Текст книги "Союз и Довлатов (подробно и приблизительно)"

Глава шестая

В журнале «Звезда» № 1, 1969 выходит его очередная рецензия. На этот раз Довлатов откликнулся на книгу современника и земляка – Александра Германовича Розена. Мы уже встречали это имя. Он автор хвалебной рецензии на сборник «Горожане» «Узок круг этих людей…» Розен – ровесник века – писал нестыдную прозу о войне. Правда, она несколько потерялась на фоне появившейся тогда «лейтенантской прозы» (Ю. Бондарев, К. Воробьев, Г. Бакланов). В небольшом тексте Довлатов говорит о его очередной «военной книге» – сборнике повестей и рассказов «Осколок в груди»:

Эстетический пафос этой книги сводится к стремлению увидеть каждодневный военный труд, талант, ум, терпимость и волю командиров и бойцов. Отношение писателя к своим персонажам трезвое, честное, обстоятельное. Запоминается образ комдива, волевого, смелого человека, но объективно приносящего порой вред делу своим пренебрежением к военной теории. В образе подполковника А. Розен разоблачает тех, кто одинаково молодцевато докладывает о победе и поражении и чей казенный оптимизм приносил, в конечном счете, на фронте значительный ущерб.

Рецензия завершается несколько казенно: заметно, что автор утратил интерес к жанру, который из возможной ступени писательского восхождения превратился практически в единственный способ общения с читателем:

Александр Розен пишет просто. Ясность – один из его художественных принципов. Стиль книги хладнокровен, а гражданский смысл ее выражается не в тоне, а в сути произведений, во взглядах, пристрастиях и позиции автора.

Итак, Довлатов находится в несколько двойственном положении. С одной стороны, небольшие тексты напечатаны в Москве и даже вызвали нечто вроде скандала, правда, нелитературного свойства, с другой, продвижение в профессиональном литературном сообществе родного города откровенно застопорилось. В это странное время, ставшее, к сожалению, привычным для литературного существования Довлатова, его и приглашают пополнить группу «Горожане». Что для него было самым ценным и желанным в те годы? Напечататься и быть прочитанным. Но Ефимов, напомню, специально оговаривает в интервью: «Но уже следующий сборник мы не готовили. Не было сборника, в который Довлатов включал бы свои вещи». Тогда зачем участие в эфемерной литературной группе Довлатову? Для чего звать нового автора, для которого дорога к читателю самое важное, если собственно заниматься литературой никто и не собирался? Сам Довлатов о «приобщении» пишет так:

Я был единодушно принят в содружество «Горожане». Но тут сказалась характерная черта моей биографии – умение поспевать лишь к шапочному разбору. Стоит мне приобрести что-нибудь в кредит, и эту штуку тотчас же уценивают. А я потом два года расплачиваюсь.

С лагерной темой опоздал года на два.

В общем, пригласив меня, содружество немедленно распалось. Отделился Ефимов. Он покончил с литературными упражнениями и написал традиционный роман «Зрелища». Без него группа теряла солидность. Ведь он был единственным членом Союза писателей…

Короче, многие даже не знают, что я был пятым «горожанином».

Есть ощущение, что не совсем понимает смысл своего участия в «содружестве» и его новая творческая единица. Но в то же время в словах Довлатова что-то проскальзывает. «Горожане» распались, хотя «периодом полураспада» можно назвать практически все время их существования, потому что Ефимов вернулся в «официальную литературу», написав «традиционный роман». Точнее, попытался. Роман «Зрелища», написанный к этому времени, свидетельствует о новом витке развития писателя Ефимова. Незрелое копирование Сэлинджера признано «болезнью роста». Приоритеты сместились, о чем Ефимов рассказывает в мемуарах:

Роман разрастался долго, как дерево, вслепую пускал корни, тыкался ветками в стены цензуры, искал просвета. Уроки Толстого видны и в стиле, и в композиции, при которой сюжетные линии тянутся параллельно, персонажи бродят своими дорожками, изредка встречаясь у камней-развилок.

Автор решил серьезно поспорить с классиком и в длине предложений, которыми славился создатель «Войны и мира»:

Он довольно четко сознавал, что дядя Филипп успел уже подвести разговор к письмам жены, к этим (представьте себе!) еженедельным посланиям, к этим образчикам (вам, как драматургу, было бы интересно) человеческой нелепости, с чудовищною смесью объяснений в любви, оправданий своего бегства десять лет назад и умствований «почему нам нельзя жить вместе», а уж от жены было рукой подать до большой дороги, до вопиющих глупостей всего человечества, и действительно, вот уже начиналось, – но главное, он с острой обидой чувствовал ту любовность, с которой эти двое смотрели друг на друга и в которой ему не было места.

Читая роман, начинаешь понимать вторые и третьи возможные смыслы довлатовского: «написал традиционный роман». Тут речь идет уже не о традиции, а о простом копировании, попытке поймать интонацию когда-то сказанного другим. Говорить о сюжете «Зрелищ» сложно, потому что он тонет в бесконечных описаниях, лишь усиливающих ощущение статичности и «придуманности» в худшем смысле слова. Сережа Соболевский – молодой человек со склонностью к рефлексии (авторское роскошное определение – «самообращенный взгляд») и одновременно «головной» ницшеанец:

Но выходило как-то долго, без заметных результатов – и водку он пытался пить много раз, а все было противно, и на сверстников кидался, не считая, прошивал с независимым видом любую толпу и не избегал при этом задеть кого-нибудь да еще процедить сквозь зубы, а ничего не помогало – каждый раз при этом у него все так же холодели ноги, и голова делалась пустой и звонкой.

Пустоту Сережа пытается заполнить в любительском театре при местном доме культуры, так с детства его томила «неясная мечта о большом зале». Театром руководит актер Салевич. В памяти всплывает вечное: «Развитие народного самодеятельного искусства идет вперед семимильными шагами. Веяния времени коснулись, наконец, и нас – коллективов самодеятельности». Со словами своего киношного коллеги Салевич полностью согласен. Он пытается сломать знаменитую пресловутую «четвертую стену», разделяющую актера и зрителя. Процесс ломки болезнен для окружающих. В прямом смысле этого слова:

Все понемногу замолчали и сдвинулись вокруг стола. В наступившей тишине Салевич негромко сказал «начали», и в тот же момент девушка, незаметно сидевшая рядом с Сережей, взвизгнула, схватила себя за волосы и закричала пронзительным страдающим голосом:

– Врача! Надя, скорее врача! «Скорую помощь»!

– Что с тобой? – закричал кто-то с другого края стола.

– Что случилось?

– Не со мной… Галочке хуже… скорее…

Последнее слово она сказала совсем шепотом, из всех сил глотая и задыхаясь. Сережа, отшатнувшись от нее при первом крике, так и сидел, свесившись на сторону со стула и с ужасом выжидая, когда она закричит опять. Сердце у него учащенно и нервно стучало, он чувствовал, что краснеет, и от этой мысли краснел еще больше.

Сережа устраивается по протекции дяди Филиппа помощником к Салевичу. Длинные монологи о театре, искусстве как таковом прилагаются. Вторая часть истории Сережи – описание его смутных, полуоформленных томлений, связанных с женщинами. Об этом рассказывается, что удивительно, еще зануднее по сравнению с искусствоведческими пассажами.

Пока он был еще в школе и жадно вбирал в себя все, что было про «это», про «нее», пока его мозг без специального приказа выдергивал нужные сведения из книг и анекдотов, из картинок и песен, из анатомии, ботаники, географии и зоологии, из подслушанного, подсмотренного, угаданного и черт его знает, откуда еще, откуда мы все это узнаем, пока эти важнейшие сведения и знания накапливались в нем концентрическими кругами вокруг белого пятнышка в середине, ему казалось, что все его терзания спрятаны там, в этом крохотном пятнышке последней неизвестности, вернее, неизведанности, и, значит, должны иметь конец, казалось, что стоит победить в себе этот последний ужас, это последнее незнание, и наступит, наконец, жизнь.

Читателю еще повезло. Ефимов в мемуарах отмечает, что в момент написания романа он увлекся метафизикой и подумывал украсить текст философскими отступлениями. Для обоснования их появления в тексте предполагалось умертвить «дядю Филиппа». Сереже достались бы записки «эдакого пламенного идеалиста». Можно представить, какого нового уровня нечитаемости достиг бы тогда роман «Зрелища».

Но роман не набрал метафизической высоты по другой причине. Вот как об этом рассказывает сам автор:

В 1967 году «Зрелища», даже не обремененные прямой метафизикой, были зарублены на расширенном заседании ленинградского отделения издательства «Советский писатель». Даниил Гранин представил внутреннюю рецензию на рукопись, начинавшуюся словами: «О чем роман Игоря Ефимова. Не знаю». Это «не знаю» явно указывало на наличие «неуправляемого подтекста», и издательство с облегчением отклонило опасный опус.

Многие современники упрекали Гранина в моральной ловкости, двоемыслии, но в данном случае следует целиком согласиться с его оценкой. Интересно, что у автора есть и другая версия «невыхода» романа. Ефимов озвучивает ее в послесловии к журнальной публикации «Зрелищ» в «Звезде» в 1997 году. Там нет упоминаний Гранина. Теперь все дело заключалось в желании автора убить своего персонажа. И речь идет не о «дяде Филиппе». Разошедшийся не на шутку писатель замыслил уморить главного героя – Сережу. Его должен был убить модный тогда менингит. Подобный ход выдавал в сочинителе отчаянного вольнодумца: «Смерть молодого человека в советской стране была явным нарушением порядка. Разрешить выход такого романа было невозможным по цензурным соображениям». Еще интереснее, что в тексте романа Сережа почему-то не умирал. Подобный казус Ефимов объясняет потерей в редакциях «полной версии» романа. Честно говоря, аккуратный и въедливый Ефимов не производит впечатления человека, отдающего в издательства единственную «неподцензурную» версию романа. Складывается впечатление, что постепенно и сам автор понял смысл слов Гранина о его романе. Он не издается в эмиграции, а публикация на родине состоялась спустя тридцать лет после написания.

Думаю, что невыход романа «Зрелища» весомо укрепил, вернее, не дал разрушить писательскую репутацию Ефимова. Парадокс внешний, но внутренне закономерный. Вторичность «Зрелищ» заставляет вспомнить знаменитое изречение ослика Иа «Какое жалкое зрелище!» из отечественного мультфильма. В напечатанном виде роман мог только повредить. В ненапечатанном виде он заметно выигрывал. К тому времени количество ненапечатанных вещей многими стало восприниматься как своего рода знак качества. Тон задал Солженицын с громкими запретами его текстов, публикаций, постановок. Публика внимательно следила за колесами, наматывавшими круги от корпуса к корпусу, путь которых освещала лишь крохотная свеча на ветру.

Ефимов утверждает, что подпольная слава пришла и к его «запрещенному роману». Автор свидетельствует: «Положительные и даже восторженные отклики доходили до меня в виде коротких реплик или телефонных звонков». Да, хорошо, но лишено убедительности. Как можно в «короткой реплике» отразить всю глубину – реальную или кажущуюся – немалого по объему романа? Думается, что тот же Лев Николаевич одаривался отзывами куда более богатыми, чем: «Старик, ты гений!» или «Плотно пишешь…» Требуется деталь, и мемуарист дает деталь: «Кирилл Косцинский и Ирма Кудрова (тогда – редактор в журнале „Звезда") устроили интимный ужин в мою честь, на котором говорили только о романе». Звучит двусмысленно, но обойдемся без скабрезностей. Участие Кудровой в интимном мероприятии можно объяснить профессиональными причинами: отсрочка на тридцать лет публикации «шедевра» – действительно повод для небольшого праздника. Но что забыл на нем Кирилл Косцинский? Мы уже встречали его имя, приведя его воспоминания в связи с «делом Кочетова». Косцинский – одна из колоритных фигур литературного Ленинграда того времени. Профессиональный военный Кирилл Владимирович Успенский успел до войны закончить пехотное училище, а уже после ее начала – военную академию. Он храбро воевал, был ранен, награжден, участвовал в разведывательных операциях за линией фронта. В литературу он пришел, демобилизовавшись, закончив службу в звании подполковника. Тогда он и выбрал для себя псевдоним «Косцинский». Писал он, конечно, о войне. Например, его повесть «Если мы живы» вышла в 1957 году в тематической серии «Библиотечка военных приключений». Но приключения не оставили Косцинского и в мирное время. Будучи фрондером по характеру, он всячески подчеркивал свою «антисоветсткость»: встречался с иностранцами, слушал и пересказывал забугорные вражеские радиостанции, читал запрещенную литературу. В общем, клеветал. Нужно сказать, что оппозиционность подполковника в отставке носила немного опереточный характер. Довлатов писал в эмиграции:

Вспоминаю, как мы с теткой встретили Кирилла Успенского в многолюдном ресторане на улице Воинова и она укоризненно сказала ему: «Кирилл, почему вы такой небритый?» – в ответ на что Успенский громогласно воскликнул: «Советская власть не заслужила, чтобы я брился!»

Политическая активность и небрежный внешний вид привели к тому, что он получил пять лет. В заключении он увлекся собиранием лагерного фольклора, которое и стало главным делом его жизни. В 1978 году он эмигрировал в США, где сумел удачно устроиться. Косцинский получил университетский грант на издание словаря ненормативной лексики. При этом он намеренно саботировал работу по изданию, чтобы сохранить выплаты по гранту.

Трудно представить искренний интерес Косцинского к роману «Зрелища», исключительно текст которого он обсуждал весь вечер. Хотя, как известно, «широк русский человек».

Вернемся к вопросу: зачем нужно было приглашать Довлатова в эфемерное «писательское» сообщество, которое не собиралось как-то проявить себя в литературном пространстве? Снова вернусь к интервью с Ириной Вахтиной журналу «Сумерки»:

– Какое отношение к «Горожанам» имел С.Довлатов?

– Он пришел самым последним. Причем по одному высказыванию Довлатова, как только он вошел в эту группу «Горожане», тут-то все и развалилось. Это фраза такая емкая, впечатляющая. Почему развалилась с его приходом, не могу сказать, но дело в том, что уже сгущались тучи над Марамзиным и его вот-вот должны были взять. У него уже, кстати, был обыск.

Внятного ответа нет. Есть косвенные свидетельства, которые можно принять во внимание. Есть ощущение, что «Горожане», вернее, их лидеры – Вахтин и Ефимов, решили «поднять ставки». Каким образом это могло произойти? Можно предположить, что камерная ситуация с проталкиванием сборника могла перерасти рамки издательского проекта. «Горожане» поверх издательства, редакторов, цензуры обращаются непосредственно к читателю. Тогда есть смысл набрать авторов для числа, «укрупниться».

Для многих знатоков отечественной литературы напрашивается аналогия с «Метрополем». Напомню его историю. В конце 1978 года группа писателей собрала корпус текстов и представила их под одной обложкой как альманах «Метрополь». Инициаторами выступили Василий Аксенов, Виктор Ерофеев и Евгений Попов. Из известных авторов в альманахе приняли участие Белла Ахмадулина, Андрей Битов, Андрей Вознесенский, Фазиль Искандер. Часть приглашенных именитых литераторов отказалась участвовать в проекте. После колебаний и предварительного согласия изменил решение Булат Окуджава. Юрий Трифонов сказал «нет» сразу, объяснив, что он борется с цензурой с помощью издания своих собственных книг. Другая часть авторов «Метрополя» к тому времени уже обладала именами, но получила известность в несколько других сферах. Например, Юз Алешковский, Владимир Высоцкий, Фридрих Горенштейн, Генрих Сапгир. Детский писатель, актер и бард, сценарист, детский поэт открыли новые грани своего творчества. Наконец, третья группа – малоизвестные авторы: Юрий Карабчиевский, Юрий Кублановский, Петр Кожевников.

Представленные в альманахе тексты обладали различной степенью непроходимости в официальной печати. Например, Белла Ахмадулина на страницах «Метрополя» предстала как прозаик. Ее сочинение «Много собак и собака» наносит удар не по советской власти или социалистическому реализму, а по претензии большого поэта стать автором хоть какой-то прозы:

Комната, одолженная Шелапутовым у расточительной судьбы, одинокая в задней части дома, имела независимый вход: гористую ржаво-каменную лестницу, с вершины которой он сейчас озирал изменившуюся окрестность. С развязным преувеличением постоялец мог считать своими отдельную часть сада, заляпанного приторными дребезгами хурмы, калитку, ведущую в море, ну, и море, чья вчерашняя рассеянная бесплотная лазурь к утру затвердела в непреклонную мускулистую материю.

Если отбросить все округло-вежливые, ускользающие от однозначности определения, то следует спокойно и честно сказать, что перед нами классическая графомания:

Шелапутов обнял разрушенную колонну, вслушиваясь лбом в шершавый мрамор.

В общем, при желании текст можно было назвать смелым экспериментом, поиском новых горизонтов. Евгений Евтушенко – еще один «голос эпохи» – практически в это же время публикует роман «Ягодные места» – такой же по качеству пример стихийного словоизвержения. Он спокойно вышел в двух номерах журнала «Москва», отдельным выпуском в «Роман-газете». Все посмеялись и быстро забыли о шедевре.

К явно непроходным текстам можно отнести рассказы Виктора Ерофеева. В первом – «Ядреной фене» – чтец-декламатор исследует казенные сортиры, пытаясь через надписи и граффити проникнуть в сокровенные тайны бытия.

Дверь цвела. Здесь было все: советы, рационализаторские предложения, похрюкивания, вопли вздыбившейся плоти, элегические остроты, предостережения и угрозы, мрачная и смачная инвектива в адрес Леночки Сальниковой (не сердись, Лена!), отрывки, здравницы, автографы с датами и городами, намеки на толстые обстоятельства, истошные призывы и совершеннейшая дичь.

Пресноватое, несмотря на потенциальную запашистость, блюдо разбавляется щепоткой абсурдизма:

– Отчего это у вас такой мягкий живот? – поинтересовался он.

– Ах, пустяки!

– Нет, все-таки… Хотелось бы знать.

– Вы меня смущаете. – Слезы брызнули. Нина Львовна отворотилась.

– Нет, все-таки, а?

– От клизмы… – она разрыдалась. – Вы – гадкий.

Чтец подумал и сошел с живота.

«Трехглавое чудовище» – смесь политико-эротического треша. Игорь, главный герой, преподает философию в одном из вузов. Он участвует в институтских интригах, которые, впрочем, не угрожают благополучию Игоря, так как он удачно женился на дочери крупного партийного работника. Дерзкие зарисовки вольготной жизни партноменклатуры: игра на бильярде, пожирание клубники с коньяком. Но житейская устроенность не удовлетворяет героя. Удовлетворить его может сексуальная Надя – студентка. Теперь не менее дерзкая эротика:

Он наклонился и, лаская, целовал ее маленькие груди с набухшими сосками, потом – живот, языком щекотал пупок и гладил, гладил руками упругие нежные ягодицы; он спрятал лицо между ее бедер: дурманящая теплота, невыносимое наслаждение, до стона, до обморока – и она впилась! – не больно ничуть! – ему в волосы и вздрагивала от ласк… он застонал, с мукой оторвавшись от нее, и стал, не помня себя, срывать с себя одежду, словно она вспыхнула на нем факелом – и они, голые, жаждущие утолиться друг другом, свалились на диван, обвиваясь ногами, руками, не отрывая губ от губ… и сладкая судорога пробежала по ее чувствительному телу: она тихо ойкнула.

Расчет ясен – ойкнуть должен и читатель, узрев ерофеевское чудовище. Ну а соответствующие инстанции и органы обязаны отреагировать. Естественно, что подобные тексты делали «Метрополь» заведомо непроходным. Организаторы предусмотрели невозможность сепарации, когда отдельные «безопасные» тексты извлекались из корпуса альманаха. Аннотация «Метрополя»: «Альманах „Метрополь“ выпущен в виде рукописи. Может быть издан типографским способом только в данном составе. Никакие добавления и купюры не разрешаются». В наше время прекрасно видно, что свобода творческого самовыражения была всего лишь декларацией. Цель совсем иная – громкая, намеренная скандальная акция с политическим звучанием. Авторы приглашались с расчетом увеличить состав не только качественно, но и количественно. Уже в другое время тот же Ерофеев говорит о том, что организаторы «Метрополя» не предполагали печатать альманах за границей:

Позже нас обвиняли в том, что мы задумали «Метрополь» с тем, чтобы его опубликовать на Западе. Это фактически неверно. Мы отослали – через знакомых, которые с огромным риском для себя взялись вывезти альманах за границу, – два экземпляра во Францию и Америку, но не для того, чтобы печатать, а на сохранение, и в этом оказались предусмотрительны. Когда же случился большой скандал и наши планы напечатать «Метрополь» в стране окончательно рухнули, авторы дали согласие на публикацию альманаха на русском языке в американском издательстве «Ардис».

Согласиться с подобным утверждением невозможно, слишком наивными хотят казаться вдохновители проекта. Другое дело, что не все авторы «Метрополя» имели внятное представление о его целях. Кого-то пригласили просто участвовать в неподцензурном издании… Быть рядом с Аксеновым или Вознесенским, пусть и на страницах неофициального издания – такое, конечно, соблазняло молодого автора. Если продолжить тему прельщения, то приходит на ум классическое библейское высказывание о соблазнении малых мира сего.

Хорошо известен Довлатову один из «метропольцев», который как раз был одним из «малых». Даже не просто хорошо… Им стал Борис Вахтин. И снова интервью вдовы писателя журналу «Сумерки»:

Борису позвонил Вася Аксенов и сказал, что вот у нас возникла такая замечательная идея собрать сборник, мы будем его толкать, пробивать, давайте ваших ленинградцев. Аксенов был в Союзе, но думал ли он уже об отъезде, я не знаю. Борис организовал ленинградскую группу.

«Группа», мягко говоря, не отличалась солидностью. В нее, помимо самого «организатора», входил только молодой прозаик Петр Кожевников, который до этого нигде не печатался. В общем-то, это свидетельствует о падении авторитета Вахтина, который не сумел «подтянуть» перспективные кадры. В альманахе Вахтин представлен повестью «Дубленка», которая уже упоминалась. Повесть – переписанный Гоголь с солидными добавлениями из Булгакова. Филармон Иванович Онушкин – мелкий чиновник («инструктор») из литературно-театрального ведомства, переживает личный кризис. От него ушла жена, зато время от времени захаживает поэтесса Лиза, которая пытается пробить свое творчество с помощью легкого флирта. Герой и Лиза отправляются в театр. И там, в храме искусства, Филармон Иванович испытывает катарсис:

Зажегся свет, поэтесса Лиза повернула к нему лицо, точь-в-точь то самое лицо из сна, белое лицо с серыми глазами, и Филармон Иванович тихо и доверчиво сказал в это большеглазое и мягкое лицо:

– Я хочу дубленку.

Лицо смотрело на него внимательно целую, по крайней мере, вечность, и наконец поэтесса Лиза сказала:

– Хорошо.

Далее начинается погоня за вожделенным тулупчиком с участием инфернальных персонажей и даже говорящего кота Персика (о Булгакове помним). Честная сюжетная вторичность и стилистическая, несмотря на все украшения и серпантин, бледность не дают возможности высоко оценить литературные достоинства повести. В политическом же отношении «Дубленка» не добирает до срывающих покровы с «набухших сосков» рассказов Ерофеева.

Устроители «Метрополя» добились желаемого результата – кампания по разоблачению авторов подрывного альманаха состоялась. Но тут присутствовал тонкий момент. Она ограничилась писательским сообществом. Конечно, говоря о «судилище», участники «пережимают» с драматизмом. Вот как описывает Ерофеев заседание секретариата Московской организации Союза писателей:

Все было заранее срежиссировано. Вставали один деятель за другим и кричали, возмущались, пугали. Кто-то даже всплакнул от ненависти. Грибачев сказал мне в коридоре с блатной доверительностью: «Что бы вы там ни говорили, все равно вам, ребята, хана». Нас было пятеро – составителей. Все было так мерзко, так подло, что нам ничего не оставалось, как вести себя «героически». Искандер сказал о том, что в своей стране мы живем как будто под оккупацией. На Попова особенно разозлились за то, что он записывал их же выступления. Аксенов назвал Союз писателей «детским садом усиленного режима».

Приведенное описание как-то не тянет на сцену расправы над неугодными. Можно согласиться с Аксеновым, есть в ней нечто от детского сада. Подобный «героизм» объясняется просто – все понимали как правила игры, так и то, для чего они сами участвуют в мероприятии. Правда, кое-кто из авторов «Метрополя», благодаря живому, творческому воображению, воспринял виртуальные угрозы серьезно и даже попытался сбежать. В прямом смысле этого слова. 31 мая 1979 года полярная лыжная экспедиция газеты «Комсомольская правда» достигла Северного полюса. Из интервью руководителя той самой экспедиции Дмитрия Шпаро агентству ТАСС в 2019 году:

– Чтобы отпраздновать победу лыжников, на Северный полюс прилетела группа деятелей науки и культуры, в том числе поэт Андрей Вознесенский. Расскажите, как на Северном полюсе оказался поэт и каким он вам запомнился?

– Науку представлял Юра Сенкевич, культуру – Андрей Вознесенский. Мы все были удивлены его прилету. Как мне известно, он подписал какое-то «вредное» письмо, и его ждали определенные репрессии. Чтобы вывести поэта из-под удара, Пастухов остроумно решил отправить его к нам. Он вызвал Вознесенского к себе и сказал, что таким образом можно убить двух зайцев. Вознесенского не будет в Москве, чтобы он не мозолил глаза. Кроме этого, он сможет написать хорошие стихи и поучаствовать в благом деле.

Коллеги, оставшиеся в Москве, не без остроумия нарекли поэта «сдрейфившей льдиной». Но все время на полюсе не отсидишься, да и чувствовал Вознесенский себя там как-то не очень. Деликатный полярник Шпаро: «Андрей был чрезвычайно скромен и немного неуклюж». Пришлось вернуться на большую землю, навстречу гнетущей неизвестности. Коварная и злопамятная власть ничего не забыла. Репрессии последовали незамедлительно: Вознесенскому вручили Государственную премию за сборник «Витражных дел мастер».

Что касается других пострадавших, то тут также есть интересные и даже поучительные моменты. В силу ограниченности объема, коснусь судеб составителей альманаха. Практически никак не отразилось участие в подрывном мероприятии на Фазиле Искандере. У него продолжали выходить книги, он печатался в солидных столичных журналах. Например, в 1981 году в «Новом мире» публикуется его повесть «Бригадир Кязым». Случайность? В 1983 году – краткой эпохе андроповского «завинчивания гаек» – у Искандера выходит сборник «Защита Чика».

Но есть еще характерный пример. Одна из самых популярных передач советского телевидения – «Вокруг смеха». Юмористических программ было совсем немного, и все они находились под жестким контролем, так как юмор мог незаметно для глаз, но ощутимо для сознания зрителя перейти в сатиру, от которой шаг до вольнодумства. Отбор участников передачи сопровождался согласованием, вычеркивались участники, которые лишь «вызвали сомнение». Выпуск «Вокруг смеха» с символическим номером 13, который советские зрители увидели 3 января 1982 года. То есть сама передача снималась в 1981 году. «Сан Саныч» Иванов приглашает на сцену концертной студии трех поэтов: Валентина Берестова, Андрея Вознесенского и Фазиля Искандера. Берестов и почетный полярник Вознесенский читают стихи. Искандер в свою очередь сначала озвучивает ответы на анкету «Литературной газеты». Первый: «Хватает ли у вас чувства юмора, когда вы читаете хвалебную рецензию о своем творчестве?» Ответ автора «Маленького гиганта большого секса»:

– Ну, чувства юмора, по-моему, мне так кажется, хватает.

Но не хватает хвалебных рецензий.

Второй вопрос: «Ваш любимый афоризм».

– Кто приходит вовремя, тот всегда приходит слишком рано.

Глубоко. Дальше поэт Искандер неожиданно радует зрителей прозой – рассказом «Начало», – несколько выбиваясь из состава участников. Ну, чтобы делегация авторов мятежного альманаха «Метрополь» на советском телевидении выглядела еще солиднее, в передачу включили отрывок из спектакля Аркадия Арканова «Выхожу один я…». Перефразируя афоризм Искандера: не слишком ли рано для тех, кто вроде бы не вовремя? Понятно, что карали избирательно, учитывали клановую, национальную и даже семейную принадлежность того или иного вольнодумца. Отец Виктора Ерофеева – дипломат в ранге Чрезвычайного и полномочного посла. Личный переводчик Сталина, помощник министра иностранных дел СССР, заместитель генерального директора ЮНЕСКО. Наказание выбрали дипломатического характера. Виктора Ерофеева по месту работы – Институт мировой литературы – сослали писать историю канадской литературы для Истории всемирной литературы. Литературно-критические тексты Ерофеева, как и проза Искандера, продолжали публиковаться в том же «Новом мире».

В 2015 году Ерофеев опубликовал в журнале «Сноб» мемуарный очерк «Великолепное предательство», в котором даны неожиданные оценки и приведены малоизвестные факты, касающиеся истории с «Метрополем». Рассыпается миф об отважных друзьях-соратниках, бросивших вызов системе. Прежде всего, не было единства внутри «метропольцев». Тут присутствовало привычное для людей, воспитанных на истмате, классовое разделение. Я уже упоминал, что Трифонов отказался участвовать в альманахе. Ерофеев пишет об этом:

В кругу «Метрополя» к Трифонову относились по-разному. Те, кто не терпел любую связь писателей с Союзом писателей, его не любили. Свою нелюбовь распространяли и на его книги. А те, кто строил жизнь на разнообразных компромиссах с властью, считали его виртуозом. Нелюбители Трифонова на наших сходках курили плохие советские или болгарские сигареты, были очень бедны и с восторгом смотрели на метропольских знаменитостей. А знаменитости курили Мальборо и, в духе русской традиции, чувствовали себя слегка смущенными в обществе отвергнутых людей.

Не самые лучшие отношения сложились и между самими авторами. Как свидетельствует автор очерка, Искандер порицал рассказы Ерофеева за «низкий моральный уровень». При этом никто не отмечал, что этическая ущербность могла бы компенсироваться высоким художественным исполнением. Неприятное равнодушие продемонстрировали друзья и в ответ на исключение Ерофеева из СП. Сбежали и отвернулись все. Аксенов, назначенный, по словам Ерофеева, капитаном «Метрополя», не выдержал давления и первым покинул, эмигрировав, тонущее судно. В отместку всю идею организации неподцензурного издания Ерофеев приписывает исключительно себе: