Текст книги "Траян. Золотой рассвет"

Глава 7

Известие о скоропалительной и скандальной помолвке Ларция Лонга с «племянницей», как публично именовал Волусию Марк Регул, вызвало замешательство среди сенаторов, поддерживавших Траяна. Во время встречи, состоявшейся на вилле Плиния Младшего в Лавренте, Титиний Капитон прямо заявил Фронтину:

– Не кажется ли тебе, Секст, что, посылая Лонга, мы так или иначе впутываем в это дело Регула?

– Каким же это образом, Титиний? – деловито осведомился старик.

– Тебе лучше, чем кому-либо, известно, что участие Регула, даже косвенное, способно замарать самое возвышенное и благородное предприятие. Добродетель в его руках непостижимым образом превращается в удавку, которой он пользуется, чтобы набить себе карман. Ты же знаешь, как Марк отозвался о нем: «…таким не место возле власти».

– Разве вопрос в Регуле? – пожал плечами Фронтин. – Разве в такие дни, когда судьба государства висит на волоске, его вызывающие смех претензии участвовать в большой политике должны нас волновать? Тебе лучше, чем кому-либо, известно, что по большому счету в решении государственных вопросов Регул – ноль. Даже наши противники, поддерживающие Кальпурния Красса, или те, кто делает ставку на префекта Египта Корнелия Пальму, не желают иметь с ним ничего общего.

Что касается поездки…

Мы никогда не скрывали, что ждем личных указаний Траяна. Это решение вполне могло дойти до Регула, у него повсюду свои люди, так что обвинять в этом Лонга глупо. Теперь тем более нельзя менять посланца. Если Регул прослышал о том, что в преддверии войны мы предлагаем императору разобраться с отребьем, наводнившим город, замена Лонга лишь подтвердит подозрения Аквилия, что дело касается его лично. Вот на что он очень способен – так это внести смуту в сенат. Его хлебом не корми, только дай замутить воду, дай возможность громыхнуть лживой и демагогической речью. Божьим наказанием для нас будет публичное обращение Регула к кому-нибудь из наших сторонников с требованием объяснить, правда ли, что мы и наши друзья настаиваем на репрессиях по отношению к «честным гражданам»? Если же все останется, как есть, наши недруги решат, что мы бродим в потемках, и они сочтут, что у них есть возможность обвести нас вокруг пальца. Но это, так сказать, сопутствующие поездке обстоятельства. Главным в этом деле является сам Лонг.

Доверяем мы ему или нет?

Он дал мне слово, что ни разу, ни в какой форме не сообщал прожженному доносчику о цели своей поездки.

– Я не обвиняю Лонга в пособничестве Регулу, – мрачно усмехнулся Титиний. – Такие, как этот мошенник, всюду пролезут. Я спрашиваю: не будет ли чрезмерным легкомыслием после этой помолвки посылать его к императору?

В разговор вступил Плиний Младший.

– Как раз для того, чтобы такие, как Регул, не встревожились, мы и предложили послать Ларция. Доносчик полагает, что префект у него в руках, мы же полагаем, что никто, кроме Лонга, не сможет убедительно, на собственном примере, изложить императору истинное состояние дел в городе. Кто лучше отставного заслуженного калеки сумеет убедить Траяна, что далее с прибытием в Рим тянуть нельзя. Траян очень падок на воинские доблести.

Фронтин невозмутимо осадил молодого сенатора:

– Это все так, Плиний, но я веду речь о другом.

Затем старик обратился к Капитону:

– Титиний, рассуди, если мы сами, в своем кругу проявим недоверие к верному человеку, чем мы будем отличаться от Регула и подобных ему мошенников? Зачем надо было выстраивать такую сложную комбинацию со Стефаном и прочими убийцами, вольноотпущенниками и рабами Домициана, заигрывать с Нервой, с преторианцами. Вспомни, сколько нам пришлось убеждать Нерву, что лучше Траяна соправителя не найти, пора влить свежую кровь в государственный организм? Зачем было попускать Крассу уговаривать преторианцев на бунт, чтобы те припугнули Нерву. Именно – припугнули – помнишь, Титиний? То, что сейчас происходит в столице, – это форменный бунт с кровопролитиями, с разгулом порочных страстей. Гвардия осквернила дворец, нагло требует дополнительных подарков, сокращения сроков службы? Боюсь, если мы заменим Лонга, он будет вынужден принять жестокое решение, ведь будет задета его честь. В таком случае мы примемся губить граждан собственными руками? Ты этого хочешь, Титиний?

– Разве сейчас можно доверять кому бы то ни было? – скептически сощурился Титиний Капитон.

– В такие времена особенно следует доверять верным людям. Я ручаюсь за Ларция – даже в эти гиблые дни он не перестал заниматься гимнастикой и воинскими упражнениями. Если бы вы видели, как он на полном скаку мечет дротики, как владеет сарматским копьем, у вас тоже не осталось бы сомнений. Собственно, какие тайны он может выдать? Наше послание? Оно выдержано во вполне приемлемых, благочестивых выражениях.

Если Траян сочтет нужным ответить, он ответит. Если нет, передаст на словах. В любом случае даже Регул не отважится давить на гонца нового принцепса. Я согласен с Плинием, лучше, чем Ларций, посланца нам не найти. Он сам – наилучший довод в пользу немедленного приезда императора в Рим и наведения порядка в столице.

* * *

В восьмой день до февральских календ (25 января 98 года) умер не выдержавший обрушившихся на него несчастий Нерва, и сразу после траурных церемоний Ларций отправился в путь. Сначала решил добираться до Аквилей – небольшой крепости, представлявшей собой ворота, ведущие с Итальянского полуострова в Далмацию, в обе Паннонии и к Данувию.

Однако уже через пару дней до него дошли слухи, что круто повернувшие на юг легионы через альпийские перевалы спускаются к Медиолану (Милану). Это означало, что Траян решительно двинулся в глубь Италии. Ларций недоумевал: неужели известие о предстоящей войне являлось всего лишь хитроумной уловкой, прикрывающей движение императора на Рим? Вот и разберись, что на самом деле задумал испанец? Он поймал себя на мысли, что в нем вновь проснулся интерес к вещам посторонним, давным-давно изгнанным из памяти – к постижению замысла начальствующего полководца, к обдумыванию мер, с помощью которых можно было бы половчее выполнить приказ, к движению походных колонн, к устройству лагерей, к подбору солдат, годных к конной службе. Это радовало и печалило, но в любом случае горечь в сердце ослабла, развеялись унылые мысли о Волусии, появилась надежда – ничего, прорвемся. Невесту он оставил на Эвтерма, этот должен справиться.

Подбавили интерес и анекдоты, появившиеся в Италии и касавшиеся нрава новоявленного правителя. Рассказывали, что некий трибун на вечернем совете поинтересовался, куда завтра направится легион.

– Боишься проспать? – спросил Траян. – Не беспокойся, легат разбудит тебя вовремя, а колонновожатый приведет в назначенное место.

Подобная скрытность полузабытым манящим звоном отзывалась в душе: неужели испанец всерьез взялся за дело? Неужели скоро придет конец осточертевшей говорильне?

Трудно передать, с каким нетерпением, с какими надеждами ждала Италия нового императора. Загодя к дорогам, по которым, по слухам, должны были протопать вызванные из Германии, Галлии и Британии легионы, толпами собирался народ. Все, особенно ветераны, знавшие толк в походном построении, в порядке и организованности прохождения колонн, желали глянуть на римских орлов. Хотелось оценить выправку и внешний вид солдат – так ли они хороши, как во времена Августа и Веспасиана, или еле ноги передвигают? Неужели, как рассказывали недоброжелатели, двигаются толпой, без шлемов и лат, в обнимку с лагерными шлюхами, а то и с женами, сопровождаемые кучей детишек?

Что в том удивительного?

За несколько лет воинская выправка, подтянутость, уверенный, гордый взгляд, всегда отличавшие римскую армию, заметно потускнели. В городах было полным-полно пьяных солдат, откупившихся у центурионов и устроивших себе увольнительную. Центурионы, префекты и прочие офицеры, вплоть до начальствующего состава, позволяли себе разгуливать нетрезвыми, сквернословить в общественных местах, поступать гнусно, то есть прилюдно мочиться.

Собравшийся у дороги народ помалкивал. Знакомые перекидывались вопросами: как живешь, что с посевами, какого урожая нынче ждать? Никто открыто не касался события, которого ждали, никто вслух не интересовался, каков он, Траян. Между собой, конечно, перешептывались, делились тайным – чего ждать от испанца? Порядка, побед или беззаконий, глумления над плебсом? По-прежнему ли всякий, кто дорвался или прилип к власти, будет безнаказанно наступать, выставив брюхо вперед? В толпе недобрым словом поминали слабака Нерву, обещавшего раздать землю беднякам. Шестьдесят миллионов сестерциев выделил на это богоугодное дело, издал эдикт, а где она, земля? Попробуй получи без подмазки. Приказал выдавать вспомоществование тем, кто будет рожать детей. В Италии беда – не из кого набирать солдат. Только и эти денежки нелегко получить. Квесторы заявляют: сначала вы нарожайте, потом обращайтесь за помощью. Ага, нарожаешь, явишься, а тебе под нос кукиш с оливковым маслом. Куда прешь, халявщик!

Однополчане Лонга, Нумерий Фосфор и Валерий Комозой, встреченные им неподалеку от Медиолана, объяснили командиру.

– Как, спрашиваешь, люди живут? – повторил вопрос Нумерий, невысокий, квадратного телосложения, очень крепкий мужчина с заметно выпиравшим брюшком. – По-разному, командир. Кто понаглее, захватывает земли у ветеранов. По дорогам особенно не поездишь. Владельцы поместий ловят прохожих, заковывают в цепи и отправляют в поле трудиться. Никто не разбирает, раб ты или свободный гражданин. Дерьмовые дела, Ларций. Ждем не дождемся, может, этот, из Испании, наведет порядок, а то просто во-о, – отставной декурион провел ребром ладони по горлу, затем продолжил: – Говорят, в Риме сейчас мода на маленьких мальчиков. Не слыхал?

Лонг пожал плечами.

– В последние годы, Нумерий, мне было не до мальчиков.

Декурион понимающе кивнул.

– Понятно. Так вот, насчет детишек. Здешние торговцы оптом скупают у бедняков мальчиков, продают их хозяевам лупанариев (публичных домов). Те отрезают им яички и отправляют в Рим на радость жирным. Кто как может, так и зарабатывает деньги.

Фосфор помолчал, а Комозой, дылда с вытянутым в длину, массивным лицом, поинтересовался:

– Как полагаешь, будет толк? Ты все-таки из Рима?

Ларций, заметно захмелевший, пожал плечами. На глаза навернулись слезы – стало жаль мальчишек, на себе испытал, что значит быть уродом и потехой. Чем поможешь? А поможет Траян или нет, кто знает.

– Я сам, ребята, сижу по уши в дерьме. Донес на меня один гад. На моих родителей. Государственное, видите ли, дело, оскорбление величества, и до сих пор ни тпру ни ну. Так и вишу в ожидании, как Траян на это оскорбление посмотрит. Тут еще жениться надумал.

Ларций опустил голову, глянул в фиал. Он был пуст.

– Ну-ка налейте, – приказал он прежним подчиненным.

Комозой налил ему полную чашу. Префект выпил, закусил сыром, продолжил:

– Понимаю, не ко времени, а сердцу не прикажешь. Такие дела. Ладно, пойдем посмотрим, как отпрыски Клавдия из Одиннадцатого германского маршируют. Помнишь, как мы, бывало…

Из таверны с сочным названием «Персик и груша» они вышли в ногу. Плащ префекта позволил им пробиться к обочине. Устроились на холме – отсюда было далеко видать. Все трое встали в нескольких шагах от проезжей части.

Прямая, как стрела, мощенная камнем дорога убегала к северу, а в обратную сторону утыкалась в едва различимые в дымке стены Медиолана.

Ларций первым ощутил, как дрогнула земля. Скоро едва заметные сотрясения обернулись ритмичными, внушающими неясный страх и уважение толчками. В любом случае, отметил про себя Ларций, шли, как положено.

В ногу.

Сначала мимо холма промчался отряд конницы. Кони были здоровы и ухоженны, дерзко косили глазами и норовили укусить выбегавших на дорогу мальчишек. Глядя на них, играющих и веселых, Ларций с тоской подумал, что пусть лучше их коснутся зубы боевого коня, пусть отметина на всю жизнь, пусть лучше запишутся в легионеры, чем иметь призванием лишение яичек и мягкие постели регулов.

Он зубами скрипнул и пропустил момент, когда вдали на горизонте, пробегавшем по лесистым вершинам соседних увалов, блеснул серебряный орел. Солнечный блик угодил ему в глаза – это было так знакомо, так волнующе. Так всегда бывало перед сражением, когда когорты поцентурионно разворачивались в боевой порядок. Вот когда сияния хоть отбавляй, ведь всем известно, что блеск оружия внушает врагам особый страх. Каждый идущий в бой обязан был начистить латы. Кто сочтет воинственным воина, у которого оружие покрыто пятнами, грязью и ржавчиной!

У Ларция перехватило дыхание, правая нога сама по себе начала поддергиваться в такт с подступающей, плотно очерченной, вытянутой в длину воинской массой. Теперь уже отчетливо различались древки с вексиллумами (штандартами), с изображениями животных, с раскрытыми ладонями и венками; копья, украшенные серебряными тарелками, амулетами-полумесяцами, – каждый из них указывал, какая двигалась когорта, чем она знаменита. Скоро донеслись переливы флейт, мерное громыхание барабанов.

Толпа ждала молчаливо, насупившись. Когда же начальные стройные ряды первой усиленной когорты Одиннадцатого Клавдиевого легиона взошли на холм, народ закричал. В воздух полетели шапки: «Аве, ребята! Аве, молодцы!»

Молодцы, гордые сознанием того, что на них смотрят – и как на них смотрят! – маршировали с тем изумляющим, возвышающим душу настроем, которому нельзя научить, какой нельзя внушить приказом, но который рождается исключительно любовью и восхищением народа. Ветераны, глядя на солдат, как на подбор рослых, сильных, топающих в начищенных до блеска латах, плакали. Острия пилумов и дротиков слепили глаза. Ларций тоже невольно отер веки.

Нескончаемая колонна, четко разделенная на центурии, повозки, метательные орудия, установленные на повозках, перемежаемая отрядами конницы, двигалась безостановочно. Ничего не скажешь, шли красиво, в ногу, как на параде, с расчехленными щитами. Молодцы как на подбор. Кто его знает, чесали в затылках ветераны, с одной стороны, конечно, держать такую силу без дела глупо, с другой, даки – это вам не дикие германцы. Кто только о них зубы не обломал – и Тиберий, и Тит, и Домициан.

Все равно – шли красиво. Народ с гордостью поглядывал на бравых легионеров, мальчишки старались подобраться поближе к легионным орудиям. Все они – камнеметы, онагры, поставленные на повозки метательные карробаллисты – были отремонтированы, струны прочны, оси смазаны, деревянные колеса покрыты железными ободьями. Быки и мулы, впряженные в повозки, сыты. Народ дивился на двигавшихся вслед за легионной колонной балеарских пращников, глазел на многочисленную мавританскую конницу, на легкую пехоту, прибывшую из Испании, на татуированных дикарей из Британии – эти тащили на плечах окованные железом с шипами палицы. Щебетали флейты, центурионы из римлян палками отдавали честь римскому народу.

Когда пыль улеглась, когда скрылись вдали прочертившие изумительно-голубое италийское небо легионные орлы, штандарты, знамена, значки и сигнумы, начались пересуды. Никто не расходился, в толпе шептались – говорят, следом за войском должен проследовать император.

Так и случилось. Спустя полчаса на дороге показался отряд конницы.

Впереди неспешной рысью скакал галл-сингулярий (конный воин). В руке он держал позолоченный шест, на поперечине которого колыхался алый императорский штандарт с портретом Траяна и его именем. Осенял штандарт венок из золотых дубовых листьев. Следом за знаменосцем двигалась группа всадников – все в плащах, на их шлемах развевались пышные алые и белые султаны. Среди них выделялся громадина, облаченный в пурпурную императорскую накидку, скрепленную на правом плече приметной, тоже из золота, застежкой. Когда всадники приблизились, Ларций отчетливо различил слой пыли, покрывавший роскошный, давленный по форме грудных мышц панцирь, шлем с высоким плюмажем, козырьком и нащечниками. Выходит, весь день на коне. Многие нынешние полководцы следуют в повозках, только в виду города пересаживаются на скакуна.

Ларций неотрывно вглядывался в приближавшегося правителя – тот ли, с кем встречался? Точно он, испанец. Узкий неразвитый подбородок, широкий лоб, глуповатое лицо. Правда, повзрослел, раздался. Уже не тот моложавый дурень, каким выглядел, когда впервые оказался в Риме. Теперь заматерел, смотрит холодно.

Действительно, Траян равнодушно посматривал на восторженно приветствовавшую его толпу. Когда цезарь приблизился к тому месту, где стоял отставной префект, его взгляд внезапно осмыслился.

Лонг, сообразив, что император его заметил, вскинул правую руку:

– Аве, цезарь!

Траян, ни слова не говоря, придержал коня, перебросил ногу и соскочил наземь. Подозвал префекта к себе. Тот приблизился и гаркнул еще раз:

– Аве, великий!

Его возглас повторили Фосфор и Комозой.

– Лонг? – Марк неожиданно броско вскинул брови. – Ты здесь? Я ждал тебя в Анконе.

Тут же император доверительно положил руку Ларцию на плечо, потянул за собой. Они, словно прогуливаясь, двинулись вперед по дороге. Следом за ними мелкими шажками засеменил конь, за конем не отстававшие от командира Нумерий Фосфор и Валерий Комозой. Один из важных всадников, глянув в их сторону, молча состроил страшную гримасу: мол, куда вы, пни, за императором?! Оба декуриона сделали вид, что не заметили предостережения.

– Послушай, Лонг, – начал Траян, – у меня отряд испанских конных лучников без вожатого. Командир у них дуб дубом. Из распоследних варваров, ни слова по-нашему не понимает. Возьми-ка их под свою опеку, а-а? Возглавь колонну и веди, куда прикажут. Они скоро будут здесь, две тысячи конных. Их надо встретить, разместить в лагере. Вечером явишься ко мне. Вопросы есть?

– Цезарь, я с поручением…

– Знаю. Это горит?

Ларций растерялся, пожал плечами.

– Значит, не горит, – удовлетворился его ответом Траян.

– Так точно.

– Вот и хорошо. Поговорим позднее, когда будет время. А это кто? – спросил император, указывая на Фосфора.

– Мой первый декурион, Нумерий Фосфор, – ответил Ларций. – Кампании – германская, с хаттами, две дакийских, сарматская. Тоже в отставке. Рядом Валерий Комозой. Тоже был со мной в Дакии и Сарматии.

– Такие бравые вояки и в отставке? – прищурился Марк. – Значит, в Дакии бывали? Служить хотите? Силы есть? Горы в Дакии высокие?

Комозой, по-видимому, впал в ступор и молча ел глазами начальство. Ответил Фосфор, не потерявший присутствия духа. Этот вообще никогда и ни в чьем присутствии не робел. Ответил охотно, бойко:

– Высокие, непобедимый. Не в горах там беда.

– А в чем?

– Лонг знает.

– Можешь присоединиться к Лонгу?

Фосфор замялся:

– Цезарь, у меня семья, хозяйство.

– А ты? – обратился Траян к Комозою, заметно побледневшему, по-прежнему пялившемуся на императора.

Услышав вопрос, Комозой наконец опомнился.

– Так ведь тоже семейство.

– До вечера с хозяйством и с семейством управишься?

– Так точно.

– Тогда присоединяйся. Можешь прихватить с собой товарищей, не забывших, насколько крутые горы в Дакии.

– А меня что, побоку? – возмутился коротышка Фосфор.

– Пожалуй, тебя отправишь побоку, – засмеялся Траян. – Вон какой прыткий.

– А то, – самодовольно улыбнулся Нумерий.

Затем оба в один голос гаркнули:

– Будет исполнено, непобедимый.

Следующим утром Ларций, беспрестанно удивляясь самому себе, уже вел отряд конных испанских лучников в направлении Анконы. Скоро удивление обернулось сомнением – что за странный выбор! Почему именно Анкона, порт маленький, тесный. Есть куда более обширные и лучше оборудованные стоянки, например в Равене, Патавии. Из них куда удобнее переправляться в Далмацию.

Задумавшись о государственных делах, Ларций тут же, словно ожегшись, окоротил себя: какая разница, куда вести! Его ли это дело – задумываться? Приказано – исполняй! Когда солнце подступило к зениту, он перезнакомился с командирами, управлявшими толпой этих ловких, диких, полуголых горцев, по ходу движения расставил среди них своих прежних и присланных Траяном декурионов. Затем его мысли отвлекли привычные заботы о состоянии конского состава, о довольствии, о том, достанет ли на следующей стоянке корма. Распорядился выслать вперед отряд фуражиров. Заполдень его вновь неудержимо потянуло в Рим. Он внезапно и нестерпимо затосковал по Волусии. Или Лусиолле, как уже привык называть невесту. Так и двигался, отгоняя призрачные сладостные видения. По ночам спать не мог – ворочался, выходил из палатки, поругивая часовых, обходил стоянку.

Близились летние дни, отцвели яблони и груши, над италийскими реками по утрам поплыли туманы. На вишнях появились первые зеленые, с воробьиный глаз ягодки. Скоро ягодки нальются соком, созреют груши, яблоки, персики, сливы, айва и гранаты. Не попустите боги, чтобы его поездка затянулась до осенней поры, когда поспеет виноград. В Анконе он получил письмо от Лусиоллы (интересно, кто подсказал, куда писать?), тут же поспешил ответить.

Сначала решил было отшутиться, начал по-солдатски простодушно: «Здравствуй, мой дорогой лягушоночек. Давно не слышал твоего квакания…» Потом оторвал верхнюю часть пергамента и подрагивающей здоровой рукой вывел, как потребовала душа: «Если ты, Лусиолла, здорова, хорошо. Я здоров…»

Душа многого требовала – любимую женщину, возвращения на службу, разговора с императором, но, если откровенно, весь этот длинный перечень сводился к одной-единственной, обращенной к мировому Логосу просьбишке. Зевс, ты пронизал меня животворящей пневмой, наградил рассудком, так награди меня силой устоять в том, в чем я волен. Дай мне хотя бы капельку счастья, для которого я был рожден.

Все смешалось в душе – энтузиазм, любовное томление, незаживающая рана, нанесенная Регулом. Хотелось определенности. Ясность внес Траян, приказавший в Анконе сдать конных лучников флотскому префекту, а самому явиться на императорскую галеру. Там, добавил император, поговорим. Прихвати с собой Фосфора и Комозоя.

Устраиваться на императорской галере было весело и страшно. В компании высших военачальников Лонг всегда испытывал что-то вроде энтузиазма и тайной опаски, как бы эти легаты, преторы, квесторы и трибуны, сопровождавшие властелина orbis terrarum, не пренебрегли им, не нанесли обиды. От сердца отлегло быстро – члены императорского претория вели себя с вновь прибывшими доброжелательно, обращались как с равным.

На галере он нос к носу столкнулся со своим прежним начальником, командиром отдельного корпуса в Дакии, консуляром Гнеем Помпеем Лонгином, «неисправимым жирнюгой» и «неунывахой», как он сам себя называл. Они обнялись, расцеловались. Лонгин познакомил его с племянником Траяна и его воспитанником Публием Элием Адрианом, с императрицей Помпеей Плотиной. С Адрианом они были почти ровесники, племянник императора всего на несколько лет моложе. Выражался Элий на чудовищном для уроженца Рима латинском – сказывалось детство в провинции. Этот говор очень досаждал молодому человеку – два года назад во время вступления в должность эдила его освистали в сенате. Адриан взял слово с Ларция, что тот будет постоянно поправлять его, если он вновь «заковыряется» в словах.

Императрица Помпея Плотина при знакомстве заявила, что знакома с Кальпурнией, теткой Волусии. Слыхала она и о «девочке». Так и сказала при встрече: «Я рада за девочку, у нее прекрасный жених». Ларций покраснел от удовольствия.

Море во время перехода было спокойно, что для зимних дней большая редкость. По воде шли неделю. Все это время император расспрашивал знающих людей о местности за Данувием, о том, чего следует опасаться и что может принести победу в борьбе с таким яростным и могучим противником, как Децебал?

Главная трудность заключалась в том, что Децебал, понимая, что прямого столкновения с римской армией ему не выдержать, по общему мнению, непременно будет придерживаться прежней, проверенной в трех войнах стратегии. Подобный метод ведения оборонительной войны можно было бы назвать партизанским, однако Децебал не был бы Децебалом, если бы не усовершенствовал его применительно к местности и к своему народу – храброму и многочисленному. Прежде всего он попробует сорвать переправу. Скорее всего, сразу постарается напасть на высадившийся на левый берег авангард. Если приграничное сражение будет проиграно, его небольшие по численности отряды (от нескольких сотен до нескольких тысяч человек) начнут действовать скрытно, из засад. Этим отрядам ставилась задача не давать римлянам ни часа покоя, нападать при первом же удобном случае, громить обозы, лишать съестных припасов, но прежде всего постараться отвлечь на себя как можно больше вражеских сил. Его единственное спасение – в затяжке войны.

Старик-трибун, служивший ранее в Пятом Македонском легионе и имевший за плечами три кампании в Дакии, объяснил, что царь даков возвел по всей стране небольшие крепости, в которых его отряды будут держать оборону и при случае устраивать вылазки. Опираясь на эти крепости, варвары в силах контролировать дороги и переправы, а также пригодные для прохождения войск перевалы. Дакия – горная страна, так что удобных дорог там немного. За каждую придется сражаться. Ошибка Фуска состояла в том, что в начале похода он каждый раз приказывал штурмовать подобные укрепления, а когда темп продвижения войск в глубь вражеской страны окончательно замедлился, начал оставлять для осады особые отряды. Там отщипнет от легиона несколько когорт, здесь бросит на штурм вспомогательные войска.

– Что же? – спросил Траян. – Оставлять их в тылу, чтобы разбойничали на наших коммуникациях?

Пожилой трибун объяснил императору:

– Условия местности, благоприятные для Децебала, могут быть благоприятными и для нас, ведь дакам непросто выбраться из крепости, если держать ее под постоянным присмотром. Да, эти крепости нельзя оставлять без внимания, но именно без внимания – минимальными силами, все больше из союзников. Лучники, пращники, метатели свинцовых шаров. Если есть возможность перекрыть воду, следует воспользоваться этой возможностью. Надо постоянно забрасывать крепости горючими материалами, держать под присмотром ворота. Только штурмовать их не надо. Брать приступом только те, которые стоят у нас на пути. И сразу закладывать свои крепости. И повсюду искать предателей. Золота не жалеть. Насколько даки готовы отстаивать родину, настолько они развращены блеском золота.

Трибун помолчал.

– Децебал, – продолжил трибун, – постарается отсидеться в крепостях до зимы, потом во время снежных бурь и дождей перекрыть дороги и взять нас измором. Это его единственное спасение. Замысел Децебала состоит в том, чтобы раздробить наши силы и, главное, отвлечь нас от его столицы Сармизегетузы. Нельзя сбрасывать со счетов и многочисленных союзников, которыми обзавелся Децебал. Домициана он победил не только с помощью воинской силы, но прежде всего за счет друзей, которых он нашел за пределами нашей державы. В тот момент, когда мы громили даков под Тапами, поднялись маркоманы. Когда справились с маркоманами, на нас набросились сарматы. Без гарантии, что маркоманы на севере за Данувием и сарматы, кочующие ниже великой излучины реки, не ударят нам в спину, поход начинать нельзя.

– Это понятно, – кивнул Траян. – Меры уже приняты. Маркоманов припугнули и взяли заложников, с сарматами ведет переговоры Сура.

Затем он обратился к Ларцию:

– Он, кстати, настаивает, чтобы ты, Лонг, немедленно прибыл к нему, когда мы окажемся в Далмации. Говорят, ты имел с сарматами дело, даже научился владеть их длинным копьем-контосом?

– Так точно, непобедимый.

– Это радует, что у нас в армии есть офицеры, владеющие варварским оружием. А это, – он указал на искалеченную руку, – не помешает?

– Во время атаки я держу крючком поводья. Вроде справляюсь, лошадь слушается. А для страху у меня есть протез, соорудил один умелец в Риме. Такая железная рука. Стоит только пошевелить стальными пальцами, варвары обделаются со страха.

Император заинтересовался:

– Ну-ка покажи.

Лонг отправился в свою каюту, вернее, тесный закуток под верхней палубой, который делил вместе со своими декурионами.

В каюту, где заседал преторий, явился в белом парадном плаще, под которым прятал искалеченную руку.

Когда вошел, все сразу замолчали и повернулись к нему. Ларций для большего эффекта помедлил, потом резко дернул локтем и вознес над собой искусственную кисть. Кто-то ахнул. Действительно, механическая рука была очень похожа на настоящую, если бы не длинные когти-ножи, приделанные в качестве ногтей. Протез был черен и состоял из нескольких сочленений, так что Ларций, нажимая какие-то пружинки правой рукой, мог сжимать и разжимать пальцы. Мог и растопырить, тогда кисть становилась похожа на гигантскую кошачью лапу. Он также имел возможность соединять пальцы – тогда рука напоминала широкий и короткий меч. Протез позволял выдвигать и убирать когти.

Присутствующие позабыли о плане войны с Дакией – все разом накинулись на чудесную игрушку. При хорошем навыке, незаметно работая правой здоровой рукой, железную руку вполне можно было принять за живую. Насмотревшись, навосхищавшись, решили, что с подобной игрушкой можно заставить сарматов принять условия Рима.

– Лучшего помощника, – заявил император, – Суре не сыскать. Если мы все, не чуждые философии, люди испытали страх, что же будет с варварами?

На третий день плавания вечером Помпея Плотина, супруга императора, позвала Ларция в гости.

Она приняла его в просторной каюте, приспособленной под гостиную. Первым делом императрица поинтересовалась, не желает ли Ларций поужинать. Тот отказался, тогда императрица жестом предложила префекту присесть. Лонг робко опустился на гнутый стул из бронзы, стоявший напротив ложа, на котором полулежала Плотина. В изголовье стоял трехногий стол с крышкой из туи, на нем блюдо с виноградом. Она отщипнула виноградину, сунула ее в рот и спросила, каким образом отставному префекту удалось познакомиться с Волусией, ведь она родом из Ареция и никогда не бывала в Риме, и так ли «девочка» хороша, что он не посмотрел на ее, пусть даже и формальное, родство со своим непримиримым врагом Регулом?

Вопрос был до того неожиданный, что Ларций не сразу нашел, что ответить. Некоторое время он подбирал слова, затем объяснил, что в Риме Волусия оказалась после смерти родителей. Она осталась круглой сиротой и перебралась к тетке. Добавил, что Волусия ни в каком родстве с Регулом не состоит, а если бы даже и состояла, она ни в чем не похожа на этого… – он помедлил и закончил: – влиятельного сенатора.

После чего искоса глянул на императрицу – высокую некрасивую, длиннолицую женщину, не спеша пережевывавшую виноградину. Чем-то она напомнила Ларцию корову, может, глазами – добрыми и скучными. Плотина вздохнула, посочувствовала «девочке» и вновь неожиданно для Ларция поинтересовалась: если то, что рассказывают о нападении на Волусию, правда, какая причина толкнула Регула затеять подобное страшное злодеяние, ведь убийство пусть и дальней, но все же родственницы – это возмутительно. Такое преступление не может не остаться без наказания. Ларций саркастически усмехнулся – ага, не может. Попробуй доберись до этого… влиятельного сенатора! Сначала надо отыскать Сацердату.