебя! – лат.) – к чему-то негромко произнес Хворостовский.

Михал нахмурился. Иронию Хворостовского понял, но не одобрил.

– Пан Полубинский! Командуй, племянник! Не подведи! – кричал гетман с носилок.

«Не специально ли он упал? – мелькнула мысль в голове Михала, и враз в памяти всплыли все недобрые слова, что говорил о Сапеге Кмитич. – Нет, не может быть! Случайность… Досадная случайность…»

Полубинский поднял высоко саблю, привстал в стременах, его шлем блеснул солнечными зайчиками. – Хоругвь! Вперед! – громко прокричал Полубинский. Сигнальщик тут же протрубил атаку.

Строй вздрогнул. Шух-шух-шух! Крылья за спинами гусар, прикрепленные к седлам, издавали характерный шум, когда кони неспешной рысью сорвались с места. Передние ряды ощетинились длинными копьями. Второй ряд высоко воздел вверх сабли, отражающие солнечные лучи теплого летнего дня. Шесть сотен «крылатых всадников» на рослых жеребцах приближались к шведско-немецкому строю, поднимая клубы пыли. Из-за пыли уже не было видно задних рядов гусарской конницы. – Руби! – прокричал Полубинский. Гусары перешли на галоп, воздух наполнился хором громких криков подбадривающих себя всадников. Нарастал бег коней, дрожала земля под копытами сотен конников. Крылья за спинами кирас издавали уже не ритмичный шум, но свистящий гул, слившийся с протяжным криком людей в мистический вой. Михал дал шпоры коню и несся как ветер по полю на железную стену немецких рейтар. Волнение полностью исчезло, появился лишь азарт предстоящего боя.

Т-т-тах! Брандербужцы с колена дали залп из мушкетов, чтобы не мешать второму ряду стрелять стоя. Засвистели злые пули. Вываливались из седел раненые и убитые гусары, падали, спотыкаясь, сраженные кони, всадники летели через их головы. Но пули уже не могли остановить железную лаву… Размахивал саблей Полубинский. Он что-то кричал, но Михал ничего не мог разобрать: в этот миг раздались новые залпы мушкетов. Рядом с Михалом, между ним и Ковалевским, вылетел из седла гусар – пуля попала ему в голову. Загрохотали пушки где-то со шведской стороны. Михал летел вперед, не понимая, в кого же бьют эти орудия. Ж-ж-ж-ж-ж! – артиллерийская граната пролетела прямо над головой. Где-то сзади послышались разрывы. «По нам бьют», – успел подумать Михал. Но ему было уже не до этого. Несвижский князь несся, выставив вперед копье, перекладывая длинную шпагу из-за бедра на правую кисть, чтобы иметь руку свободной для копья. «Ура!» – взревел могучий хор шестисот голосов.

Гусары с громким боевым кличем обрушились на правый фланг брандербужцев и смяли один за другим первых шесть-семь рядов. Многие гусары из первого ряда при этом сами остались на вражеских копьях пикинеров, но их кони, уже без седоков, мощным тараном прошли вперед. Задние ряды чуть притормозили, чтобы не создать толчею. Началась жестокая рубка. На помощь пехоте ринулась финская конница, лифляндские закованные в черные доспехи рейтары с длинными пистолетами… Тщетно. Эти также были смяты и стали быстро в полном беспорядке отступать под чудовищным напором сотен железных всадников. Весь фронт шведско-брандербужского войска стал пятиться, обещая вот-вот показать спину. – Наперад! Руби-и-и! – кричал Полубинский, перекрывая лязг и грохот копыт, стали и выстрелов… – Ага! Что я говорил! Полубинский их бьет! Наступают наши! Ничего не вышло у нашего друга Карла! – радостно кричал Ян Казимир, отрывая глаз от подзорной трубы, оборачиваясь к своей хоругви. Он вытащил из ножен саблю, готовясь отдать полякам команду поддержать победный триумф их братьев-литвин.

Ситуация для Карла Густава и Фредерика Вильхельма становилась критической. Кажется, все шло к победе железных литвинских всадников. Правда, численный перевес на этом участке все-таки был за шведской стороной. Но гусары Литвы оборачивали это преимущество в ничто. Шаг за шагом теснили литвины врага. Карл Густав выхватил саблю, сигналами собрал вокруг себя офицеров и громко прокричал: – Widerstehen! (Держаться! – нем.) – король говорил по-немецки, чтобы понимали и брандербуржцы, и саксонцы, и пруссы, и рижские немцы, и сами шведы. – Wir haben keinen anderen Auswahl! Sterben wit oder kämpfen und siegen! (Нет иного выхода, как умереть или сразиться и победить! – нем.)

Почти вся конница шведского войска кинулась на наступающих панцирных гусар. Карл Густав со своими и немецкими кирасирами, конными гренадерами, лифляндскими рейтарами и легкой финской конницей сам пошел навстречу литвинам, лично возглавляя атаку. Сшиблись два закованных в сталь конных ряда. Развернулись и пошли на гусар с другого бока немецкие конные гренадеры, а также драгуны Богуслава Радзивилла. Вот тут-то и сказалось преимущество шведской и немецкой тактики над азартным куражом поэтов войны гусар. Литвинские панцирные кавалеристы в бою уповали на саблю и копье, либо забывая, либо игнорируя седельные пистолеты, либо просто не имея уже времени их достать. Многие лихачи литвинской гусарии вообще не брали с собой пистолетов, полагая, что это лишь лишний груз и без того перегруженных железом коней. Шведы и немцы, прагматики, встречали своих неприятелей первым делом пистолетным выстрелом почти в упор, и лишь затем хватались за сабли. Вот и сейчас: громкие хлопки разряжающихся с близкого расстояния пистолетов шведских кирасир и драгун Богуслава вышибали гусар одного за другим из их леопардовых и тигровых седел… Атака остановилась, гусары подались назад под свистом пуль… Что-то громко звякнуло о кирасу Михала, рядом охнув и взмахнув руками выпал из седла Ежи Выговский. Чуть в стороне Кржижановский явно раненный, припал к шее коня, медленно вываливаясь из седла… – Панове! С нами Бог! Руби-и-и! – вновь раздался зычный клич Полубинского. Гусары с громким криком «руби!» вновь пошли вперед. И вновь чаша весов стала клониться в сторону посполитого войска…

Богуслав старался держаться рядом с королем – Карл Густав отвел ему роль личного охранника. – Skydda! (защищать! швед.), – кричал рослым кирасирам Богуслав, видя как лезет вперед неугомонный король, как норовит получить пикой или карабелой по голове… Однако, здесь гусары Полубинского, уступая в численности, никак не могли продвинуться вперед…

Вокруг Михала стоял ужасный грохот и лязг металла, слышались крики и брань на немецком, русском, шведском, финском, латышском… Словно рухнула Вавилонская башня, смешав все народы в одну огромную разноязычную толпу. Вновь раздавались выстрелы седельных пистолетов – это уже немецкие гренадеры расстреливали гусар, а те вновь вываливались из седел один за другим… Вновь атака была остановлена. И вот уже топчатся на месте и пятятся назад гусарские кони… Вскрики людей, хрип и ржанье коней слились в единый гул жестокого боя. Чуть ли не каждую секунду падал литвинский гусар – враг напирал со всех сторон, свистели пули, мелькали сабли, знамена и прапора… Михал тревожно оглядывался, выставив вперед руку с карабелой. Тревожиться было от чего: куда ни кинь взгляд – напирают ряды вражеской конницы. Справа, слева, по центру… Михалу стало страшно при виде здоровенных кирасир в круглых шлемах, выхватывающих длинные пистолеты, направляя их на гусар… Молодой Несвижский князь испугался, словно провинившийся мальчишка при виде взрослого с хлыстом в руках. «Матка Боска! Нам конец!» – пронеслось у него в голове при виде суровых лиц за толстыми проволоками кирасирских шлемов. Бах! Бах! Бах! Вновь захлопали выстрелы. Вновь что-то звонко ударило в кирасу Михала, но пуля, и на этот раз к счастью для него отрекошетила… Кто-то стукнул Михала по голове палашом, и шлем слетел с Несвижского князя. На пару секунд Радзивилл был оглушен этим ударом.