Текст книги "Траян. Золотой рассвет"

– А это кто такой? – спросила императрица.

Ларций едва сумел скрыть разочарование – что толку втолковывать этой корове, что в Риме теперь всякое преступление можно совершить, действуя исключительно посредством доноса. Стукни куда следует, мол, твой сосед приютил жену государственного преступника, и можешь вселяться в его дом. Обвини прозябающего на чужбине родного отца в преступном намерении убить цезаря, и можешь пользоваться всем, что принадлежало отцу. Пригрози состоятельному человеку доносом, и тот со страху не то что дом или имущество, виллу подарит. Потом добавил специально для коровы: теперь в городе не надо выходить с ножом на большую дорогу, разве что для развлечения, чтобы не потерять квалификацию.

– Да, да, да, – императрица, кивая, поддержала заявление гостя. – Я согласна с тобой, Ларций, нравы в Риме упали так низко. Люди теперь с куда большим энтузиазмом похваливаются постыдным, чем добродетельным. Скажи, Ларций, почему они так поступают?

Ларций удивленно глянул на Плотину. Женщина по-прежнему добрыми скучными глазами, не мигая, смотрела на собеседника. Сердце у префекта дрогнуло – ему приходилось иметь дело с коровами. В деревне, расположенной возле их кирпичного заводика, паслось много коров. Мигать они, может, и не мигают, но жевать никогда не перестают. В результате в той местности всегда полным-полно молока. Это вселяло надежду. Он взял себя в руки и начал терпеливо втолковывать – все дело в наследстве.

– Кальпурния заявила Регулу, что оставит все свое состояние Волусии, и этот… – Ларций, едва удержавшись, чтобы не выразиться грубо, похватал воздух пальцами на правой руке, помог себе железным крюком на левой, потом закончил: – влиятельный сенатор не смог стерпеть такой обиды.

Затем, распаляясь и открывая душу, гость подробно поведал императрице историю, которая началась в тот день, когда он вернулся из похода и узнал, что Регул потребовал от его родителей передать ему по завещанию дом на Целийском холме.

– По завещанию? – императрица чуть вздыбила брови. – Но в этом случае ему пришлось бы ждать смерти твоих родителей?

– Ах, госпожа! – не удержался Ларций. – После написания завещания отцу и матери жить бы осталось несколько дней. На этот случай у сенатора есть верные люди, тот же Сацердата, например. Влез бы в дом и чиркнул стариков по горлу. Меня обвинили бы в убийстве, и все дела.

Он попытался доходчиво объяснить, каким невыносимым бременем может оказаться для сына ожидание казни, которой грозил его отцу и матери влиятельный сенатор. Заодно (специально для коровы) отметил, что среди сенаторов, к сожалению, тоже попадаются на редкость скверные люди, например Публиций Церт, погубивший Гельвидия. Напомнил о Руфе, Сексте Фронтине, Плинии Младшем, сообщил, как все они трепетали в последние годы правления Домициана и какое разочарование испытали во времена Нервы.

– Это были трудные годы, госпожа.

Забывшись, Ларций уже вовсю размахивал крюком. Сначала спохватывался и ненадолго прятал искалеченную руку под складками тоги. В подробностях рассказал, как, возвращаясь от Плиния, наткнулся на убийц, пытавшихся лишить девушку жизни. Рассказал императрице о вилле Регула. Подобие живого интереса проснулось в глазах Плотины, когда он упомянул о статуях, установленных в чудесном парке на берегу Тибра. Упомянул Ларций и о договоре, на который его вынудила согласиться окружившая его толпа бесчувственных каменных Регулов. Умолчал только о последнем разговоре с Волусией, когда он дрогнул, а она, как малыша, взяла его за руку и повела в домашний сакрарий, чтобы дать клятву верности.

Здесь сделал паузу. В паузе проклял себя за откровенность. Потом сердце взыграло – гражданин он или поганый раб? Почему он должен молчать о наболевшем, тем более разговаривая с коровой.

Он продолжил рассказ.

Все подчистую! И что жить не может без этой женщины, и что теперь ему все равно, и что если сильные мира сего забыли о подданных, никакая философия не в силах унять душевную тоску. Выложил все, что накипело, что не давало покоя, о чем не отважился упомянуть, даже беседуя с Плинием, Руфом, Фронтином. В конце уже без стеснения махал искалеченной рукой – пропади все пропадом. И служба, и война, и награды, и доблесть, если дома его не встретит Лусиолла или он вновь окажется в лапах какого-нибудь непотопляемого Регула.

Наступила тишина – долгая, тягостная. Ларций, по-прежнему проклиная себя за откровенность, все ждал, когда супруга божественного подожмет губы и прикажет ему удалиться.

– Не забудь пригласить меня на свадьбу? – попросила Плотина.

– И меня тоже, – подал голос Адриан. Он вошел во время разговора и пристроился в углу.

Ларций опустил голову.

– Это будет великая честь для меня и Волусии, – голос у Ларция дрогнул.

Когда он ушел, Элий Адриан вскочил с места и скорым мелким шагом заходил по просторной каюте. Наконец всплеснул руками:

– Что творится в Римском государстве! Всякий, кто научился корябать по навощенной дощечке, считает себя вправе по-своему толковать старинный закон, который в случае с Лонгом и его родителями и силы-то не имеет!

– О каких законах ты говоришь, Элий.

Плотина возразила спокойно, не повышая голоса, потом вновь отщипнула виноградину от обильной ягодами кисти, лежавшей перед ней на блюде. Не моргая, уставилась на племянника и добавила:

– Домициан сам являлся законом. Он, нечестивец, при жизни объявил себя богом, а ты взываешь к такой отвлеченной и многомудрой науке, как юриспруденция.

– За это и поплатился, – многозначительно добавил молодой человек.

Глава 8

Как вскоре оказалось, меры, необходимые для усмирения клеветников и прочих злоумышленников, терзавших Рим, волновали Траяна куда меньше, чем безнадежное, безденежное состояние государственной казны. Правда открылась сразу после приезда в столицу. Жена тоже не давала покоя. Отягощенная многочисленными жалобами, страдая от отсутствия справедливости, она требовала примерно наказать преступников, а на вопрос, где взять средства – и немалые! – ответить не могла. Однажды ночью, уже в столице, Марк укорил ее:

– Что ты мне все о доносчиках да о доносчиках! Лучше посоветуй, где добыть деньги на войну!

Ответа не дождался.

Решение, как поступить с доносчиками, с этим ядовитым семенем, Траян принял еще в Германии – рубить под корень!

Сразу и напрочь!

Как – будем поглядеть. Трудность состояла не в том, чтобы рубить, а в том, чтобы никто не проведал. Стоит только распространиться слухам о близком воздаянии за злонравие, и преступники разбегутся. Выковыривай их потом из всех углов.

К тому же Марк как человек, вполне сознающий меру своих возможностей, отдавал отчет в том, что может не хватить политической воли очистить Рим. Слишком много подлости, личных интересов, корыстных расчетов было завязано на доносах, чтобы он мог чувствовать себя свободным в выборе мер.

Тут же кто-нибудь затеет дискуссию в сенате. Отцы римского народа любят поговорить о добродетелях, о высокой миссии Рима, о благосклонности фатума, о необходимости строгого наказания за порочные нравы. Наговорившись, примут решение создать специальную комиссию, которой поручат расследовать состояние дел в столице. Если в состав комиссии попадут заинтересованные в затягивании решения люди, его никогда не дождаться. А они непременно попадут туда – это неизбежно. Трудность состояла в том, что необходимо обойтись без массовых публичных казней и решить все дело в один день, в один и тот же момент. Это было непросто. Задачка стратегическая, одна из тех, которые возбуждали интерес к жизни.

Это вовсе не означало обилия пролитой крови. Страшны неожиданность, ошеломляющее своеобразие кары, ее беспримерность…

Что касается замысла…

Как-то ночью, после очередного тщательного разбора вариантов предстоящего наступления на Дакию, после доброй выпивки, он задержался на палубе и случайно услышал рассказ коротышки Нумерия Фосфора о том, как тот однажды угодил в бурю.

– Вот ужас так ужас! – признался декурион. – Когда волны до небес, не то что о богах вспомнишь, но и собственной матери поверишь. Она, например, уверяла, что родила меня от законного супруга.

– У тебя есть причины сомневаться в этом? – засмеялся Ларций Лонг.

Вышедший из-за кормовой надстройки император поддержал префекта:

– Неужели ты собственной матери не доверяешь?

Фосфор и Комозой вскочили. Ларций тоже нехотя поднялся.

– Сидите, – приказал Марк.

Ветераны опустились на бухту толстенного каната, которым во время стоянки в порту галеру привязывали к причалу.

Фосфор помялся.

– Верить-то я обязан по причине родства. Что же касается мужчин… Я их столько перевидал в нашем доме, что невольно задумаешься: а был ли у меня законный папаша? Мамочка рассказывала, что он служил в Двенадцатом Молниеносном легионе, звали его так же – Нумерий Фосфор. С другой стороны, если я – римский гражданин, выходит, этот самый Нумерий после рождения все-таки взял меня на руки и объявил своим сыном. Только я его ни разу в жизни не видал. Он ушел в поход на Иерусалиму, и больше о нем ни слуху ни духу.

Фосфор принялся поглаживать канат. Ниже задней палубы, на кринолинах[25]25
  Специальный балкон, на котором сидели гребцы и размещались весла. На римской галере кринолины располагались на разных уровнях, что позволяло автономно работать каждой группе весел.


[Закрыть] в ясной адриатической ночи отчетливо очерчивались головы и спины рабов, ворочавших огромные, установленные почти вертикально весла. По центральному проходу расхаживали надсмотрщики. Кнуты не употребляли, галера и так шла ходко, уверенно разрезала мелкие волны. Весла гулко и звонко шлепались о черную воду. Мелкие яркие звезды, отражавшиеся на море, мерно колыхались, разбегались змейками. Густо пахло водорослями. Ночь была безлунная, теплая, и Фосфор не удержался, в такт с гребками запел:

 
Хвала Юпитеру, что создал локоть он
И что руке сгибаться так удобно.
Ведь будь она длинней,
То лили в уши б мы.
Короче – выпить было б невозможно.
 

Сидевшие поблизости матросы, полуголые гребцы на кринолинах по обоим бортам подхватили: «вы-ы-ыпить невозможно». Следом от борта донесся высокий юношеский голос, повел песню:

 
Хвала Юпитеру, что создал шею он,
И голове сгибаться так удобно.
Ведь будь она длинней,
То кланялась бы всем.
Короче – топору работать невозможно.
 

Теперь подхватили все, кто был на палубе, – легионеры, члены претория, члены команды. Император тоже подхватил: «то-о-опору работать невозможно». Допели эту, грустную, солдатскую, завели веселую, срамную, про Юлия Цезаря.

 
Цезарь галлов покоряет, Никомед же Цезаря:
Ныне Цезарь торжествует, покоривший Галлию, —
Никомед же торжествует, покоривший Цезаря.
 
 
Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника:
Деньги, занятые в Риме, проблудил он в Галлии.
 

Когда песня закончилась и стихли голоса, Траян обратился к Фосфору.

– Говоришь, попал в шторм, сразу о богах вспомнил?

– Так и есть, цезарь. Такая буря случилась, что, кроме как на их милость, надежды уже не было.

– Полагаешь, ты остался жив по воле богов?

– Выходит, так, божественный.

Император сунул руки под мышки, задумчиво глянул на темное море. Постояв несколько минут, решительно повернулся и направился в надстройку. Уходя с палубы, поймал на себе вопрошающий, таивший так и невысказанный вопрос, взгляд Ларция – как насчет Регула? Император не ответил, засмеялся, ушел в свои покои. Уже на ложе погладил Плотину, помял ей грудь. Возбудившись, исполнил желаемое и, наконец, уже лежа на спине, засмеялся и вслух выговорил:

– Действительно, пусть боги рассудят. Это разумно и справедливо.

* * *

Траян прибыл в столицу осенью 99 года, то есть спустя почти двадцать месяцев после провозглашения его соправителем и императором. Приехал, когда не осталось сомнений в успехе подготовительных работ в Мезии, необходимых для обеспечения кампании.

Солдатам и пригнанным на Данувий рабам необходимо было перевернуть горы земли. Прежде всего прорыть обводной канал, который позволил бы обойти Железные ворота – жуткую узость, врезанную в местные горы, в которой пробила себе путь великая река.

Ширина Данувия здесь, в ущелье Клиссура, сокращалась до полутора сотен шагов. Врываясь в теснину, поток набирал скорость, бился в прибрежные скалы, мчался через пороги. Стоило зарядить дождям, и Данувий в теснине становился несудоходным. Начиная кампанию, нельзя было рисковать снабжением армии, вот почему Траян по совету своего архитектора Аполлодора приказал прорыть канал длиной в две мили (3,2 км), шириной в сорок шагов. Теперь доставку грузов к месту переправы можно было осуществлять в любую погоду.

Кроме того, необходимо было проложить по правому берегу дорогу, которая соединила бы главную базу и пункт сбора римских войск возле Виминация в Мезии с Аквинком (Будапештом) в Паннонии, а это около двухсот пятидесяти миль пути. Вдобавок к этому надо было построить дополнительно десятки миль дорог, прорубить просеки, обустроить пограничные укрепления.

Вся эта строительная кутерьма благотворно подействовала не только на соседей Децебала, но и на самого царя даков. Все они поспешили начать переговоры с новым цезарем. Правда, Децебал остался верным себе – подтверждения мира он не просил, а требовал. Его послы настаивали на сохранении тех же условий, на которых был заключен мир с Домицианом. Уступить они были готовы разве что в размерах субсидий, которые прежний император обязался выплачивать Децебалу. Один из послов в доверительной беседе с представителями Траяна намекнул, что субсидии можно сократить наполовину. Лициний Сура, услыхав это требование, сразу ухватился за эту промашку, допущенную стариком-даком, так и не снявшим во время переговоров высокую войлочную шапку. Дело в том, что римляне, начиная с воцарения Нервы, уже два года никаких расчетов с дерзким соседом не производили. Если бы Децебал был уверен в себе, он в первую очередь должен был потребовать выплаты долга и только потом ставить вопрос о сокращении субсидий. Выходит, Децебал всего лишь выясняет позицию Траяна. Мира он желает на прежних, неприемлемых для Рима условиях.

Лициний Сура заявил послам: поскольку царь даков не ставит вопрос о возвращении долгов по субсидиям, значит, он добровольно согласился на исключения этого условия из мирного договора. Поэтому об уменьшении субсидий и речи быть не может. Рим призывает Децебала быть добрым соседом и не строить козни на границах империи. Пусть он откажет в помощи гетам, роксоланам, агафирсам, карпам и другим племенам и не подбивает их на вторжение в пределы римских территорий.

Переговоры зашли в тупик. Другой тон был взят с сарматами. Этим Сура обещал все, что мог позволить Траян без ущерба для римской чести. Выбрав момент, посол римского народа вызвал на переговоры Ларция. Как только тот, подтверждая неодолимую римскую мощь, продемонстрировал свою железную руку, варвары с испуга бросились вон из зала. На следующий день сарматы пошли на мировую.

После подписания договора с сарматами Траян вызвал Ларция в Виминаций, сообщил, что решил назначить его префектом конницы и передать ему под начало конную гвардию, что было значительным повышением по службе, затем приказал немедленно возвращаться в Рим.

– Передашь послание поддерживающим меня сенаторам. Сам в беседах обязательно ссылайся на то, что собственными ушами слышал, как я не раз упоминал, что буду править по воле сената. Первое условие – ни один из его членов не может быть казнен иначе, как только по приговору самого сената.

Ларций не удержался от усмешки.

Траян неожиданно резко осадил его.

– Перестань ухмыляться, Ларций! Я действительно решил вернуться к установлениям Августа и в первую очередь разграничить полномочия принцепса и сената. Хватит нам своеволия с одной стороны и пустопорожних разговоров с другой. Этого я держался и буду держаться.

Лонг испугался.

– Цезарь, я совсем иное имел в виду…

– Я знаю, кого ты имел в виду. Марка Регула! Приказываю забыть о мести, теперь ты государственный человек, и я не посмотрю, что у тебя одна рука искалечена. Вторую переломаю.

Лонг склонил голову.

В Рим Ларций отправился вместе с бывшими консулами Гнеем Помпеем Лонгином и Лаберием Максимом. Первый выделялся дородностью, добродушным нравом и пользовался особым расположением императора; второй, мрачный, нелюдимый, считался искусным полководцем и правой рукой императора в военных вопросах. В ведение Лонгина была отдана доставка хлеба в Рим. Своего хлеба в Италии не хватало, зерно привозили со всех концов империи. Главной житницей считался Египет. Под присмотр Лонгина также должны были перейти многочисленные агенты-фрументарии, осуществлявшие надзор за поставками хлеба. Лаберий Максим был назначен префектом претория, то есть занял второй по значимости военный пост в империи.

В качестве почетного эскорта Траян выделил двухсотенный отряд сингуляриев, который и возглавил Ларций Лонг. Честь на первый взгляд для легатов непомерная, даже императорская охрана редко превышала полсотни человек, однако ни Лаберий, ни Лонгин, ни Ларций лишних вопросов не задавали. Траян предупредил, чтобы легаты двигались исключительно днем, не спеша, со всей возможной пышностью. Пусть мавританцы и другие диковинного вида бойцы пугают публику.

– Ну, я не знаю, – добавил Марк, – грозят копьями, что ли? Изображают стрельбу из лука. Пусть обязательно корчат рожи, особенно эти, из Нубии, с верховьев Нила. Ты, Лаберий, держись скромно, не высовывайся, а ты, Лонгин, веди себя нагло, дави пузом, требуй от местных властей лучшие квартиры, пышные обеды. Два раза можешь устроить пиршества. Весть о вашем приезде и зверском виде сопровождающей вас охраны должна обогнать вас. Пусть жители Рима встревожатся. В столицу вы должны прибыть ровно через месяц. Главная задача – привести к покорности преторианцев, вымести их из Палатинского дворца. Силу не применять, попытаться уговорить бузотеров по-доброму подчиниться новому принцепсу.

Он сделал паузу, отпил неразбавленного вина, затем продолжил:

– Для того чтобы слова оказались более убедительными, одновременно с вами в столицу прибудут мои испанцы из I Вспомогательного легиона. В первую очередь, Лаберий, возьмешь под охрану Палатинский дворец, Сатурнов эрарий (казнохранилище), храмы и другие государственные учреждения, но прежде всего лагерь преторианцев у Номентанских ворот.

Первый Вспомогательный легион, организованный еще во времена Нерона из моряков Мизенского флота, считался в армии личным легионом нового императора. Траян опекал его еще в Испании, участвовал в наборе солдат, его же повел в Германию против поднявшего мятеж Сатурнина. Теперь это было уже не «вспомогательное», а вполне боевое, прославленное во многих сражениях соединение. Сразу после прибытия в город испанцы заняли лагерь преторианцев за Коллинскими или Холмовыми воротами, сменили охрану императорского дворца.

Преторианцы было всколыхнулись, однако после увещеваний Лаберия и отцов-сенаторов, поддерживавших Траяна, скоро угомонились. При виде такой силы Красс и сенатская оппозиция тоже вынуждены были прикусить языки, а наместник Египта Пальма, которого тоже прочили в императоры, еще осенью отправил Траяну послание, в котором клялся в верности и готовности служить новому принцепсу. В результате, когда новый начальник приказал сдать оружие тем, кто оказался замешанным в убийстве Норбаны и Секунда, они безропотно выполнили приказ. Прятавшимся в городе была обещана амнистия, и они добровольно явились в лагерь.

В день приезда Лонгина и Лаберия вольноотпущенники Траяна во главе с Ликормой заняли храм «богов-советников», где обычно вели дела государственные чиновники, а также государственный архив-табулариум. Гней Помпей Лонгин сразу взял под личный контроль доставку хлеба в столицу и начал менять фрументариев, то есть агентов по снабжению зерном.

Через полтора месяца, в августе, когда Ларций Лонг уже сыграл свадьбу с Волусией Фирмой и наслаждался в браке, в Риме также тихо появился близкий родственник Траяна, женатый на его племяннице и сестре Адриана, Юлий Урс Сервиан. Он сменил прежнего префекта города.[26]26
  Одна из магистратур, введенных императорами и шедшая вразрез со старыми республиканскими формами управления. Префект назначался принцепсом на неопределенный срок, был ответствен только перед цезарем, имел в своем распоряжении войска (7 городских когорт), мог единолично выносить приговоры по уголовным преступлениям. Главная обязанность – охрана порядка в Риме.


[Закрыть]

Спустя три дня, когда на всех дорогах, ведущих в Рим, далеко за городской чертой были выставлены усиленные посты, Сервиан объявил в сенате, что императора следует ждать не ранее чем через три месяца, где-то к новому году, а уже через неделю, в начале осени 99 года, Траян прибыл в Рим.

Приехал поздно ночью, тайно, вместе с супругой, под охраной сингуляриев. Проследовал в отцовский дом на Авентинском холме, который тот, будучи наместником Азии и Сирии, купил и перестроил еще до своей смерти.

На следующий день к дому на Авентине явилась процессия сенаторов, а также делегации всадников, торговых и ремесленных коллегий, толпы плебеев. Утром Траяна разбудил невообразимый шум, устроенный встречающими. Каждый из них пытался пробиться поближе к порогу, на котором мозаикой было выложено: SALVE.[27]27
  Добро пожаловать!


[Закрыть]

Дом Траяна глухим, скучным, как и у большинства частных строений в Риме, фасадом выходил на небольшую, мощенную камнем площадь. Каменные плиты на площади были выщерблены, а местами их и вовсе не было, так что в обширных ямах скапливалась вода, в которой купались гуси. Посередине был устроен фонтан для набора воды, в центре которого возвышался младенец Амур высотой по меньшей мере, в два человеческих роста.[28]28
  Этот фонтан был построен на деньги некоего вольноотпущенника, соорудившего его в дар городу. Разбогатевший новоявленный римский гражданин настоял на изображении почти трехметрового Амура – бога-младенца с перевитьями на ручках и ножках. Искушенные в искусстве городской архитектуры люди убеждали вольноотпущенника, что Амур подобных размеров смешон и более напоминает чудовище. Если добровольный жертвователь загорелся желанием соорудить на площади что-то грандиозное, шибающее в глаза, здесь куда уместнее смотрелся бы Геркулес, совершающий один из своих подвигов. Пусть герой сжимает шею Немейского льва, пусть из горла зверя вытекает струя воды. Однако вольноотпущенник остался непреклонен. «Я так хочу, – заявил он магистрату, – мой покровитель – Амур», – и скульптура была установлена. Интересная история, напоминающая события, связанные с установкой памятника Петру I на стрелке Москвы-реки и Ф. М. Достоевскому у Ленинской библиотеки.


[Закрыть] Бог – возжигатель любви, сын Венеры, придерживал руками кувшин, откуда лилась холодная, поступающая на холм по акведуку Аппия вода. Ногой возжигатель попирал священного гуся, когда-то спасшего Рим. Гусь тоже был чрезвычайно велик, он был изображен изогнувшим шею и шипящим.

Скоро площадь оказалась забита до отказа. Зеваки полезли в фонтан, взобрались на мраморного гуся. Мальчишки дерзнули оседлать самого Амура. Когда стало совсем тесно, в бассейн нечаянно спихнули какого-то важного сенатора. Тот страшно возмутился, начал во весь голос призывать стражу, потребовал немедленно наказать зачинщиков беспорядков. Гвалт поднялся нестерпимый, и поднятый спозаранку Марк Ульпий Траян не выдержал и вышел из дома. Его сопровождали два здоровенных, зверского вида негра из личной охраны императора. Они, шагая, еще застегивали пояса, на которых крепились мечи. Неожиданно один из негров протяжно, не скрывая сладости, а также могучих африканских зубов, зевнул на ходу.

Площадь вмиг притихла.

Траян помог старику-сенатору выбраться из водоема. Тот начал отряхиваться, призывать гражданина в свидетели – пусть подтвердит, до какой степени пали нравы в Риме, если отцов народа запросто спихивают в воду. Сенатор потребовал, чтобы подобному святотатству был немедленно положен конец! Он, видно, не сразу разобрал, кто помог ему вылезти из воды. Когда же разглядел пурпурный плащ, глаза у него округлились, он с неописуемой радостью на лице закричал еще громче:

– Цезарь! Август! Император! Божественный!..

Император поморщился, положил ему руку на плечо и попросил:

– Помолчи, а-а?

Тот сразу успокоился.

Траян встал на кромку кирпичной кладки, ограждавшей фонтан, и, оказавшись над толпой, объявил:

– Граждане, зачем вы явились в такую рань? Жену разбудили. Я всю ночь провел в дороге, не слезал с коня. В полдень выйду на форум. Там поговорим.

Мертвая тишина осела на площади. Наконец ошеломленный, переставший выжимать край тоги сенатор удивленно поинтересовался:

– А теперь как быть?

– Ступайте по домам. Доберите сна, займитесь хозяйством. Ну, я не знаю, чем римляне обычно занимаются по утрам. Пристаньте к женушкам, наконец. Если будут отпихивать, предупредите, чтобы не ерепенились. Скажите, что император приказал исполнять женское дело со страстью и любовью. Этот приказ можете считать моим первым эдиктом.

В толпе засмеялись. Смех, как огонь в сухом лесу, побежал понизу, скоро вся площадь сотрясалась от смеха. Теперь никто не обращал внимания на безостановочно продолжавшиеся зевки невыспавшегося негра.

Люди начали расходиться, кто помоложе, разбегаться. Понесли по городу весть о приезде божественного цезаря и о его первом, окрылившем всех жителей Рима приказе: женщинам не ерепениться и добросовестно исполнять свою женскую работу.

Последними площадь начали покидать сенаторы. Кто-то, с мольбой вскинув руки в сторону возвращавшегося в дом Траяна, с отчаянием в голосе воскликнул:

– Божественный, а как же панегирик?!

Император отмахнулся:

– Потом. На торжественном заседании в курии. Там и прочитаете.

Сенаторы тут же, у фонтана, начали спорить, кто первым приветственным словом встретит дарованного богами цезаря. Марк Аквилий Регул заявил, что, поскольку здесь, на площади, ему не дали огласить приготовленную речь, он вправе первым зачитать ее в сенате. Его сторонники, которые в этот утренний час оказались в большинстве, горячо поддержали Регула. Почувствовав поддержку, Марк Аквилий потребовал немедленно оповестить всех отцов-сенаторов: пусть, не теряя ни минуты, соберутся в курии и до начала торжественного заседания примут решение преподнести долгожданному спасителю отечества Марку Ульпию Траяну титул Отца римского народа. Кто-то из энтузиастов добавил:

– И воздвигнуть за государственный счет статую!

Его сосед, – тот, который призвал Марка на восходе солнца послушать панегирик в свою честь, – потрясая сжатыми кулаками, подхватил:

– В три человеческих роста!

Кто-то из стоявших рядом сенаторов возмутился:

– Почему в три? В пять человеческих ростов! Непременно в пять!..

Его поддержали и добавили:

– И обязательно из золота!

Тут все обрадовались как дети, подхватили: обязательно из золота! Только из золота. Оппоненты, в числе которых оказался и Плиний Младший, возразили: где вы столько золота отыщете? Казна пуста.

Регул, почувствовавший себя ответственным за такое важное мероприятие, тут же отмел возражение:

– Объявим сбор пожертвований! Заодно поглядим, кто в восторге от пришествия великолепного, а кто по-прежнему прячет камень в складках тоги.

– Тебе ли, Регул, – упрекнул его Корнелий Тацит, – поднимать голос в защиту нового принцепса?

Сенаторы сразу замолчали. Сторонники Регула насторожились, противники заулыбались.

Наконец Регул сделал шаг вперед и ласково поинтересовался:

– Чем же, любезный Корнелий, я так провинился перед тобой, перед новым цезарем, сенатом и римским народом, что ты взял себе в обычай упрекать меня во всех возможных пороках? Я всегда стоял на страже государственных интересов, свои личные пристрастия задвигал на самое донышко души, чтобы ничего личного не могло затуманить мои мысли. Я всегда стремился по мере сил помочь Римскому государству обрести подлинное величие.

– Вспомни о десятках погубленных тобой гражданах! – воскликнул Тацит. – Вспомни несчастных вдов, лишенных родителей детей!..

– Каких граждан ты имеешь в виду, Корнелий? Уж не преступников ли?..

Пожилой сенатор, угодивший в воду и до сих пор выжимавший край тоги, встал между ними.

– Что вы делаете! – воскликнул он. – Перестань позорить себя в глазах простолюдинов! Отложите спор до заседания в сенате.

На короткое время его призыв возымел действие. Государственные мужи начали расходиться, причем делегация сразу разделилась на две неравные группы. В каждой из них скоро нашлись горячие головы, которые, невзирая на потешавший плебеев скандал, бросали в сторону противников самые страшные обвинения.

Кто-то из сторонников Плиния выкрикнул:

– Регул сгубил пятерых из семьи Крассов!

– Наглая клевета! – неожиданно пронзительно-тонким голосом закричал Регул.

На этот крик из дома императора выглянул негр-охранник, погрозил пальцем. Марк Аквилий сразу понизил голос и свистящим шепотом ответил:

– Это злостный поклеп, который уже который год распространяют мои недоброжелатели.

В тон ему, также шепотом, из толпы, собравшейся возле Плиния, долетело:

– Почему поклеп! Разве не ты подослал убийц к претору Крассу Фругию? Всем известно, что, когда тебе принесли его голову, ты впился в нее зубами и откусил ухо. Ты привлек к ответу Гельвидия Приска, а вместе с ним и его жену и оказавших ей помощь Веллея Блеза и Тита Корнелия Лонга.

– Прекратите! – не обращая внимания на вышедшего на порог негра, вновь закричал старик-сенатор.

Спорщики замолчали.

До форума обе группы добирались раздельно. В каждой горячо обсуждался вопрос, где провести заседание сената. Как добиться, чтобы именно их сторонник получил право прочитать приветственную речь? Между тем рабы, посланные сенаторами за своими коллегами, взбудоражили город, и к пятому часу дня[29]29
  Одиннадцать часов (отсчет времени в Риме начинался с шести часов утра).


[Закрыть] форум и все прилегающие к площади улицы оказались запруженными народом. Только по одному пункту сенаторы пришли к согласию – местом заседания они назначили Капитолийский холм. Там, на открытом воздухе, на ступенях храма Юпитера, обычно проводились самые важные и торжественные мероприятия. Когда после яростных споров собравшиеся сенаторы общей толпой направились в сторону Капитолия, их догнал императорский гонец, передавший просьбу Траяна обойтись без помпы и спуститься в курию.

Замолчали все разом – и сторонники Тацита, и Плиния Младшего, требовавшие предоставить первое слово Сексту Фронтину, больше других сделавшему для возведения на трон непревзойденного и непобедимого; и сторонники Регула, утверждавшие, что, поскольку речь готова, ее непременно следует огласить и кто это сделает лучше, чем сам автор. Регул – известный оратор, он не посрамит чести сената.

С Капитолийского холма по священной лестнице спускались тихо, задумавшись. На форуме направились в храм Согласия, расселись в зале. Марк Ульпий Траян не заставил себя ждать. Он явился в сопровождении свиты, в задних рядах которой присутствовал и Ларций Корнелий Лонг. Император был одет в пурпурную, расшитую золотом тогу, в правой руке Марк Траян держал Октавианов жезл, в левой – фигурку крылатой Виктории на шаре.

Он занял председательское место и обратился к присутствующим:

– Отцы-сенаторы, время не терпит. Обойдемся без панегириков, без статуй, без титулатуры. Очень много работы. Я прошу вас, отцы-сенаторы, подумать, где добыть деньги на войну с нашим заклятым врагом, царем даков. Как навести порядок в городе и возродить добронравие. Предложения можно подавать… я потом укажу, кому следует подавать предложения. Заседание будет вести префект города Сервиан. Он предоставит слово Луцию Лицинию Суре. Лициний является моим полномочным представителем. Он зачитает предложения по разграничению полномочий, а также проведет церемонию присяги. На этом заседание считаю открытым, а мне позвольте удалиться.

Он встал.

В этот момент в зале раздался выразительный, исполненный страдания вскрик:

– О, божественный!

Все повернулись в сторону вскочившего с места Марка Аквилия Регула.

– Не лишай нас возможности высказать восхищение краткостью и мудростью твоей речи! – с той же горячностью продолжил Регул. – Ты, который так умело, так восхитительно изложил программу, которой должен следовать всякий, считающий себя достойным сыном отечества, дозволь ответить и выразить чувства, которые испытывает римский гражданин.