Текст книги "Союз и Довлатов (подробно и приблизительно)"
Автор книги: Михаил Хлебников
Жанр: Прочая образовательная литература, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Но с домом Адамини связана и другая – более драматичная – довлатовская история. Помимо названных писателей в нем жила семья другого Сталинского лауреата – Бориса Федоровича Чирскова. Довлатов был хорошо знаком с его сыном, Федором, который также пробовал себя в литературе. Меду ними существовала дружба-соперничество, отягченная влюбленностью Чирскова в Асю Пекуровскую. Вспышки в таком случае неизбежны. Об одном таком эпизоде вспоминает Валерий Попов:
Однажды он даже вызвал Сергея на поединок. Сергей, на голову выше Феди, был настроен насмешливо-добродушно, но Федя с ходу ударил его, и папироска в Серегиных зубах разлетелась искрами. Их стали разнимать – и тогда Федя потребовал пойти и продолжить бой у него дома, в квартире на Марсовом поле, где им никто не будет мешать. И там сразу же двумя мощными «теннисными» ударами сбил огромного Довлатова с ног и пошел молотить, и Сереже пришлось бы туго – но друзья прекратили побоище, с трудом оттащив разъяренного Чирскова.
В последней фразе проскальзывает легкое недовольство автора: друзья могли бы оказаться менее расторопными, а Феде явно не хватило точности и акцентированности ударов. Отступив на поле боя, Довлатов не забыл поражения. О том, как он ответил – впереди.
Но центральный эпизод на первый взгляд диковатой связки Кочетов – Довлатов относится к куда более позднему времени. Первая опубликованная книга Довлатова, «Невидимая книга», вышедшая в 1977 году в знаменитом издательстве Ann Arbor, вызвала оживление в литературных кругах. Связано это не столько с оценкой писательского мастерства Довлатова, сколько с тем, что он использовал имена настоящих ленинградских писателей: как признанных, так и находившихся в глубоком литературном подполье. Сам Довлатов позже определил свой прием: «Доброжелательные иронические зарисовки. Нечто вроде дружеских шаржей». Книгу прочитал Дар, который в 1977 году эмигрировал в Израиль. Он не увидел в ней «доброжелательных зарисовок» или «дружеских шаржей». Реакция последовала в своеобразной форме. Снова Довлатов: «Наводнил Ленинград призывами избить меня». Как и в случае с Кочетовым, Вселенная откликнулась на просьбу: «Его призывы неожиданно реализовались. Я был дважды избит в отделении милиции. Правда, за другие грехи». Как бы ни относиться к супругу Веры Пановой, но он явно обладал каким-то особым даром. Вскоре Довлатов также эмигрировал. Между ним и Даром завязывается переписка с целью «объясниться». Дар аргументировал свой клич «бить морду»:
Эта международная кампания была инспирирована вашим панибратским отношением к вашим же несчастным современникам. Я обиделся за Володю Губина, Юру Шигашова, Холоденко, Алексеева и других весьма талантливых, на мой взгляд, писателей, которые в отличие от вас не обладают могучей, исполинской фигурой, атомной энергией, вашей армяно-еврейской жизнеспособностью. Подтрунивать можно над победителями – Львом Толстым, Владимиром Набоковым, Андреем Битовым, Сергеем Довлатовым, но подтрунивать над спившимися, припадочными, несчастными, всеми оплеванными, честными, мужественными ЖЕРТВАМИ литературы, на мой взгляд, непорядочно.
Объяснение достойное и вызывает уважение. Но кроме этого переписка содержит мотив, возвращающий нас к событиям середины пятидесятых. Дар снова говорит о том, что болело когда-то, но так и не отпустило его:
Читающая публика в России знала меня не только как мужа Веры Пановой и отчима Бори Вахтина. Даже Володя Марамзин узнал меня только благодаря книжке моих рассказов лет за десять до того, как подружился с Борей Вахтиным. И в первом издании «Краткой литературной энциклопедии» ничего не сообщается ни о моих женах, ни о моих пасынках.
Ничего не сообщалось о моих родственных связях ни в газете «Известия», разоблачившей меня как космополита, ни в Постановлении Ленинградского обкома партии о моих сказках. Речь повсюду шла только обо мне как о писателе (ненастоящем, в этом они с вами разошлись). А в журнале «Вопросы литературы» вы могли бы прочитать, что Корней Иванович Чуковский в 66-м году называл меня «замечательным писателем», не зная того, что я – отчим Бори Вахтина и муж Веры Пановой. И это я пишу вовсе не для того, чтобы подтвердить его оценку, так как сам не считаю себя «настоящим писателем». Иначе я не назвал бы свою последнюю книжку «Исповедью безответственного ЧИТАТЕЛЯ».
Если Дар возвращается, наряду с темой «битья морды», к непростому вопросу о том, кто кому муж, спустя четверть века после «инцидента», то не трудно представить остроту проблемы горячей осени 1955 года. Безо всякой конспирологии, имея представление об особенностях литературной жизни «колыбели революции», можно предположить, что голосование было кем-то организовано. И Давид Яковлевич имел на то все основания. «Странное сближение» двух разных книг, двух абсолютно непохожих друг на друга писателей. В большей степени игра случая. Но и на краю оговорки судьбы проступает нечто сближающее их. Оба позволили себе уйти от чистой «литературности», оба перенесли на страницы книг свое отношение к коллегам по писательскому цеху. Осуждать/ воспевать товарища Сталина разрешали себе многие. За этим следовали хорошо понятные, иногда приятные и небесполезные в перспективе «отдачи»: «принципиальная позиция коммуниста» или «смелое разоблачение ужасов тоталитарного режима». Клевета на товарищей по писательскому цеху единодушно оценивалась несколько иначе.
Глава четвертая
После «эмиграции» автора «Молодости с нами» вынужденный антикочетовский союз распался, писатели разбрелись по привычным группам влияния, продолжилась тихая, но упорная борьба за социальные и профессиональные блага. Войти в эту среду – сложная задача со многими переменными, включая административные рычаги воздействия, соответствие «запросам эпохи», элементарное везение. Высокая цена входного билета породила феномен ленинградского самиздата. К середине шестидесятых годов сформировалось поколение молодых писателей, которые «успели» опубликоваться хотя бы в коллективных сборниках, получить «признание» в стенах ЛИТО (литературных объединений). Последние понимались как «кузницы кадров» для молодых авторов. Как правило, они существовали при домах культуры, вузах, ими руководили профессиональные писатели. Через них можно было попробовать «прорваться» на печатные страницы.
Одновременно существовали молодые авторы, которые не рассматривали для себя такую возможность. Они писали, не рассчитывая даже гипотетически на успешное прохождение своих текстов. К ним, например, относился Александр Кондратов. Родившийся в 1937 году – одногодок Ефимова – Кондратов окончил Ленинградскую школу милиции, затем Институт физкультуры и спорта имени Лесгафта. Под псевдонимом Сэм Конрад он пишет стихи и прозу. Его центральная прозаическая вещь – роман «Здравствуй, ад!». Говорящее название не обманывает, роман написан под явным влиянием Генри Миллера, Селина, Оруэлла. Вот отрывок, который можно сравнить с рассказами из «Зоны» Довлатова:
Когда будем брать Кондратова, товарищ полковник?
Под праздники, лейтенант.
Значит, есть время… Поздно-с! «На арест есть санкция».
Выдал – САМ. Печать с когтями вместо подписи. Котел номер два. Третья секция. Ату его! Старшина, обыщите! С поличными – готов!
Первое отделение – судьи. Прокурор, адвокат, режиссер, спектакль… Уголовно-процессуально: бейте по жопе. Не время брать его за яйца, ныне гуманизм. Вот то-то же! То-то!
Что? Недоволен? Попался уж – сиди. Не чирикай, попав в дерьмо, голубчик. Что-что? По закону все, по закону… И – добавить жар, раз хочет убежать. Отсюда, милый друг, не убегают. Заруби это на жопе, если не хочешь на носу… Опять бежать? Ну, это слишком! Часовой на вышке! Не зевай, Мухитдинов, Абкаев, Фомин! Жарь ему в спину из автомата! Зорче стой на боевом посту – бди в оба!.. Падаешь? Корчишься? В судорогах?.. Что?.. По закону, мать твою пять, по закону… По закону, подонок, пис-с-сатель, говно!
При всем «гуманизме» представить подобный текст на страницах советского журнала невозможно. Рассказы же Довлатова могли туда пробиться при некоторых раскладах. Вплоть до конца 1960-х годов граница между позволенным, позволенным условно и запретным в литературе, как и в культуре вообще, определялась опытным путем. Проблема для Довлатова состояла как раз в том, что препятствия на пути к читателю не зависели от его воли. Они возникали сами по себе. Из всех мемуаров, в которых речь идет или заходит о Довлатове, воспоминания Дмитрия Бобышева мне представляются наиболее интересными благодаря авторской позиции. Бобышев честно говорит, что Довлатов ему неприятен. Во время, когда многие «вспоминатели», стиснув зубы, пишут о «дорогом друге Сереже», подобная откровенность дорогого стоит. Вот характерный эпизод из «Человеко-текста»:
В то время ко мне обратился Довлатов (как вначале мне показалось, всерьез) с идеей самиздатского сборника, наподобие несбывшихся «Горожан»:
– В общих чертах все уже «обмозговано», извините за этот советизм, – надо только изобрести хорошее название.
– Название? Вот оно: «Быть или не быть» без вопросительного знака!
– Зачем же, к чему здесь пессимистическое «не быть»? Мы как раз хотим именно «быть».
– Это же «Гамлет», а символически – все мы принцы датские. К тому же, у меня есть стихотворение, дающее на знаменитый вопрос ответ, и не только мой личный: «Быть и противобыть». Такая строчка могла бы даже стать девизом…
Приставка «противо» Довлатова явно не устраивала.
Неприятие «Быть и противобыть» лишний раз свидетельствует о хорошем вкусе Довлатова. Бобышев же выводит отказ от «яркого названия» сборника конформизмом коллеги:
Он был нацелен на профессионализм, на гонорары, наверное, даже на членство в СП, отнюдь не на солидарность отверженных.
Именно Ефимову, показавшему, как «это может получиться», Довлатов был благодарен. Путь Ефимова – нестыдное вхождение в профессиональную литературу, с членством в СП и даже гонорарами. Ефимов не только принимал начинающего автора в своем салоне. Он на какое-то время дал ему иллюзию возможности благородного вхождения в профессию. Речь идет о той самой группе «Горожане», которую помянул Бобышев.
Говоря о «салоне Ефимовых» и группе «Горожане», следует понимать, что они составляют собой явления одного процесса. Легкий литературный дебют подтвердил мнение Ефимова о самом себе – он удачлив. Свои успехи он расписывает по десятилетиям, начиная с детства. Вот началась война. Ефимова с матерью эвакуируют. Анна Ефимова получает направление на работу – преподавателем в колонию для малолетних преступников в нескольких десятках километров от Казани. В колонии Игорь безбедно проводит военные годы. Да, случались неприятные события. Так, мемуарист внезапно заболел непонятной болезнью и четыре месяца провел в постели. Но как он их провел:
Пока я валялся в постели со своей загадочной и нестрашной болезнью, строил крепости из маджонга, листал альбомы с фотографиями и попивал кагор (каждый день мне давали рюмочку для «улучшения пищеварения»), далекий и неведомый мир грохотал, обливался огнем и кровью, перекраивал границы государств, покрывался трупами, дымящимися городами, рухнувшими соборами и вокзалами.
Замечу одно: большинству сверстников Игоря Ефимова улучшать пищеварение не требовалось.
Публикации состоялись, книги вышли, писательский билет получен. Удачу нельзя отпускать. Следующий шаг – утверждение себя в профессиональном сообществе. С этим проблема. Как уже говорил неоднократно, ограниченность ресурсов порождает жесткий контроль за ними. Битова, Ефимова, Кушнера «приняли в писатели» по необходимости, делиться с «молодыми» чем-то серьезным никто не собирался. Битов решает проблему переездом в Москву. Кушнер, как многие поэты, позволял себе странные вещи. Из воспоминаний Николая Крыщука – редактора того самого филиала «Детской литературы», с которого и началась книжная судьба Ефимова. Готовится к печати новая книга Кушнера. Александр Семенович обращается к издательству с двумя просьбами. Одна из них:
Он узнал, что предполагаемый тираж его книги – 50 тысяч.
Это неправильно. У него нет такого количества читателей.
Тираж надо сократить, иначе книга будет лежать на прилавках, а это стыдно. На все наши уверения, что читательская аудитория у него еще больше, чем тираж сборника, А. С. раздраженно отмахивался: «Не надо мне говорить! Я же лучше знаю!»
Конечно, есть соблазн списать эпизод на «игру», но почему-то другие авторы так шутить не рисковали.
Ефимов в шестидесятые уже после принятия в СП выпускает две книги в той же «Детской литературе»: отдельным изданием «Таврический сад» в 1966 году и переиздает в 1969-м сборник «Высоко на крыше». Его заход на территорию детской литературы был вынужденным. Писать для детей ему явно не хотелось, просто это был наиболее быстрый и удобный путь к «настоящей литературе». Из интервью Ефимова «Радио Свобода» в 1998 году:
Я считался детским писателем и входил в Секцию детской литературы в Союзе писателей Ленинграда. Там можно было, заузив себя на этой тематике, не касаться каких-то тем, которые волнуют взрослого серьезного человека. И тогда ощущение невольной неправды если не исчезало совсем, то притуплялось в достаточной мере.
Кстати, «заузили» себя многие ленинградские писатели. И нельзя сказать, что подобная «ограниченность» повредила им как писателям. Вспомним Виктора Голявкина, знакомого нам Сергея Вольфа, написавшего в семидесятые хорошую фантастическую повесть для детей «Завтра утром, за чаем». То, что Ефимов написал не самые удачные детские книги, не делает его автоматически автором взрослой прозы. Успех в детской литературе – не следствие отказа от серьезной прозы. Лидия Гинзбург оставила интересное замечание, касающееся предмета нашего разговора:
Любопытно следить, как жанр рождается из обстоятельств. Из отсутствия бумаги. Из исключения тем не только враждебных, но и нейтральных. Из социального заказа, который становится социальным соблазном – соблазном нужного дела или точного ответа на вопрос. И тотчас же опять взрыв нетерпения и бросок за писательской свободой. Когда свобода невозможна, суррогатом свободы становится условность. Оказывается, что условные темы менее обусловлены, потому что в них меньше контактов с действительностью. Писатель бежит от реальной темы к условной. По дороге он стукается лбом о многочисленные закрытые двери, пока не влетает в полуоткрытую дверь детской литературы, за которой меньше опасных контактов.
Но благодаря именно «условности» возникает эффект смежности – настоящий «детский автор» литературно вкладывается не меньше, а где-то даже и больше творца «большой литературы». В конце концов, формально Евгений Шварц «переписывал» всем известные сказки, «приспосабливая» их под нужды современности.
Чай и другие – менее детские напитки – ждали молодых ленинградских авторов на Разъезжей у Ефимовых. Интересно, что многие мемуаристы отмечают закрытость характера хозяина салона. В воспоминаниях Николая Крыщука Ефимов фигурирует под инициалами И. Е. как человек «строгий и немногословный». У Попова: «умный, основательный Игорь Ефимов», «хмурый, озабоченный Игорь Ефимов». Наконец, Довлатов. Из «Ремесла»:
О Ефимове писать трудно. Игорь многое предпринял, чтобы затруднить всякие разговоры о себе…
Здесь я прерву цитату и вернусь к тексту Довлатова позже. Он важен для понимания многого. Пока же из сказанного становится понятным, что Ефимов не был компанейским человеком, он умел держать дистанцию. Понятно, что «салон» Ефимовых открылся по необходимости – не из желания видеть новые лица, заводить дружбу. Необходимость – желание стать неофициальным центром силы молодого литературного Ленинграда. Полученный писательский билет дал возможность почувствовать себя первым среди прогрессивных прозаиков. Тут можно говорить о некотором разделении литературного пространства. В поэтической части безраздельно царствовал Бродский. Смерть Ахматовой 5 марта 1966 года была воспринята «общественностью» как передача трона наследнику – Бродскому. Отмечу, что событие, произошедшее также 5 марта, но ранее – в 1953 году – смерть Сталина, вызвало куда более ожесточенную борьбу за престол. На прозаическую часть ленинградской литературной «поляны» претендентов было больше, хотя острой борьбы там не наблюдалось.
Но для деловитого Ефимова салон – важный, но не слишком эффективный ресурс влияния. Ставка делалась на иное. Речь идет о литературной группе «Горожане», странное «участие» в которой принял и Сергей Довлатов. История ее начинается с ЛИТО библиотеки имени Маяковского. Именно его посещал знакомый нам Владимир Марамзин. Там Борис Вахтин познакомился с молодыми прозаиками – Владимиром Губиным, Владимиром Марамзиным и Игорем Ефимовым. Вахтин предложил им объединить усилия для преодоления препятствий на пути к читателю. Авторы составили сборник, дали ему название – «Горожане» – и представили его в ленинградское отделение «Советского писателя». Сборник оказался в издательстве в начале января 1965 года.
Напомню, что в январском номере «Юности» печатается «Смотрите, кто пришел!» Ефимова. Его участие в сборнике – рассказы «Скрытый смысл жизни», «Я забыл название», «Автоматика», «Монтекки и Капулетти», «Начальник стенда», переделанные и включенные позже в авторский сборник Ефимова «Лаборантка». Читая же сборник «Горожане», понимаешь, что авторы живут в разных городах. Возьмем повесть Владимира Марамзина «История женитьбы Ивана Петровича». В начале автор расписывается в своем уважении к Андрею Платонову:
Иван Петрович смотрел на свои фотографии детства.
В возрасте двенадцати лет он понравился сам себе больше всего. Это был мальчик с состриженными коротко волосами, не кидающийся чужому взгляду и без особого даже на это желания, с лицом, исходящим вовсю чистотой.
Потом следует урок освоения наследия обэриутов:
Вообще Иван Петрович был человеком на редкость правдивым, и это часто ему шло во вред. Сначала он учился на инженера-электрика, дошел до третьего курса, но никак не мог себе представить электрон. Понимание электрона все усложнялось, и немногие представляли его себе в полной мере, какой он такой? – и волна и частица.
– Да вы бы поверили, и дело с концом, – говорили Ивану Петровичу все.
– Нет, – отвечал Иван Петрович печально. – Как же поверить, если я не представляю? Я не могу, значит, быть инженером, если я не представляю себе электрона.
– Да примите же его как аксиому! – говорили ему и смеялись над ним.
– В это надо поверить однажды, и все, – убеждал Ивана Петровича замдекана.
– Да чего там ломаться-то, надо поверить! – говорили ему ассистенты, студенты, профорг, комсорг, парторг, инженеры, гардеробщица, мать, лаборантки, буфетчица тетя Наташа, вахтер в проходной и кондуктор в трамвае.
– Нет, не могу, – отвечал виновато Иван Петрович. – Я уж должен представить. Ведь электрон же, – на нем все основано, все электричество!
Проблемы теоретической физики отступают перед другим животрепещущим вопросом – сексуальным. Иван Петрович знает, что женщины жаждут «вечного ближнего боя». Одну из атак лихой Иван Петрович проводит на лестничной площадке, провожая случайную знакомую. Все описывается нудно, обстоятельно, с заходом в экзистенциализм:
Так они стояли у окошка, прижавшись, вернее, девушка позволила ему к ней прижаться; немного дольше, чем нужно, был он уже в этом состоянии нежности, и девушка опять удивилась, потому что приготовилась к продолжению боя. Когда наконец он пустил свои ладони гладить везде, где бы им захотелось, девушкины руки крепко их хватали, как жандармы, на окраинах платья – хотя и не прежде – и тут же опять отсылали их к центру, то есть к середине платья, на талию.
Долго продолжался этот бой, с постепенными уступками и отвоеваниями, Иван Петрович всего не упомнил, он был только уверен в своей правоте, он честно знал: это так все и нужно – все, что он делал, и даже досада одолевала не очень, потому что девушка постепенно сдавалась. И каждый раз, когда рука добиралась до теплой, живой кожи тела, Иван Петрович от волнения вздрагивал, словно добирался до голой, живой, человеческой сущности этой девушки, уже не закрытой от него в скорлупу.
Подражательность интонации и приемов прозы Марамзина хорошо были заметны и тогда. Приведу замечательный отрывок из мемуарного очерка Льва Лосева, который, увы, так и не успел полностью закончить книгу своих воспоминаний:
Влияние, подражание – так мне казалось тогда. Марамзин сначала писал под Голявкина, а теперь пишет под Платонова. Получается хорошо, похоже, но у Платонова все равно лучше. Как-то Марамзин пожаловался: «Я стою в Лавке писателей, разглядываю книги. Подходит Рейн с большим портфелем и, не говоря ни слова, со всей силы ударяет меня этим портфелем по голове. „Женя, – говорю, – за что?” Он говорит: „За то, что плохо пишешь”».
Борис Вахтин в повестях и рассказах предлагаемого сборника демонстрирует выученность уроков «Серапионовых братьев». Его повесть «Летчик Тютчев, испытатель»:
Часть населения нашего дома сидела на лавочке возле котельной и миролюбиво беседовала.
– Если, конечно, так, – сказал бывший рядовой Тимохин, – то значит, в этом смысле все так буквально и будет.
– В этом буквально смысле, я считаю, и будет, – сказал писатель Карнаухов.
Но летчик Тютчев сказал:
– Я не согласен. Если бы так было, то уже было бы, но так как этого ничего нет, то значит, и вероятности в этом уже никакой нет.
Старик-переплетчик прикурил у летчика Тютчева и сказал:
– Вот оно как получается, если вникнуть.
Борис Иванов в литературной энциклопедии «Самиздат Ленинграда. 1950-е – 1980-е» с уважением пишет:
Творчество Вахтина – пример глубокой трансформации литературного языка, вслед за переоценкой ценностей, когда существовавший до этого язык был уже не в состоянии свидетельствовать о действительности, напротив – препятствовал этому.
Все хорошо. Но «если вникнуть», как советовал мудрый старик-переплетчик, то тексты авторов «Горожан» объединяет лишь одно качество – вторичность. И не важно, кто кому подражает или у кого учится. Смешно, что, запустив сборник на второй круг, соавторы пишут к нему звонкое предисловие:
Чтобы пробиться к заросшему сердцу современника, нужна тысяча всяких вещей и свежесть слова. Мы хотим действенности нашего слова, хотим слова живого, творящего мир заново после бога.
Желание достойное, но, как убедительно показали авторы – трудновыполнимое. Путь к «заросшим» сердцам современников оказался тернистым.
Появление «Горожан» в издательстве «Советский писатель» не произвело какого-то яркого впечатления. Напротив, Вера Кетлинская в отрицательной рецензии приходит к небезосновательному выводу о «горожанах»: «К концу сборника нагнетающее, тяжелое и безотрадное настроение… Какими серо-коричневыми очками прикрыли авторы свои молодые глаза!»
Об оттенках при желании можно и поспорить, но в яркости соавторов действительно обвинить трудно. Вторая рецензия – одобрительная, принадлежала ленинградскому прозаику Александру Розену. Интересно, что у предполагаемого издания имелись, кроме всего, рекомендация для издательства и вступительная статья. Автором их был… Давид Яковлевич Дар. Вопрос о семейственности повис в воздухе. Здесь явно не хватало ядовитого пера Всеволода Анисимовича Кочетова. Без скандала и разборок издательство вернуло «горожанам» их щедрый подарок. Соавторы не унывали и снова отправили сборник в то же издательство, украсив тексты отрицательными отзывами и новым предисловием:
С читателем нужно быть безжалостным, ему нельзя давать передышки, нельзя позволить угадывать слова заранее.
По поводу безжалостности, пожалуй, соглашусь. Есть такое. А вот по поводу «угадайки» скажу, что словесное жонглирование может быть интересно в литературном цирке, но как яркий короткий номер: между клоунами и медведями на велосипедах. Когда так строятся тексты подряд, то очень быстро возникает усталость от языкового стекляруса. Кстати, в завершении вступительной статьи-манифеста соавторы срываются, пропадает бодряческий, в стиле ранних футуристов тон и появляется интонация великого гоголевского персонажа, лишившегося прекрасного наряда: «на шелку, с двойным мелким швом». Слушаем: «Почему мы не имеем права объединиться в одной книге, как творческие единомышленники – почему, почему, почему?»
Отмечу, что никаких репрессий в отношении соавторов не последовало. Более того, через несколько месяцев Игорь Ефимов «каменел» и «отшатывался» на приемной комиссии, когда его почти втолкали в ряды советских писателей. Вышло, как помним, книжное издание «Смотрите, кто пришел!». Владимир Марамзин не мог похвастаться такими достижениями, но и у него дела шли неплохо. В 1966 году он публикует детскую «познавательную» книгу «Тут мы работаем». Отрывок из нее под названием «Портрет завода как он есть» с подзаголовком «Рассказы человека, не всегда абсолютно серьезного» напечатали в «Юности» в декабрьском номере того же года. Нужно признать, что хотя содержание официальных и самиздатовских текстов Марамзина не совпадают, стилистически они гармонируют. Итак, автор рассказывает подрастающему поколению о прелести работы на крупном промышленном предприятии:
Когда я начал работать на заводе, я думал, что там будет все не такое, как в моей прежней жизни. В нашей школе, например, меня долго отучали от веселости, от живого характера.
– Привыкайте быть серьезными, – говорила нам часто учительница литературы Лидия Сергеевна. – Если сейчас не привыкнете, то потом на работе вам достанется лихо.
Сама Лидия Сергеевна никогда не смеялась, потому что давно приучила себя быть серьезной.
И потом мне не раз приходилось слышать, что, готовясь работать, а особенно на заводе, надобно спрятать в карман всякие свои черты характера, кроме настойчивости, пресерьезности и разответственности.
– Детство кончилось. Все! – говорили мне многие, словно бы с удовольствием. Мол, повеселились, поиграли – и хватит: отрабатывайте нынче за это.
Говорившие не правы: работа на заводе – радость. И начинается работа-радость уже на подходе к месту трудовой вахты:
Утром все мы идем на завод. Кто уже проснулся, а кто на ходу досыпает. Кто торопится, а кто спокойно ему говорит:
– Не торопись, никто твой станок не займет.
Вся улица понемногу втягивается в проходную завода.
И вдруг из проходной мы услышали музыку. Самую веселую музыку. И даже не одну, а сразу две музыки, то есть одну, но из двух колокольчиков, которые силятся друг друга обогнать.
Кто еще не проснулся – тот разом проснулся, а кто был вялый по природе – тот сразу стал по природе не вялый.
– Идем, как на танцы, – сказал Жора Крекшин из соседнего цеха.
– Заманивают нас в завод с утра пораньше, – сказала тетя Настя, а сама довольна, даже пошла поскорее, хотя и знает, что станок не займут.
Оказывается, было решение завкома: по утрам давать из проходной людям музыку. Для утренней бодрости.
Заботится завком о нас о всех с утра пораньше.
Неожиданно в сознании картины «праздника труда» смешиваются с похождениями любвеобильного Ивана Петровича:
Моя соседка по квартире Тоня работает в нашем цеху на монтаже.
Тоня работает хорошо, но всегда говорит своему мастеру:
– Ты меня подхваливай, так я как лошадь работать буду.
Вполне возможно, что трудовой порыв Тони находит свое продолжение в подъездной сцене. Там, как помните, крепкие «как жандармы» пальцы незнакомки (работа на монтаже сказывается) мешали Ивану Петровичу познавать на практике прекрасное. Возникает представление об обратной хронологии единой писательской вселенной Марамзина. Подросток с отставанием в развитии после крепкой заводской закалки поступает по «рабочей квоте» учиться на инженера-электрика, получает от автора имя-отчество и вылетает с третьего курса после эпохальных вопросов о природе электрона. Читая «официальные» журнальные тексты Марамзина «из сегодня», невольно задаешь себе вопрос: видели ли «второе дно» тогдашние редакторы, или принимали его за неумелую, хотя и идейно правильную, стилизацию косноязычной речи пролетарского подростка?
Через три года Марамзин снова радует ленинградскую детвору, издается его новая книга с названием «для своих»: «Кто развозит горожан». Кроме того, все там же – в «Юности» – в 1968 году появляются два его небольших текста в юмористической рубрике «Пылесос» с подзаголовком: «Из цикла „Рассказы горожанина"». Второй привет был передан. Отдельные рассказы печатаются в антологиях и коллективных сборниках. Параллельно развивается диссидентская карьера Марамзина. Начинается она, впрочем, с отстаивания прав самого Владимира Марамзина. Вот как рассказывает об этом Ефимов:
После многолетних усилий ему удалось заключить договор с издательством «Советский писатель» на издание сборника рассказов. Но после вторжения в Чехословакию в 1968 году атмосфера сгустилась, и издание книги откладывали год за годом. Марамзин подал в суд на издательство, а потом с судебной повесткой ворвался в кабинет директора и устроил там настоящий погром. Его привлекли к суду за хулиганство.
Отмечу, что инцидент, по свидетельству Льва Лосева («запустил чернильницей в морду директора издательства»), произошел, собственно, в 1968 году, поэтому «год за годом» – слишком сильное преувеличение. Марамзину повезло, приговор носил мягкий характер – условный срок. Гуманизм советского суда, как тогда писалось в газетах, привел к тому, что состоявшийся хулиган Марамзин распоясался и пополнил список преступных деяний новыми, куда более тяжкими эпизодами.
Он активно распространяет «тамиздат» и «самиздат». В истории последнего он оставил след как составитель пятитомного собрания сочинений Бродского. Для Марамзина диссидентство было игрой, карнавалом, который можно прекратить без особых последствий. Из интервью Ирины Вахтиной – жены Бориса Вахтина – журналу «Сумерки»:
Естественно, это попало в поле зрения людей, связанных с организацией, естественно, стали приглядываться, кто туда ходит, что там такое, как они там собираются. Начиная с 1968 года начали следить. Я помню, в начале 70-х годов Володя представлял, как они придут, будут звонить, он им не откроет, они будут ломать дверь. Мне даже кажется, что иногда он на рожон лез.
В 1974 году дверь пришлось все же открыть. Хотя нужно признать, что некоторая атмосфера «праздника» присутствовала в момент этого невеселого действия. Из воспоминаний Дианы Виньковецкой:
«Владимир Рафаилович – это не первоапрельская шутка», – сказал сотрудник всем известной организации (какой юморист!), когда они пришли обыскивать Володину квартиру.
Судили Марамзина в феврале следующего года. На суде Марамзин полностью признал вину, покаялся и получил условный срок. Михаил Золотоносов приводит фрагменты последнего слова Марамзина по публикации в газете «Ленинградская правда»:
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?