Текст книги "Черный шлейф атаки"

Ленька работал, не поднимая головы, молча сопел с усилием отковыривая лопатой узкие пласты блестевшей на срезах земли, широко размахивался и кидал наверх. Дробышев время от времени откладывал лопату, брал лом, яростно долбил у своих ног слежавшийся плотный наст.

– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! – иногда оживленно восклицал Григорий, оставаясь верным своему неунывающему характеру, и с силой обрушивал шанцевый инструмент в неподдающуюся землю. – Разрази ее гром!

От разгоряченных многочасовой работой парней пыхало банным жаром; от согбенных спин с расплывающимися мокрыми кругами от едкого пота, проникшего сквозь гимнастерки и комбинезоны, валил пар, источая крепкий мужской запах.

Выкопав капонир на необходимую глубину, аккуратно зачистив аппарель для съезда танка, Дробышев, видя насколько сильно устали члены экипажа, неуверенно, будто он не командир, предложил заодно выкопать щель для личного состава.

– Товарищ лейтенант, – взмолился Ведясов, – мы здесь надолго не задержимся. Завтра к вечеру уже будем за сто километров отсюда. Оно нам надо?

– Нет уж, увольте, – решительно запротестовал и Гришка. – Зимовать я здесь не собираюсь, это уж точно. Меня Гитлер в Берлине ждет, небось, все свои злобные зенки проглядел, меня дожидаясь.

И лишь один Ленька деликатно промолчал. Но весь его вид красноречивее всяких слов говорил о том, что глупую эту затею он тоже не поддерживает. Ленька стоял как-то неровно, одна нога у него все время подгибалась, и он старался увереннее держаться на ногах, страдальческими глазами рассматривая свои ладони, покрывшиеся кровавыми мозолями.

– Хорошо, – уступил Дробышев, несколько раз дернул острым кадыком, трудно сглатывая тягучую слюну, и, откашлявшись в кулак, хрипло сказал: – Мы с Ведясовым идем рубить вербу, а Бражников с Михайловым загоняют в капонир машину.

Через полчаса танк находился в окопе с круговым обстрелом, замаскированный ветками настолько искусно, что, если не знать, где он находится, то и с близкого расстояния не сразу разглядишь: обычный песчаный холм с кустами, которых вокруг полно.

На высоту, незаметно ощетинившую стволами танковых орудий в сторону неприятеля, на дальний лес, где на скорую руку был разбит полевой лазарет, пали сумерки, смазав нечеткими серыми красками с примесью грязной голубизны все вокруг. Привычные очертания вещей стерлись, а ночь постепенно продолжала густеть, и скоро прилегающая к линии обороны советских войск местность превратилась в сплошное темное полотно. Время от времени то на советских позициях, то на немецких взлетала осветительная ракета, на короткое время выхватывая из темноты безжизненное пространство, похожее на холодную лунную поверхность с кратерами.

– Товарищ лейтенант, – обратился к Дробышеву Григорий, когда они завершили свои дела, – разрешите мне в санчасть отлучиться? Земляк там мой лежит тяжелораненый. Я быстро сгоняю, думаю, часа за два обернусь.

Дробышев, привалившись спиной к гусеницам, сидел на ватнике, предусмотрительно расстеленном на ветки вербы, покрытые пушистыми белыми почками. Удобно вытянув ноги, предавался благостному настрою, каждой клеточкой усталого тела чувствуя, как сладостно гудят натруженные ноги. Находясь в состоянии легкой сонливости, отказывать ему не хотелось, тем более после того как они сегодня такое серьезное и нужное дело сделали.

– Иди, – сказал он, – одна нога здесь, другая там. Да попроси в лазарете что-нибудь для Бражникова, чтоб ладони ему смазать. А то какой из него воин с больными руками.

Илькут пристроился рядом с Дробышевым у гусеницы.

– Могу Леньке в ладони помочиться, – охотно вызвался он оказать первую медицинскую помощь своему дружку. – В порядке, так сказать, профилактики.

– Это у него надо спросить, – беззлобно отозвался Дробышев. – Метод, соглашусь, очень действенный.

– Обойдусь без его заботы, – без обиды негромко ответил Ленька, услышав, что говорят о нем.

– Так я пошел? – нетерпеливо уточнил Григорий.

– Иди, – разрешил лейтенант и напомнил: – Не забудь что-нибудь прихватить для Бражникова.

– Не забуду, – заверил Григорий, быстро повернулся на одних каблуках и стремительно побежал под уклон, прижав плотно к бокам локти, как на учениях. Скоро его черная фигура в комбинезоне и со шлемофоном на голове, похожая в темноте на инопланетянина, бесследно растворилась в ночи.

Глава 5

Земля, набухшая от дождевой влаги, мягко пружинила под ногами, приглушая топот разбитых сапог Гришки. Бежать в кромешной тьме, даже при том, что глаза уже немного освоились, было одно мучение: в одном месте он не разглядел перед собой черного зева глубокой воронки, кубарем скатился в нее, перепачкавшись в жидкой провонявшей порохом грязи. Оскальзываясь на крутом склоне, цепляясь скрюченными пальцами за сырые комья земли, кое-как на четвереньках выкарабкался наверх, чертыхаясь, побежал дальше.

Гришка хоть и был в физическом плане довольно крепким парнем и на свое здоровье никогда не жаловался, но километра через три он заметно подустал, сказывалось дневное продолжительное рытье окопа для танка, стал часто переходить на быстрый шаг. С одной стороны, он сильно переживал в душе за то, чтобы успеть до рассвета вернуться в расположение, но еще больше переживал за здоровье своего земляка Славика Каратеева, раненного в первом же бою. Поэтому какую-то минуту он шагал в озабоченно убыстренном темпе, отчаянно размахивая руками, а потом опять переходил на бег, сипло и тяжело дыша, как загнанная лошадь.

Около полуночи, когда Григорий уже передвигался по лесу, из-за туч выглянула круглая, с серыми оспинами луна. Ее пронзительный аспидно-синий свет холодно лился сверху, отбрасывая короткие тени от угрюмо застывших деревьев.

К этому времени Григорий успел отмахать верст семь и надеялся, что санчасть находится где-то неподалеку. Он торопливо прошел еще несколько сотен метров и вдруг явственно почувствовал в прохладном воздухе влажный запах погасшего костра, предусмотрительно залитого водой, чтобы вражеская авиация не смогла обнаружить временный госпиталь.

– Ну, наконец-то, – с облегчением пробормотал Григорий, на ходу устало стянул шлемофон и его изнанкой вытер обильно сочившийся по лицу пот.

Вскоре он увидел на поляне развернутые палатки медсанбата, услышал жалобные стоны раненых красноармейцев. Они лежали повсюду, прикрытые окровавленными простынями. Между ними сновали санитары с носилками, отбирая наиболее тяжелых, грузили их на полуторки, чтобы эвакуировать в госпитали, находившиеся вдали от фронта.

«Должно быть, и Славика увезли?» – мимоходом подумал Григорий, оглядываясь по сторонам, стараясь разглядеть в лунном свете лица раненых бойцов. Заметив небольшую группу людей под сосной, которые лежали на плащ-палатках, белея в темноте свежими повязками, Григорий направился к ним.

– Ребята, кто-нибудь из вас знает Славика Каратеева? Его днем тяжело ранило при штурме высоты. Молоденький такой, совсем еще пацан, чернявый, похожий на цыганенка.

– Не, – с веселыми интонациями в голосе, очевидно радуясь тому, что остался живой, тотчас отозвался один из раненых, по виду Гришкин ровесник. Он лежал туго запеленатый от шеи до пояса в окровавленные бинты, – у нас в роте сроду цыганев не было. Они все больше мастера коней воровать, а тут воевать требуется.

Вокруг сдержанно засмеялись.

– Это ты, брат, не по адресу обратился, – поддержал его другой боец, пожилой, с седыми обвислыми усами, по виду украинец. У него была перебинтована культя оторванной ноги, и он все время ее ощупывал двумя руками, морщась от боли. – Здесь таких нема.

– А ты у сестрички спроси, – басисто посоветовал рослый красноармеец с перебинтованной правой рукой и правым глазом, привалившийся спиной к шершавому стволу сосны. – Вон фельдшерица идет. – И неожиданно мягким ласковым голосом совсем не свойственным его крупной комплекции, ее окликнул: – Полина, тут до тебя танкист пришел.

К ним быстрой походкой подошла девушка в белом халате, накинутом на плечи, и в пилотке, звучно чиркая голенищами сапог друг о друга. В темноте, издали она показалась Григорию довольно высокой, а вблизи оказалась такого маленького роста, что верх ее пилотки едва доставал ему до груди.

– В чем дело? – строго спросила она, вглядываясь в лицо Гришки, перемазанное в той злополучной воронке жирным черноземом.

– Сестренка, – начал было говорить Григорий с привычной непринужденностью, свойственной его легкомысленному характеру, словно он находился на свидании со своей кралей, как вдруг набежавший ветерок колыхнул на девушке халат, и он успел разглядеть в лунном полусвете у нее на плече погон младшего лейтенанта медицинской службы, а на груди медаль «За отвагу». Григорий поспешно надел шлемофон, козырнул: – Извините, товарищ младший лейтенант.

– Так в чем же все-таки дело? – напористо спросила фельдшер, уголки ее полных губ усмешливо дрогнули. – Мне некогда с вами заниматься пустыми разговорами… товарищ старший сержант, – закончила она довольно сухо.

– Товарищ младший лейтенант, – поспешно забормотал Григорий, сбившись на оправдательный тон, стараясь загладить свою вину, – я земляка разыскиваю, Славика… ну то есть Вячеслава Каратеева. Вы не могли бы мне подсказать, как его найти? Он днем был тяжело ранен. Чернявый такой, как цыган.

Он непроизвольно оглянулся на бойцов, переживая, что они опять все превратят в шутку, и не видел, как у девушки нервно дернулось прищуренное веко, опушенное длинными ресницами, по лицу тенью пробежала мучительная боль, с пухленьких щек тотчас схлынул румянец, и нежная кожа на скулах покрылась бледным мучнистым налетом.

– Идите за мной, – чуть поколебавшись, негромко приказала она и немедленно зашагала в сторону палаток, придерживая за отвороты халат. Ее походка была неожиданно настолько стремительной, что полы развевались, словно на ветру, обнажая икры полных ног, туго обтянутые голенищами. – Стойте здесь, – вновь приказала она и вошла в одну из палаток, резко откинув полог. Вышла девушка буквально через несколько секунд, держа перед собой фонарь «Летучая мышь».

В его мутном желтом свете Григорий наконец-то смог во всех подробностях разглядеть лицо девушки. Оно было не сказать что красивое, но довольно симпатичное, очень схожее с куклой матрешкой.

На округлом лице близко друг к другу располагались огромные серые глаза, до того выразительные, что создавалось ощущение, что они жили сами по себе; вздернутый аккуратный носик смотрелся так мило, что у Григория прямо зачесались руки в шутку легонько щелкнуть по нему; пухлые, чуть вывернутые губы, очевидно жадные до настоящей искренней любви, и особенная изюминка, которая всегда в девчонках нравилась Гришке: две замечательные ямочки на щеках. Но окончательно добило парня не это, а ее груди внушительных размеров, не умещающиеся под тесной гимнастеркой, что особенно подчеркивала ее высокая талия, крепко перепоясанная кожаным ремнем.

Глядя на ее выдающуюся грудь, Григорий невольно сглотнул выступившую слюну. Это вышло настолько неприлично громко, что он от смущения поспешно предложил охрипшим голосом, отвлекая ее внимание:

– Давайте я фонарь помогу нести!

Девушка молча отвела его руку, продолжая все так же целенаправленно идти в сторону мрачно чернеющих деревьев, росших по краю опушки, за которыми виднелись еще палатки. Когда они немного углубились в лес, она остановилась возле невысокого, как вначале Григорию показалось – серого холма.

– Здесь твой земляк, – глухо сказала девушка, осторожно откинула угол грязной зеленой медицинской клеенки и, всхлипнув, тотчас зажала ладонью рот.

Увидев в дрожащем свете фонаря трупы красноармейцев, сваленные в три яруса прямо на сырую землю, под которыми уже образовалась довольно приличная лужа красного цвета то ли воды, то ли крови, Григорий от неожиданности вздрогнул. Мертвые бойцы были одеты кто в рваные окровавленные кальсоны, кто в одну исподнюю рубаху, кто валялся совсем голый, должно быть, сразу доставленный сюда с операционного стола.

Славика Григорий узнал сразу. Он лежал во втором ярусе с самого краю, придавленный сверху жилистым красноармейцем с оторванными ногами и руками. Запрокинутая голова парня покоилась на груди молоденького бойца с исковерканным осколком снаряда боком, из грудной клетки парня торчала селезенка, покрытая зеленой слизью. Откинутая рука у Славика свисала в сторону, касаясь пальцами руки другого красноармейца, словно они прощались перед смертью.

Широко открытые глаза земляка, уже подернутые пленкой, в которых колебался желтый огонек фонаря, смотрели перед собой удивленно и недоумевающе, как если бы Славик перед смертью еще надеялся выжить, но уже понимал, что «костлявая» стоит у его изголовья, и вопрошал невидимого собеседника, а может быть, и самого Бога – за что? Он ведь и пожить-то на белом свете толком не успел.

Григорию же казалось, что его фронтовой друг смотрит прямо ему в душу, отчего на сердце было невыносимо больно. Не отводя взгляда от все еще красивого, юного лица, пока еще не отмеченного тленом, он присел на корточки, не стесняясь девушки, заплакал, хоть и успел уже повидать на войне всякое. Но эта нелепая быстрая смерть, по мнению Гришки, была самая несправедливая.

– Слышь, танкист. – Фельдшер осторожно тронула его плечо, тихо попросила: – Не надо плакать. Ему слезами уже не поможешь.

– Григорий, – не оборачиваясь, вполголоса ответил Гришка.

– Полина, – все так же тихо ответила девушка, догадавшись, что парень назвал свое имя, и присела на корточки рядом. – Мы уже ничем не могли ему помочь. Рана оказалась слишком тяжелой.

– Это был его первый бой, – сказал Гришка таким жалобным голосом, что Полина от нахлынувших чувств к незнакомому, на вид мужественному парню непроизвольно обняла его за плечи, как самого родного человека. Гришка ее порыва не заметил, сидел все так же, не шелохнувшись, продолжая страдальчески рассказывать: – Он, наверное, и фашиста ни одного не успел укокошить. Получается, человек свою жизнь напрасно прожил? Где же справедливость? А мать, небось, ждет от него письма, надеется, что он живой и в конце войны вернется домой с победой.

– Нет, Гриша, – не согласилась Полина, невольно прижимаясь к нему горячим боком, – не напрасно твой друг прожил. Не может такого быть, все равно в этом есть какой-то тайный, а может, и явный смысл, которого мы с тобой не знаем. Все-таки какую-то частицу он на алтарь победы точно принес. Даже если не убил ни одного фашиста. Не могли все эти люди просто так погибнуть, не могли. И тебе меня не переубедить.

– А знаешь, Полина, – вдруг сказал Григорий, они встретились взглядами, и девушка смущенно убрала руку с его плеч, – я сам его похороню. Мне бы только саперную лопатку раздобыть. Поможешь?

Они одновременно поднялись с корточек, продолжая смотреть в глаза друг другу. Рука, державшая тяжелый фонарь, у девушки дрожала от напряжения, отчего желтые блики скользили по их лицам, создавая нереальность происходящего. Огонек фитиля то разгорался, то ослабевал, отражаясь в темных зрачках Гришки. От его горячечного взгляда, которым он как будто насквозь прожигал стоявшую напротив девушку, она смутилась еще больше, первой опустила глаза.

– Сейчас принесу, – тихо ответила Полина, невольно подчиняясь его сильной воле, быстро поставила фонарь на землю, повернулась и побежала к палаткам, по-девичьи отбрасывая ноги слегка в стороны.

Проводив ее долгим немигающим взглядом, Григорий, внутренне содрогаясь, а внешне ничем не выказывая своего состояния, принялся разбирать окровавленные трупы красноармейцев, чтобы достать из-под них мертвое тело Славика. Затем бережно поднял окоченевшее тело на руки, понес к росшему неподалеку старому кряжистому дубу, толщиной не менее как в два обхвата.

«Так будет легче найти его могилку после нашей победы, – с горечью думал Григорий, с превеликой осторожностью двигаясь в темноте к дубу, чтобы случайно не оступиться и не уронить Славика. – Приедем сюда по весне с его мамой, отцом, сядем у могилки, помянем. Весной такая красота здесь будет: на поляне разные цветы вырастут, птицы будут петь. Хорошо ему будет здесь лежать, весело».

Григорий вдруг поймал себя на печальной мысли, что он, как набожная старуха или самый настоящий поп, мысленно говорит так, будто в самом деле имеется загробная жизнь, а на самом деле ее нет, и нет больше хорошего мальчишки Славика и никогда уже не будет, и не оставит он после себя кучу детишек, а превратится в прах. От такой поразительно откровенной и несвоевременной мысли Григорий стиснул зубы.

– Фашистские ублюдки, – зло процедил он сквозь зубы, вдруг заметив, как набежавший ветер колыхнул на бледном лбу трупа нежный завиток чернявых волос, – такого парня загубили.

Григорий медленно опустился на колени, положил тело на землю. Подошла запыхавшаяся Полина, но уже без медицинского халата и без привычной пилотки. В гимнастерке, в обтягивающей ее ладную фигуру черной юбке, с прической уложенных валиком назад волос, зафиксированных шпильками, девушка выглядела еще привлекательнее. Несмотря на трагичность момента, Григорий с удивлением отметил для себя это обстоятельство.

– Держи, Гриша, – негромко, словно боясь потревожить крепкий сон лежащего на земле человека, тяжело дыша, сказала Полина и протянула ему саперную лопатку, держа в другой руке еще одну. – Помогу копать могилу, – пояснила она на его вопросительный взгляд. Это было сказано таким тоном, что Григорию сразу стало понятно, что спорить не имеет смысла.

Стоя на коленях, он размахнулся двумя руками, с силой вонзил острый штык в землю. Влажная земля возле дуба оказалась неожиданно податливой, и работа продвигалась довольно быстро. С привычной ловкостью орудуя шанцевым инструментом, Григорий краем глаза наблюдал за присевшей на корточки рядом девушкой, про себя отмечая ее умение управляться с саперной лопаткой.

Через полчаса продолговатая яма, достаточно глубокая для того, чтобы послужить последним и вечным пристанищем для парня, была выкопана. Григорий взял Славика за костлявые плечи, чувствуя их леденящий холод, Полина за негнущиеся, будто деревянные ноги, и они осторожно опустили тело парня в могилу.

– Прикрыть надо бы, – глухо сказал Григорий и, недолго думая, сбегал к тому месту, где лежали мертвые красноармейцы, оторвал кусок клеенки, вернулся и накрыл им совсем окоченевший труп своего юного земляка. – А то как-то… не по-христиански, – пробормотал он.

А еще полчаса спустя для Славика все было кончено: теперь о нем напоминал только аккуратный земляной холмик, расположенный в лесу под столетним дубом за тысячу верст от малой родины.

Возле него стояли Григорий и Полина, в траурном молчании опустив обнаженные головы. Григорий держал шлемофон в руках, не замечая, что нервно теребит разъем переговорного устройства. Неизвестно, что думала в этот момент девушка, а Григорий вдруг поднял голову и с сожалением произнес:

– Ему бы хоть крошечную пирамидку со звездой. Только где ее взять сейчас? Даже отметить его могилку нечем.

Полина быстро взглянула на него, о чем-то ненадолго задумалась, прищурив глаза, потом неуверенно произнесла:

– Здесь неподалеку камень лежит. Но он очень большой, вряд ли у нас хватит сил его прикатить.

– Что за камень? – оживился Григорий. – Веди к нему.

Девушка взяла фонарь, держа его перед собой на вытянутой руке, осторожно двинулась по протоптанной среди деревьев тропинке. Желтое, размытое пятно света, колеблясь, освещало небольшое пространство вокруг, а за его границей ночь как будто сгустилась еще больше. Слышно было, как стонали на поляне раненые бойцы, кто-то крепко ругался матом, а где-то далеко в чаще печально кричал филин, накликивая новую беду.

Григорий шел за Полиной настолько близко, что чувствовал ее волнительный запах волос и еще что-то едва уловимое, чего он не мог никак понять, лишь догадался, что это «нечто» связано с ее женской сущностью. От забытых женских запахов, от того, что долго не приходилось быть наедине с девушками, у Григория с непривычки приятно кружилась голова, будто он только что откатался на карусели.

– Далеко еще? – спросил он неожиданно охрипшим голосом и незаметно вытер тылом ладони выступивший от волнения пот на лбу.

– Уже пришли, – не оборачиваясь, вполголоса ответила Полина и действительно остановилась, осветив фонарем огромный, обросший прозеленью мха валун под кустами орешника. – Видишь, какой он большой?

Григорий озадаченно поскреб потный затылок, оглядывая валун со всех сторон. В другое время он ни за что бы не стал браться за столь безнадежное дело, но сейчас на кону стоял его мужской авторитет, как человека сильного, надежного, и уж тем более надо было сохранить память о Славике, и он решился.

Парень деловито надел шлемофон, уверенно обхватил своими ручищами осклизлые бока камня, раскачал, затем натужился, покраснев, как вареный рак, и приподнял. Прижимая неудобный валун к животу, он понес его, медленно, в раскорячку переставляя свои крепкие ноги, которые почему-то вдруг стали будто ватные.

– Осторожно, Гриша. – Полина, переживая за парня, глядела на него широко распахнутыми глазами, одновременно с состраданием, сочувствием и восхищением. Она двигалась вполоборота, освещая ему тропинку. – Ты бы передохнул, Гриша, тяжело ведь.

Слышать в ее мягком грудном голосе заботливые нотки было приятно, и Григорий изо всех сил старался не осрамиться: не выронить злосчастный валун из ослабевающих с каждым шагом рук, постараться без всякого отдыха доставить до места. Как Григорию ни было тяжело, он все-таки сумел справиться с трудной задачей, донес валун до могилы, где аккуратно и уложил его в голове у Славика.

– Теперь его могилку можно найти и через сотню лет, – сказал он устало, чувствуя, как дрожат от перенапряжения ноги и руки. – Даже если вода и размоет земляной холмик, валун точно никуда не денется.

– Повезло ему с другом, – помолчав, тихо произнесла Полина, и столько в ее голосе было благодарности по отношению к Григорию, что он от неловкости за себя несколько раз бессмысленно переступил ногами, не зная, как к этому отнестись. – Не каждый найдет время, чтобы так позаботиться о покойнике. Сейчас столько смертей каждый день, что до покойников никому нет и дела.

Гришка постоял еще немного, потом торопливо поднял с земли саперную лопатку, присев на корточки, старательно выцарапал острием на плоском осклизлом от синих лишаев боку валуна пятиконечную звезду, фамилию, имя, год и день смерти своего земляка.

– Теперь точно порядок в танковых войсках, – сказал он с чувством исполненного долга и тронул девушку за руку. – Пойдем, Полина.

– Что это? – испуганно воскликнула девушка, быстро поднесла его ладонь к свету. – Кровь?

– Ерунда, – поморщился Григорий, стараясь аккуратно вызволить свою грязную руку, провонявшую техническим маслом и мазутом, смешанным с приторными лесными запахами мха и лишаев, из ее цепких пальцев. – Порезался, когда на камне писал.

– Вот что вы за мужчины такие? – с упреком сказала Полина, с жалостью разглядывая в колеблющемся язычке пламени его натруженную, задубевшую от постоянного соприкосновения с металлическими рычагами широкую ладонь, поперек которой шла глубокая рана длиной сантиметра три. – Если ее вовремя не обработать, она станет нарывать, и какой тогда, спрашивается, из тебя боец будет? А ты танкист, механик-водитель, как ты говорил. Тем более тебе столь безответственно поступать нельзя. И не надо мне тут морочить голову, что это ерунда! Шагом марш за мной в палатку! И попробуй ослушаться, сразу в штрафную роту загремишь, – припугнула она, глядя на него смеющимися глазами, в которых Гришка, к своему удовольствию, разглядел еще что-то такое, от чего у него сердце забилось чаще и с такой силой, что того и гляди выпрыгнет из груди.

– Сдаюсь на милость победителя, – шутливо поднял руки Григорий, вдруг вспомнив, что в связи с непредвиденными обстоятельствами совсем забыл про Леньку Бражникова. – Мне бы еще что-нибудь для нашего стрелка-радиста, подлечить его кровавые мозоли.

– Ну то-то, – ответила, ласково улыбаясь, Полина и легким прикосновением руки поправила волосы на затылке.

* * *

В лесу было сумрачно и необычно тихо для войны. В сырых низинах, захламленных старым буреломом, стоял удушливый запах прели, временами переходящий в смолянистый запах хвои в тех местах, где Григорию приходилось идти среди сосен, упиравшихся вершинами в низкое небо с плывущими в нем темными лохматыми облаками, красиво подсвеченными по краям светло-голубым, как будто неживым холодным светом. Круглая далекая луна с каждой минутой тускнела, – намечался рассвет.

Григорий шел неторопливым, но размеренным шагом, в который раз мысленно переживая события сегодняшней ночи. Перепрыгнув в небольшой лощинке узкий стремительный ручей, весело бегущий среди нависших над ним подмытых берегов, опутанных прошлогодними отжившими свое травами, Григорий вдруг заметил на пригорке одинокую березу. Она росла посреди опушки, окруженная лугом, раскинувшимся от нее по сторонам шагов на тридцать, где уже прорастала новая трава с вкраплениями диких распускавшихся ромашек и колокольчиков.

Неведомая сила заставила Григория подойти к березе. Он нежно погладил шершавую кору, чувствуя, как на душе вдруг стало необыкновенно хорошо и умиротворенно, словно за полтора года войны он неожиданно встретился со своей матерью. Эта нечаянная встреча со старой милой сердцу березой, которая в другой раз прошла бы незамеченной, выжала у него невольную скупую слезу.

«Вот разве заплакал бы я в мирное время от того, что погладил какую-то березу, можно сказать, бессловесное дерево, какие произрастают в нашем селе повсюду, как обыкновенный сорняк, – подумал, несказанно удивляясь себе, Гришка, прислонился к березе спиной, охватив руками позади себя ствол. – Хотя чего там хитрить, – признался тотчас он себе. – Всему виной эта прекрасная девушка. Еще сегодня я ее не знал, а теперь мне и жизнь без нее как будто не мила. Неужели так бывает?»

При воспоминании о Полине Григорий не смог сдержать счастливой улыбки, которая помимо воли возникла на его обветренном, с воспаленными от недосыпа глазами лице. Если бы кто в эту минуту увидел Григория со стороны, он обязательно решил, что парень тронулся умом: настолько глупо выглядела его сияющая непонятно от чего физиономия, перепачканная грязью настолько, что виднелись лишь белки усталых глаз да влажно блестевшие белые молодые зубы.

В душе у Гришки сегодня все перемешалось: тут были и смерть и похороны земляка, который за короткую встречу перед первым и последним для него боем стал практически нареченным братом, и знакомство с фельдшерицей, о существовании которой до этого дня он даже не подозревал. И теперь для парня все сложилось так, что сразу и не поймешь, на чьей стороне перевес: то ему казалось, что безмерная скорбь по Славику полностью им овладевала, то его сердце вдруг без остатка заполняла любовь к Полине, отчего на душе становилось необыкновенно легко и радостно.

«Как такое вообще возможно? – ломал он голову и не мог никак разобраться в своих чувствах. – Вот незадача!»

Григорий еще не знал, что молодости свойственно мироощущение жизни, а вовсе не смерти: смерть – удел старых и немощных людей. Молодости не было никакого дела до его переживаний, и в конце концов Гришка принял единственно верное решение: смерть есть смерть, и тут ничего не поделаешь, а любовь есть продолжение жизни, и она никаким законам не подчиняется. И стыдиться здесь нечего. Жизнь продолжается, несмотря на то, что идет страшная разрушительная война. Война есть война, и ему еще много придется терять друзей, как бы это ни было больно.

Остальной путь до расположения полка Григорий проделал настолько незаметно быстро, что сам был поражен своим способностям: за все это время он даже ни разу не перешел на бег, в отличие от тех нескольких часов, которые он потратил, чтобы добраться до санчасти.

«Матушка верно говорила: «Не знаешь, где найдешь, а где потеряешь», – разгорячась, подумал Григорий, и тут вдруг его окликнули:

– Гришка, ты, что ли, черт полуночный?

– Я, – обрадованно отозвался Григорий: за ночь на него свалилось столько всего, что захотелось с кем-нибудь отвести душу, и Ванька Затулин, которому, по всему видно, тоже не спалось, сейчас подвернулся как нельзя кстати.

– Откуда чешешь? – спросил, подходя, Ванька, механик-водитель из их взвода, и в сумеречном свете протянул руку, держа в другой руке блокнот с «химическим» карандашом.

– Из госпиталя, – ответил Григорий и протяжно вздохнул. – Земляка своего хоронил, Славку, убили его вчера. Совсем еще пацан, один он был у родителей, вот теперь матка будет по нему с ума сходить.

– А что ты хотел, Гриша, – совсем не удивившись словам парня, сказал Ванька, – сейчас каждый день кого-нибудь убивают. Война, тут без жертв никак не обойтись.

– Да знаю я, – поморщился Григорий, опять протяжно вздохнул, по-детски трогательно улыбаясь, и вдруг признался: – А я, Ванька, кажется, влюбился.

– Вот тебе на! – воскликнул Ванька, в этот раз уже по-настоящему пораженный словами друга, которые услышать от него никак не ожидал, тем более после слов о смерти его земляка. – А разве не ты говорил, что влюбляться на фронте последнее дело? «Сейчас главное победить фашистов, – донельзя коверкая слова, передразнил его Ванька. – Не пристало комсомольцам думать в столь грозное время о какой-то там любви».

Улыбаясь вымученной улыбкой, Григорий едва слышно произнес:

– Тут любовь между нами вспыхнула настоящая, а не понарошку.

– Вы только посмотрите на этого мученика любви, – с пафосом обратился Ванька к отсутствующим при разговоре зрителям, – как он сейчас запел, прямо курский соловей, да и только. – И, не сводя с его растерянного лица своих черных глаз, с таившейся в их сумеречной глубине скрытой хитринкой, отчетливо разделяя слова, медленно и поучительно выговорил: – Вот и не надо, Гришенька, на этот счет никогда зарекаться.

Видя, что от его слов парень совсем сник, даже ростом как будто стал ниже, что вообще-то его неунывающему характеру было не свойственно, Ванька Затулин неожиданно широко размахнулся, с чувством ударил приятеля по плечу.

– А если серьезно, Гриша, – сказал он, широко улыбаясь во весь свой щербатый рот, беззастенчиво выказывая два недостающих впереди зуба, которые нечаянно сам и выбил монтировкой, когда поправлял у танка гусеницу, – то я за тебя очень рад. Это так прекрасно! Это вообще так здорово, что у меня слов для этого подходящих не находится, чтобы тебе выразить свое почтение. Лучше я тебе стихи напишу, а ты потом их прочитаешь своей любимой девушке. Девки любят стихи о любви, скажешь ей, что сам написал. Кстати, кто она, если не секрет?