Текст книги "Траян. Золотой рассвет"

– С сегодняшнего дня ты – императорский спальник. Если хочешь, могу сделать тебя декурионом императорских спальников, а теперь заткнись и ступай вон.

Зосима поклонился, затем гордо вскинул голову и вышел.

Рухнувшая на Марка новость кружила голову. Невозможное свершилось.

Что это, удача?

Награда судьбы или наказание?

В тот момент, словно в насмешку, ему вновь вспомнился медведь. Перед умственным взором въявь предстал громадный косолапый, чей необузданный рев, неловкие поклоны свидетельствовали о признании в нем первого из смертных. Если точнее – повелителя мира.

Занятная сцена!

О таком взлете мечталось в детстве, когда он читал или слушал рассказы отца о подвигах Камилла, Сцеволы Муция, Катонов, Старшего и Младшего, Аттилия Регула, Сципионов, Фабия Кунктатора, Тита Манлия Торквата[18]18
  Марк Фурий Камилл – римский полководец и государственный деятель, на рубеже V–IV вв. до н. э. реформировавший римскую армию. По словам римского историка Тита Ливия, «второй основатель города», восстановивший Рим после нашествия галлов.
  Тит Манлий Торкват – римский консул 340 г. до н. э., приказавший казнить родного сына за то, что тот в нарушение приказа вызвал на поединок знатного противника. Казнь была проведена, несмотря на то что юноша одержал победу.
  Квинт Муций Сцевола – пытался убить царя г. Клузий (Этрурия) Порсену в 550 г. до н. э. Пойманный, положил руку в огонь, чтобы доказать несокрушимость римского духа.
  Катон Старший (Порций Катон Цензор) – консул 195 г. до н. э., историк, автор руководств по различным отраслям практической деятельности, суровый блюститель нравов, даже Сципионов попрекавший изнеженностью и тщеславием.
  Катон Младший – римский гос. деятель, всю жизнь боровшийся против Юлия Цезаря.
  Публий Корнелий Сципион Африканский Старший, (234–183 гг. до н. э.) – победитель Ганнибала во II Пунической войне. Сципион Младший (вместе со своим другом Лелием Мудрым) – разрушитель Карфагена в III Пунической войне.
  Фабий Кунктатор – полководец, изгнавший Ганнибала из Италии.
  Марк Аттилий Регул – см. прим. к с. 203
  Гай Марий – консул 107, 104–100 гг. до н. э., знаменитый римский полководец, победитель кимвров и тевтонов, реорганизатор римской армии, проводивший в отношении солдат политику драконовской дисциплины. Дело доходило до того, что легионеры, задавленные хозяйственными работами, требовали от него скорейшего начала боевых действий, т. к. им легче было храбро умереть, чем сносить тягло.


[Закрыть] и, конечно, о деяниях Гая Мария, Суллы, Юлия Цезаря и Октавиана Августа. Все эти герои и победители с младенческих лет казались родными и близкими, их имена то и дело поминались в семье Марка Ульпия Траяна Старшего. Не беда, что Ульпии давным-давно переехали из Рима в Испанию.

Даже свадьбу его с Помпеей Плотиной родители сыграли, исполнив все древние, уже вполне отжившие, торжественные обряды, тем самым еще раз подчеркнув свою принадлежность к римскому народу, приверженность к римскому образу мыслей.

Марк рос мечтательным, послушным мальчиком, часто отдавался на волю фантазии. Любил слушать рассказы отца о деяниях древних героев, об отцах-основателях государства. Только Рим, утверждал отец, способен навести порядок во всклоченном, обезумевшем, переполненном толпами варваров мире. Внимал ритору, слушался маму, совершенствовался во владении оружием. Заучивая наизусть тексты, написанные неисчислимыми ордами греков, вместе со школьными друзьями негодовал – всю эту премудрость хитрые греки создали на горе доблестным римлянам! Однако, если папа сказал, надо заучивать, значит, надо. Зачем, об этом не задумывался, терпел. Волновало иное – вот он с мечом в руке первым взбирается по лестнице на стену вражеского города и затем получает венок за храбрость. Вот он сидит на троне, в руках у него жезл Августа, он повелевает вселенной, его приветствует толпа. Не рабски, не по персидскому обычаю, а вполне граждански, со вскинутыми вверх руками, их ладони обращены к нему:

«Аве, цезарь! Аве, великий!»

Траян потер подбородок, усмехнулся. Самое удивительное и непостижимое, что в этой бренной жизни может нечаянно свалиться на голову смертного, – это осуществленная мечта. Такое случается даже с самыми обыкновенными и покладистыми людьми, к каковым всегда причислял себя Траян.

Одно дело – фантазировать на тему «что, если…», другое – ощутить эту ношу на своих плечах. Теперь уже не помечтаешь, времени не будет.

Пойти позвать Суру и поговорить о добродетелях, о пороках и безразличном.

Ах, до философии ли сейчас?!

А почему бы и нет?

Почему бы не испробовать остроту и полезность философии?

О чем они чаще всего спорили? Ну, конечно, об истинных, или, как называл их Сура, «глубинных», причинах падения Домициана, о тех, кто бесславно погиб от рук собственных слуг, – Калигуле, Нероне. О том, как следовало бы вести себя на месте этих оглашенных, поддавшихся страстям и порокам и вследствие этого потерявших головы правителей. О наиболее выгодных направлениях ударов, способных восстановить у соседей уважение к Риму. Разбирали дотошно, кто из соседей наиболее опасен. Таких на границах Рима было немного – Дакия и Парфия. Все сходились в одном: самый опасный противник – это, безусловно, царь даков Децебал, который сумел обыграть даже такого умницу, как Домициан.

Тщательно разбирали политику и поступки Домициана. Уж кому-кому, а Марку было отлично известно, каким огромным, пронзительным умом обладал этот когда-то симпатичный молодой человек.

Начинал он замечательно. Если бы он смог продолжать их череду до самой смерти, возвеличили бы его до звания лучшего в анналах Рима императора.

Почему же Домициан не устоял в добродетели? В чем причина, что он скатился до ничтожества?

Расхаживающий по спальне Траян присел перед очагом, согревавшим комнату в этой холодной снежной Германии. Подкинул пару поленцев. Радовало, что «паннонский кабан» Лонгин прав, что помощники у него не дураки. Это его первое преимущество перед зарезанным в собственной спальне цезарем.

С другой стороны, этих самых философов не пересчитать.

Бесчисленные толпы!

И все твердят разное, голосят о разном. Как же нормальному человеку разобраться в этих воплях, учениях, назиданиях, откровениях и многочисленных советах? Как выбрать наиболее практичное и полезное. Здесь, конечно, без собственной сметки не обойтись. В том и состоит сила разума, утверждал Эпиктет, что, являясь частичкой разума мирового, его малым подобием и детищем, тебе, ничтожный, дано понять, что есть благо, а что зло.

Правда, этому надо учиться. Когда дело касается монеты, сколькими способами пользуется человек для ее проверки? Бросив динарий, он внимательно прислушивается к звону, пробует на зуб, а когда дело касается нашей собственной жизни, мы, зевая, принимаем на веру всякую глупость – ущерба-то от этого вроде нет!

Так говорит Эпиктет. Верно говорит. Он называет себя стоиком.

Итак, чем эти умники могут помочь Траяну в том положении, в каком вдруг очутился Траян?

Прежде всего не поддаваться страстям!

Это очень верно. Терять голову никогда нельзя.

Даже на троне.

Хромоногий Эпиктет предупреждает: удары судьбы неневыносимы по своей природе.

Почему?

Потому что, зная о несчастьях, ты волен встретить их мужественно, со знанием дела. Вот и вся философия.

Траян погрел руки у огня. Вспомнил слова сенатора Агриппина по поводу того, в чем человек властен, а в чем нет – «сам себе я препятствий не создаю».

К Агриппину прибежали, пугают: тебя судят в сенате!

«Желаю успеха. Однако уже пять часов (в этот час он обычно упражнялся, затем обливался холодной водой), пора заняться гимнастикой».

Когда он кончил упражнения, пришли мрачные, глаза отводят. Говорят: ты осужден.

«На изгнание, – спросил Агриппин, – или на смерть?» – «На изгнание» – «А имущество?» – «Не конфискуется». – «Значит, позавтракаем в пути».

Агриппин был готов к ударам судьбы, потому что обладал знанием. Марк спросил себя, достаточно ли у него, новоявленного императора, знаний. В любом случае, усмехнулся Траян, если мне наедине с собой дано задумываться о подобных вещах, выходит, я тоже кое-что соображаю. Беда в другом – готов ли он, Марк Ульпий Траян, с той же невозмутимостью, подчиняясь только разуму, справиться с обрушившимся на него ударом судьбы, ведь то, что случилось с ним, иначе как ударом не назовешь.

Марк прикинул.

Время покажет, готов или нет, но прежде надо сохранить рассудительность, умеренность, остаться справедливым и не терять мужества от свалившегося величия. Это непросто. Еще как непросто. Положение в стране действительно ужасное. Это надо пресечь.

Но как?

Теперь не спрячешься за отговорку: мол, я только исполняю, но не приказываю. Теперь как раз он приказывает. Что же он должен приказать в первую очередь? Подскажите, умники!

Он с досады сунул указательный палец в огонь. Ожгло сильно, до боли. Боль привела в чувство, вернула спокойствие и рассудительность.

Конечно, можно собрать друзей, обсудить все до тонкостей. Они обязательно подскажут, будут искренни, и, вполне возможно, в их рассуждениях будет много верного, но в таком случае кто император? И не спросит ли обиженный, чьим мнением пренебрегли, почему правитель послушал его, а не меня. Нет, прежде он сам должен найти выход.

Итак, что же необходимо совершить в первую очередь?

В чем моя цель?

В том, чтобы восстановить величие Рима.

Какие основные препятствия ждут на этом пути?

Прежде всего этот неисправимый заговорщик Кальпурний Красс, а также притаившиеся за его спиной наместники Сирии, Каппадокии и Вифинии.

Может, казнить их сразу? Тем самым с первого же дня нарушить слово, данное сенаторам о недопустимости террора в отношении своих противников, внести смуту в умонастроения подданных и вскоре начать опасаться каждого приблизившегося к нему? Не спрятал ли тот под наручной повязкой острый кинжал?.. Вот она, западня, в которую угодил Домициан. Однажды испугавшись, начав убийства, все свои последующие действия он направлял уже не на пользу государства, а на сохранение власти и бегство от убийц. Вывод: самое легкое решение не всегда является самым правильным.

С другой стороны, угроза со стороны Красса вполне реальна, игнорировать ее значит проявить недопустимое легкомыслие. Самое верное средство против любого злоумышленника, мечтающего о мятеже и неповиновении, – это армия. Необходимо постоянно держать армию под рукой.

Каким образом осуществить это условие, если он немедленно, не теряя ни дня, отправится в столицу?

В Риме невозможно сохранить невозмутимость. Завалят жалобами, ходатайствами, просьбами, мольбами, детскими слезинками. Будучи провинциалом, в столице он непременно попадет под влияние какой-нибудь партии, пусть составленной из самых порядочных и умных граждан, – все равно интересы этой сенаторской группы будут довлеть над интересами всей державы, а это недопустимо. Этот урок плохо выучил Домициан, когда допустил доносы, когда пошел на поводу у самых низменных людей. В Риме следует появиться в лучах славы, имея на руках четкий план действий…

Он вновь сунул палец в огонь. Боли не почувствовал – вдохновение наградило его безмятежностью.

Мало иметь план! Надо непременно приступить к его осуществлению, чтобы все, что творится в государстве, в Италии и в столице, имело точную меру – это деяние на пользу задуманному, значит, оно добродетельно. Нет – значит, порочно.

Итак, в столицу спешить нельзя, армия должна быть под рукой. Все наместники провинций должны безоговорочно признать его верховенство.

Как совместить эти положения?

Война!

Это единственное разумное решение.

Рим жил, выжил, расправил крылья во время войн. К тому же нынешний момент буквально дышит войной – даки набрали такую силу, что далее терпеть их своеволие опасно.

Хорошо, война. Какие перспективы этот ход открывает во внутренней политике? Армия при нем, никто из наместников не посмеет отказать ему в присылке легионов. Тем самым появляется реальная возможность ослабить их. Но прежде всего можно заткнуть глотку Крассу, так как во время боевых действий всякий протестующий обоснованно может быть назван предателем, а предательство и попытка мятежа во имя спасения отчизны – это две большие разницы.

Он прошелся по комнате, прикинул, что известно о Дакии.

Последние два века горная страна, расположенная за Данувием, между Тиссой и Прутом, обширная, плодородная, щедрая для людей, постоянно крепла. Находясь вблизи имперской границы, варвары постепенно овладели нижним течением Данувия и, прикрывшись великой рекой, жадно впитывали все, что было хорошего в Римской империи. Децебал перестроил армию – причем перестроил умно. Не стал вводить римскую организацию, римские звания и прочие внешние приметы. Он перенял сам дух – при прочих равных условиях побеждает тот, кто лучше организован. Децебал, по существу, одолел Домициана еще до начала войны. Мира он добился, напустив на римлян сарматов и маркоманов. По очереди. Для этого необходимо иметь золото. Много золота. Откуда оно у Децебала? Он добывает его в Карпатах. Следовательно, у него есть надежная опора в противостоянии с любым противником.

Как свидетельствуют купцы, ходившие в земли даков, Децебал сейчас в полной силе. Он способен вывести в поле двести тысяч человек, вполне обученных и умело владеющих серповидными дакийскими мечами. Они называют себя «волками». Еще Юлий Цезарь, хорошо понимавший, какую опасность представляла эта новая военная сила, возникшая на северо-восточном азимуте империи, незадолго до своей насильственной смерти приступил к подготовке похода за Данувий. На «волков» косо поглядывал Тиберий, слабосильный Клавдий постоянно жаловался, что «с даками сладу нет». Следует признать правоту Домициана, поставившего себе цель сокрушить беспокойных соседей. Принимая в расчет его ошибки, необходимо исключить возможность заключения союза между соседствующими с Римом народами. Напрочь перекрыть связи Децебала с Парфией. С германцами и сарматами договориться, помахав у них перед носом железным кулаком. И, конечно, восстановить спокойствие в городе, а для этого…

Траян неожиданно рассмеялся. Все-таки допер!

Прибежала Помпея Плóтина, за ней друзья, сподвижники. Помпея бросилась к мужу.

– Марк, что случилось? Что тебя развеселило?

– Сначала строгости, потом милости – вот и весь секрет! – сквозь смех заявил Марк и залился еще громче.

Все, кто был в комнате, переглянулись. В их взглядах читалось недоумение.

Император неожиданно успокоился, обратился к Суре:

– В чем, по-твоему, ошибка Домициана, за которую он поплатился жизнью?

Сура пожал плечами. Промолчали и остальные.

Траян погрозил им пальцем.

– В том, – объяснил он и риторским тоном продекламировал: – что по недомыслию Домициан сначала начал рассыпать милости, а потом, разочаровавшись в благодарности подданных, на которую ни один здравомыслящий правитель не может рассчитывать, поддался неразумным страстям и обрушил на граждан репрессии. Нам следует поступить наоборот. Сначала жестокости, безоговорочное подчинение, война, потом мир, смягчение жестокостей.

Но прежде необходим план войны. Начинать ли, ребята, задуманное сразу, невзирая на сопротивление зарвавшихся наместников и податливость угодников, или сначала разобраться с Крассом и поддерживающими его сенаторами? Полагаю, что нам нужно сразу, с первого дня начинать гнуть свою линию. Как это сделать, нам и требуется обсудить.

Тут же начали дискуссию. Плотина вызвала домашних рабов, приказала собрать что-нибудь закусить, вызвать писцов. На ходу, в хлопотах, спросила:

– Горячее будете?

– Буду, – откликнулся супруг. – Пусть зажарят медвежатину. Нечего валяться, уже четыре часа утра. И пусть принесут вина.

Результатом симпозиума стало беспардонное опьянение Лузия – к полудню мавританец не мог языком шевелить – и решение не терять времени. В Рим спешить не следует. В столицу прибыть, когда будет готов план нападения на Дакию, чтобы с первого дня перехватить управление из рук на глазах дряхлеющего Нервы и с ходу запустить гигантскую военную машину Рима. Завтра же разослать приказы германским легионам – 21-му Стремительному, расположенному в Монготиаке, 11-му Клавдиеву, 1-му Минервы, 20-му Валериеву Победоносному, находившемуся в Британии, – выступать в поход на восток в провинции Паннонию и Верхнюю Мезию.

– Четырех будет мало, – потер лоб Лаберий.

Траян не стал спорить.

– Добавим еще два. Из Сирии и Каппадокии.

Уже через неделю Траяну представилась отличная возможность испытать на практике основоположения своей будущей репрессальной политики, которые они, спаивая мавританца (слаб он оказался на неразбавленное вино), совместно разработали той ночью. Получив приказ о выступлении, взбунтовался 21-й легион. Солдаты сбежались на сходку, принялись кричать: донативов (денежных выплат) по случаю вступления на трон не было, неопровержимых знамений никто не видел. Выходит, боги помалкивают! Жалованье за прошедший год еще не заплатили! И что это за жалованье! Ищите других дураков, чтобы за какие-то триста денариев отправляться за Данувий. Уж больно Траян прыток! Ополоумел испанец – на зиму глядя в поход?!

Император, встретив отчаянное упрямство, наглость и нежелание выполнять приказ о выступлении, распустил легион.

– Все свободны! – заявил император. – Можете расходиться по домам. Я не называю вас гражданами, потому что в трудный момент вы отступили, поддались низменным страстям. Даю три дня сроку – те, кто желает служить и готов отправиться в Паннонию, будут возвращены в строй.

Тут же конники из личной охраны императора опечатали алтари каждой когорты и в целом легиона, войсковую казну и пекулий, в котором хранились солдатские сбережения, собрали в претории штандарты с изображением козерога – божественного покровителя легиона. Сложили значки когорт и центурий, начали упаковывать статуи Юпитера, Минервы и Геркулеса, выставленные на площади перед преторием. Когда оставшиеся не у дел солдаты начали собираться в виду лагерных стен – их намерения были неясны, но взгляды не предвещали ничего хорошего, – специально подобранные люди пустили слух, что в сторону Монготиака движутся верные Траяну легионы из Верхней Германии. Услышав эту новость, опозоренные вояки, растерянные, хмурые, начали расходиться по домам.

К назначенному сроку в состав легиона записалось не более четверти прежнего состава. На следующий день император издал эдикт, в котором объявлялось о начале процедуры исключения Двадцать первого легиона и всех его офицеров из состава римской армии. Не стало в римском войске легиона, победившего Цивилиса, не стало легиона, под началом Германика ходившего в глубь Германии.

Узнав о позоре, постигшем 21-й легион, 11-й Клавдиев, стоявший лагерем еще севернее, почти в устье Рейна, без возражений снялся с места и покорно двинулся в сторону дакийской границы.

Марк нагнал его неподалеку от Бриганция, во временном лагере. Сразу выговорил легату за то, что солдаты тащатся как старые клячи. Скандал выкатился на площадь перед преторием. Там Траян попытался словом вдохновить солдат на героические свершения – те только усмехались в ответ. На следующий день, дождавшись, когда последний солдат покинул стоянку, император выехал из ворот лагеря и мелким шагом – конь Траяна едва переставлял ноги – начал обгонять походные колонны. Было пасмурно, земляная дорога была разбита, ноги разъезжались. Там и тут солдаты скользили, падали. Колонна то и дело останавливалась – по какой причине, никто толком не мог сказать. Император, с головы до ног залепленный грязью, обогнал колонну, в авангарде спешился, приказал назначенному трибуну остановить когорты и подозвал одного из солдат:

– Почему еле ноги переставляешь? Устал?

– Ты сам попробуй! – с неожиданной злостью выкрикнул легионер. В следующее мгновение его грязное лицо страшно побледнело. Перепуганный, он бросился к императору, схватил его руку, принялся целовать.

– Пощади, божественный… Я не узнал тебя.

– Плохо! – ответил Марк. – Очень плохо! Императора ты боишься больше, чем своего центуриона. Где центурион?

К императору подбежал младший командир. Он был одет в добротный пластинчатый панцирь, на голове каска, на которой от уха до уха тянулся гребень из выкрашенной красной краской щетины. Вытянувшись перед цезарем, принялся «поедать глазами начальство».

– Как звать? – спросил Траян.

– Гай Фауст, – зычно выкрикнул центурион.

– Давно пользовался палкой, Фауст?

Тот смешался, повел глазами по сторонам.

– Ясно, – кивнул император. – Не хочешь быть центурионом?

– Хочу, – вмиг озлобился вояка. – Два года до пенсии…

Император кивнул.

– Понятно. Если не желаешь, что тебя за два года до пенсии как беззубого пса выгнали вон, без наградных, без вспомоществования, вспомни, зачем тебе вручена палка.

Неожиданно из строя донесся презрительный голос:

– Видали мы таких храбрых!..

– Кто сказал?! – разъярился император. – Фауст, кто смел подать голос без разрешения?

– Да есть тут такие.

– Кто именно?

– Сервилат, божественный.

– Сервилат, если ты такой храбрый, – окликнул Траян, – выйди из строя.

Передние шеренги расступились, и вперед вышел могучий, как бык, солдат. Глянул волком.

– Плетей, – скомандовал Траян, – и чтобы без работы не сидел. Понял, Фрукт.

Затем Траян обратился к воинам:

– Граждане, я лично буду задавать темп. К вечеру отставшие будут признаны дезертирами со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ясно?

– Куда яснее, – нестройно откликнулись из строя.

– Вот и хорошо.

Император встал впереди легионного знаменосца, державшего древко с распростершим крылья легионным орлом. Марк поднял руку, резко опустил ее и принялся маршировать, при этом вслух начал командовать.

– Раз, два, три. Левой, левой.

Вечером выяснилось, что отставших в легионе не оказалось.

Глава 5

В конце осени 97 года, когда старик Нерва после года царствования окончательно впал в меланхолию и всякая надежда на скорое появление нового императора в столице окончательно испарилась, Ларций получил письмо от Плиния, в котором тот просил навестить «старого друга».

Разговор был короткий. Плиний намекнул, что кое-кто хотел бы в частном порядке известить Марка о том, что творится в Риме. Эти «кое-кто»?..

– Фронтин, что ли? – перебил хозяина Ларций.

Плиний немного смутился, поиграл бровями, потом ответил:

– Тебе не откажешь в сообразительности.

– Наш героический пожиратель репы тоже был в этом списке?

– Да.

– Я согласен.

– На что, Ларций?

– На то предложение, которое ты собираешься мне сделать.

Плиний задумался.

– Что ж, я поддержу твою кандидатуру. Однако мало отвезти сообщение Траяну, необходимо узнать, каковы его планы. Что он собирается предпринять в первую очередь? Когда появится в Риме? Его сторонники должны знать, чем нам заняться в первую очередь.

– Я согласен.

– Что ж, будь наготове.

Прощаясь, Плиний приказал мальчишке-факелоносцу и двум рабам вооружиться палками и сопровождать гостя до самого дома.

– Пусть они переночуют у тебя, Ларций. Я бы не хотел, чтобы они возвращались домой в такой поздний час.

Ларций пожал плечами:

– Мы с Эвтермом и вдвоем бы справились.

– Береженого боги берегут… – назидательно заявил сенатор.

С приподнятым чувством покинул дом Плиния Ларций Корнелий Лонг. В преддверии поручения, пусть даже неясного, одноразового, не сулившего особых благ, он почувствовал небывалый прилив энтузиазма. Радостно было сознавать, что вот и он, инвалид и отщепенец, кому-то понадобился. Неужели в этом волчьем городе о нем еще помнят!

В душе сразу затеплилось, запело.

Проходя через атриум, решил, что завтра же отправится к рекомендованному Фронтином мастеру и договорится насчет протеза. Вот будет здорово, если у него появятся пальцы, пусть даже и металлические! Этим теплом полнился еще в вестибюле доме Плиния, где Эвтерм застегнул у него на спине ремни легкого чешуйчатого панциря, без которого Ларций по ночам не отваживался выходить из дому. Раб перепоясал господина коротким иберийским мечом. Ларций уже сам проверил, крепко ли держится на искалеченном обрубке металлический чехол с крюком на конце. Это было очень полезное приспособление – самой железякой можно действовать как дубиной, а крюк был хорош тем, что позволял притянуть врага поближе и всадить в него клинок. Острием крюка тоже можно было наносить тяжелые раны. Вооружен был и Эвтерм – крепкий молодой раб из Фригии. Мальчишкой он приглянулся Ларцию, когда на невольничьем рынке в Риме тот постеснялся прилюдно помочиться.

В ту пору Ларцию как раз исполнилось семнадцать лет. Он в первый раз надел взрослую тогу. Отец в сопровождении родственников и друзей отвел юного Ларция на форум, затем в Капитолий, где его имя внесли в списки граждан. Спустя неделю по настоянию родителей Ларций в компании с домашним прокуратором[19]19
  Главный управляющий в доме и старший над всеми домашними рабами.


[Закрыть] отправился на невольничий рынок подыскать себе в подарок послушного личного раба. С прежним случилась постыдная история – он был уличен в краже и отправлен на кирпичный завод. Заметив стыдливость симпатичного страдающего мальчишки, будущий префект решил: щенок, по-видимому, из хорошей семьи. Так и оказалось – Эвтерм являлся жертвой киликийских пиратов, захвативших корабль, на котором его семья направлялась в Антиохию. Его разлучили с родителями и после нескольких перепродаж доставили в Рим. Там Ларций и высмотрел кудрявого черноволосого гречишку.

Перед тем как приложить к купчей свой перстень, исполненный важности молодой гражданин спросил мальчишку:

– Будешь служить верно?

– Постараюсь, господин.

– Что значит «постараюсь».

– Верная служба – тяжкий труд, нелегко достойно исполнить его.

– Ты что, из философов?

– Мой отец был ритором в школе.

– Чему же он тебя научил?

– Следовать природе и стремиться к счастью.

– К счастью?! Интересно, что может составить счастье раба? Ладно, разберемся. Учти, я люблю чистоплотных слуг.

Почти два десятка лет Эвтерм провел рядом с Ларцием. Они привыкли друг к другу. Как-то в первые дни Ларций за какую-то провинность надавал слуге пощечин. Мальчишка неожиданно разрыдался, вместо красноты, выступающей на лицах других рабов после подобного наказания, этот заметно побледнел, а ночью отважился на неслыханную дерзость – Эвтерма едва успели вынуть из петли. При этом рабы, спасшие его от смерти, хорошенько проучили новенького. Чтоб впредь было неповадно.

Ишь, что надумал, молокосос!

Свободы возжелал! Не спеши, приятель, сначала здесь, «в земной юдоли», как выразился пожилой садовник Евпатий, помучайся.

Когда Ларцию сообщили о случившемся, он испытал мгновенный, бросивший в краску испуг. Обескураженный подобным безрассудством Ларций решил сам допросить молокососа. Тот ответил дерзко, глядя в глаза: господин, лучше прикажите дать мне розог, но по щекам хлестать я себя не дам. Ларций вышел из себя: молчи, раб, иначе… В этот момент в комнату вошла Постумия Лонгина, успокоила сына, взяла мальчишку-раба за руку и увела с собой. О чем они разговаривали, Ларций так никогда и не выведал. Вечером Тит пригласил сына в кабинет и с неподражаемой римской прямотой укорил его:

– Кого, сын, ты хотел бы видеть возле себя в родном доме – тайного врага или верного человека?

– Странный вопрос, – пожал плечами Ларций.

– Тогда взгляни вокруг. Ни я, ни твоя мать не гнушаются принимать пищу вместе с рабами. Ты тоже никогда не считал это унижением. Разве они не люди? Разве они не твои соседи по дому? Нельзя, Ларций, искать друзей только на форуме и в курии. Если будешь внимателен, найдешь их и дома. Изволь-ка подумать: разве тот, кого ты зовешь своим рабом, не родился от того же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, не живет, как ты, не умирает, как ты?

– Однако, отец, разве я не имею права наказать раба?

– Наказать – да, издеваться – нет.

– Велика беда – надавать пощечин!

– Разве дело в пощечинах! Ты лупил его по щекам именно потому, что он, страшась унижения и боли, предупредил тебя, что для него это невыносимо.

– Ну… – покраснел Ларций.

– Если бы это касалось только Эвтерма, я не стал бы начинать этот разговор. Однако ты испытал наслаждение, причинив ненужную боль другому человеку, а это уже порок, невыносимый для добродетельного человека. Ты меня понял?

– Да, отец.

– Вот и хорошо. Евпатий даст тебе розог.

– Слушаюсь, отец.

Когда наказанному, выпоротому так, что несколько дней он не мог присесть, но при этом во время наказания сумевшему сдержать слезы Ларцию попался на глаза этот придурок Эвтерм, он подозвал его и, выпятив вперед нижнюю челюсть, с угрожающим видом спросил:

– Ну-ка ты, риторское отродье, скажи – какая разница между первоначалами и первоосновами, на которых держится мир?

Услышав вопрос, перепуганный, вновь побелевший лицом, сжавшийся в ожидании тычков и пощечин Эвтерм несколько расслабился, осмелился подойти ближе.

– Первоначало деятельное, – ответил он, – это Бог или Логос, а начало страдательное, над которым свершается действие, – это материя, иначе то, что мы познаем через ощущения. Началам противоположны основы – это огонь, воздух, вода и земля. Все тела состоят из соединения этих четырех основ. Все они принадлежат к материи и пронизаны божественной огнедышащей пневмой, или иначе одухотворяющим дыханием. Разница между ними в том, что начала по своей сути неизменны, основы вполне видоизменяемы, из них возникают тела.

– Хорошо, – с прежним пристально-угрожающим видом предупредил Ларций. – Я запомню, что сегодня, в пятый день майских календ, ты заявил, что тела возникают из основ. Я обязательно проверю, верно ли ты излагаешь учение стоиков, раб. И берегись, если ошибся. Тебя выдерут, как нашкодившего кота.

– Я сказал правильно, господин, – перепугался мальчишка. – Так меня учил отец.

– Вот я и говорю, посмотрим…

Эвтерм оказался прав. Ритор в школе, где молодой Лонг обучался красноречию, очень удивился словам молодого римского невежи, который сумел-таки выучить урок и разобраться в учении Зенона. Этот ответ спас Ларция от розог, на которые был щедр грек-учитель. После той стычки юный хозяин уже специально, пытаясь как бы подловить мальчишку, приказывал объяснить, что такое признание, калокагатия, апатейя, что есть ведущее и почему оно влечет к добродетели. Почему ваши вонючие греческие мудрецы полагают, что пороки – это род душевной болезни. Когда Эвтерм, робея, признавался, что не знает, хозяин приказывал ему поинтересоваться и объяснить «эту греческую дребедень», придуманную, чтобы «пудрить мозги достойным римским гражданам». «Нам, римским гражданам, – заявлял Ларций, – хватило отеческих добродетелей – pietas, gravitas и simplicitas,[20]20
  Pietas – почтение к старшим, а также взаимная привязанность детей и родителей; gravitas – суровое достоинство и трезвое чувство ответственности; simplicitas – простота, чуждость расточительности и позерству.


[Закрыть] чтобы завоевать мир».

Раб позволил себе съехидничать – труднее удержать его в руках. Для этого надо обладать знаниями. Ларций с тоской подумал: «Может, дать ему розог?» Позже вынужден был согласиться: слуга прав. С тех пор подробное обсуждение школьных заданий вошло у них в привычку, и Ларций, уже всерьез заинтересовавшись, требовал ответа, зачем он, сын римского всадника, появился на свет и как добиться счастья? Скоро подобный экзамен превратился в своего рода игру, которой в ту пору многие увлекались в Риме.

Римское общество времен Нерона, Веспасиана и Домициана очень интересовалось вопросом, как прожить счастливо, как научиться стойко переносить удары судьбы, которые в ту пору беспрестанно сыпались на головы людей. Хотелось узнать, ощупать, зримо прочувствовать такие невесомые материи, как истина, добродетель, порок, а этого можно добиться, только обучаясь. Только читая, слушая, споря, соглашаясь и не соглашаясь, можно приоткрыть завесу тайны и потрогать истину, разглядеть сосуд, в котором хранится добродетель. Тираны зверствовали, подданные искали спасения. Если смерть неизбежна, если никто не может сказать, когда и по какой причине ее насылает деспот, значит, следует по крайней мере умереть достойно. То есть без страха. Наводнившие Рим философы заявляли: этому можно и нужно учиться. Учите, потребовали римляне и с той же последовательностью и неутомимостью, с какой они овладели миром, потомки Ромула стали приобщаться к науке жизни. Во времена Нерона Рим потрясла судьба Луция Сенеки, Тразеи Пета, Пакония Агриппина и Гельвидия Приска и еще многих других, которые в угоду какой-то чужедальней мудрости героически проявили себя в тот самый момент, когда Нерон потребовал от одних смерти, от других изгнания. Все они своими судьбами доказали, что умение жить – это не пустая наука.