Текст книги "Операция «Булгаков»"

Часть II. Прощание «Славянки» с «Варшавянкой»

Рыков напился по смерти Ленина по двум причинам: во-первых, с горя, во-вторых, от радости[24]24
  Рыков сменил Ленина на посту председателя Совнаркома.


[Закрыть].

Из дневника М. А. Булгакова

Я – Советов Армия – иду к Победам новым,

К Труду и Борьбе будь готовым!

Из стихов И. Бездомного (Понырева)

Глава 1

«… – Вы утверждаете, товарищ Ягода[25]25
  В июле 1926 года Г. Г. Ягода был назначен первым заместителем председателя ОГПУ и начальником Секретно-политического управления.


[Закрыть], что премьера «Дней Турбиных» прошла с большим успехом?

– С вызывающим, товарищ Сталин. Контрреволюция подняла голову. Какой-то гражданин на премьере, обливаясь слезами, кричал «спасибо», а во время исполнения царского гимна зрители начали вставать. О настроении в зале можно судить по решительности, с какой публика потребовала от милиции вывести из зала двух комсомольцев.

– Чем же публике не понравились комсомольцы?

– Когда на сцену повылезали белые офицеры, комсомольцы встретили их дружным свистом.

Ягода откашлялся.

– На диспуте в Доме печати в ответ на заявление сознательного партийца – «Дням Турбиных», мол, не хватает классовой ненависти к представителям эксплуататорских классов, – одна из гражданок патетически взвизгнула: «все люди братья». В начале последнего акта к театру пришлось вызывать кареты скорой помощи. После раскрытия занавеса несколько зрительниц упали в обморок, так как на сцене в качестве апофеоза мещанства была выставлена рождественская елка с зажженными свечами.

– Даже так?

– Да, товарищ Сталин. В конце спектакля, когда стало известно о разгроме белогвардейских отрядов и в город входят гайдамаки, в квартире Турбиных раздается торопливый стук в дверь. Момент напряженнейший. Елена и буржуазный отпрыск Лариосик в страхе медлят, прислушиваются. Неожиданно из зала срывающийся женский голос: «Да открывайте же! Это свои!»

– Ишь ты! Свои!..

– Что касается отношения сознательной части зрителей к спектаклю, их мнение поголовно отрицательное. Для иллюстрации могу привести открытое письмо поэта Александра Безыменского, опубликованное в «Комсомольской правде». Безыменский, обращаясь к МХАТу, пишет, что его брат, Бенедикт Ильич Безыменский, был убит «в Лукьяновской тюрьме, в Киеве, в 1918 году, при владычестве гетмана Скоропадского, немцев и… Алексеев Турбиных».

«…Я не увидал уважения к памяти моего брата в пьесе, которую вы играете… Старательно подчеркиваю – я ничего не говорю против автора пьесы Булгакова, который чем был, тем и останется, – Ягода ровным голосом процитировал, – новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы. Но вы, Художественный театр, вы – другое дело».

Автор письма уверяет, что театр «от лица классовой правды Турбиных» дал «пощечину памяти моего брата»[26]26
  А. Безыменский был падок на такого рода «образные» заявления. В 1927 году, когда вышел роман А. Фадеева «Разгром», он позволил себе заявить: «…если 519 комсомольцев – членов Ассоциации пролетарских писателей – будут писать, как Фадеев, то вскоре мы будем иметь 519 «Разгромов».


[Закрыть].

В деле также имеется агентурно-осведомительная сводка под номером 299 за 18 октября 1926 г.

Сталин пару раз затянулся, выпустил дым, потом предложил:

– Изложите вкратце.

– Слушаюсь.

«…Вся интеллигенция Москвы говорит о «Днях Турбиных» и о Булгакове. От интеллигенции злоба дня перекинулась к обывателям и даже рабочим.

Достать билет в Первый MXAT на «Дни Турбиных» стало очень трудно. Говорят, что более сильно пошли рабочие, так как профсоюзы выдают льготные билеты».

«…Пьеса сама по себе ничем бы не выделялась из ряда современных пьес и при нормальном к ней отношении прошла бы как обычная премьера. Но кому-то понадобилось, чтобы о ней заговорили на заводах, по окраинам, в самой гуще – и вот результат: билета на эту пьесу не достать. Неспроста, видно, молчали несколько дней после премьеры, а потом сразу начали такую бомбардировку, что заинтересовали всю Москву. Мало того, начали дискуссию в Доме печати, а отчет напечатали по всем газетам. Одним словом, все проведено так организованно, что не подточишь и булавки, а все это – вода на мельницу автора и Первого МХАТа…»

«…шумиху подняли журналисты М. Левидов, Орлинский и другие. Они и взбудоражили обывательские массы. Во всяком случае, «Дни Турбиных» среди обывателей и интеллигенции – единственная злоба дня за эти лето и осень в Москве. Какого-нибудь эффектного конца все ждут с большим возбуждением…»

«…В нескольких местах пришлось слышать, будто Булгаков несколько раз вызывался (и даже привозился) в ГПУ, где по 4 и 6 часов допрашивался. Многие гадают, что с ним теперь сделают: посадят ли в Бутырки, вышлют ли в Нарым или за границу. По этой причине около Художественного театра теперь стоит целая стена барышников, предлагающих билеты на «Дни Турбиных» по тройной цене, а на Столешниковом, у витрины фотографа, весь день не расходится толпа, рассматривающая снимки постановки».

– Кем подписана сводка?

– Начальником 5-го отдела Рутковским.

– Мне кажется, товарищ Ягода, вы и ваши сотрудники преувеличиваете угрозу подобных настроений. Опасность не так велика, как кажется. Если большевики справились с белыми генералами, с интервенцией, если мы, невзирая ни на какие трудности, строим социализм, неужели нам следует опасаться трех-четырех расхристанных интеллигентиков, которые мечутся в поисках выхода в маленькой квартирке на окраине Киева?

– Один из таких интеллигентиков написал автору письмо. Если позволите, я его зачитаю.

– Читайте.

Генрих Григорьевич раскрыл папку.

«Уважаемый г. автор.

Помня Ваше симпатичное отношение ко мне и зная, как Вы интересовались одно время моей судьбой, спешу Вам сообщить свои дальнейшие похождения после того, как мы расстались с Вами. Дождавшись в Киеве прихода красных, я был мобилизован и стал служить новой власти не за страх, а за совесть, а с поляками дрался даже с энтузиазмом. Мне казалось тогда, что только большевики есть та настоящая власть, сильная верой в нее народа, что несет России счастье и благоденствие, что сделает из обывателей и плутоватых богоносцев сильных, честных, прямых граждан. Все мне казалось у большевиков так хорошо, так умно, так гладко, словом, я видел все в розовом свете до того, что сам покраснел и чуть-чуть не стал коммунистом, да спасло меня прошлое – дворянство и офицерство. Но вот медовые месяцы революции проходят. Нэп, кронштадтское восстание. У меня, как и у многих других, проходит угар и розовые очки начинают перекрашиваться в более темные цвета…

Общие собрания под бдительным инквизиторским взглядом месткома. Резолюции и демонстрации из-под палки. Малограмотное начальство, имеющее вид вотяцкого божка и вожделеющее на каждую машинистку. Никакого понимания дела, но взгляд на все с кондачка. Комсомол, шпионящий походя, с увлечением. Рабочие делегации – знатные иностранцы, напоминающие чеховских генералов на свадьбе. И ложь, ложь без конца…

Вожди?

Это или человечки, держащиеся за власть и комфорт, которого они никогда не видали, или бешеные фанатики, думающие пробить лбом стену. А самая идея! Да, идея ничего себе, довольно складная, но абсолютно непретворимая в жизнь, как и учение Христа, но христианство и понятнее, и красивее.

Так вот-с. Остался я теперь у разбитого корыта. Не материально. Нет. Я служу и по нынешним временам – ничего себе, перебиваюсь. Но паршиво жить ни во что не веря. Ведь ни во что не верить и ничего не любить – это привилегия следующего за нами поколения, нашей смены беспризорной.

В последнее время или под влиянием страстного желания заполнить душевную пустоту, или же действительно оно так и есть, но я иногда слышу чуть уловимые нотки какой-то новой жизни, настоящей, истинно красивой, не имеющей ничего общего ни с царской, ни с советской Россией.

Обращаюсь с великой просьбой к Вам от своего имени и от имени, думаю, многих других таких же, как я, пустопорожних душой. Скажите со сцены ли, со страниц ли журнала, прямо ли или эзоповым языком, как хотите, но только дайте мне знать, слышите ли Вы эти едва уловимые нотки и о чем они звучат?

Или все это самообман и нынешняя советская пустота (материальная, моральная и умственная) есть явление перманентное?

Caesar, morituri te salutant[27]27
  Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!


[Закрыть].

Виктор Викторович Мышлаевский».

– Это все?

– Все, разве что некоторые несущественные детали.

– Хорошо. Несущественными деталями мы займемся позже, когда уляжется ажиотаж. Оставьте мне материалы».

* * *

Письмо таинственного адресата я выудил из небольшой груды отрывочных записей, не связанных ни с какими-либо известными, укладывающимися в хронологические рамки и похожими на правду, документами.

Все эти «загадки истории» – например, послание на тот свет, а также письмо А. М. Горького к Сталину, вскрывающее подоплеку травли Михаила Афанасьевича, – я решил собрать в отдельную папку. С этой целью я принялся более пристально изучать документы, попавшие мне в руки по милости Рылеева. Среди них попадались настоящие перлы, по большей части выловленные из дневниковых записей Булгакова, а также его афоризмы, конспекты устных рассказов или замечания на злобу дня, включенные впоследствии в рассказы, опубликованные в газете «Накануне» или «Гудке».

В папку я также положил несколько приходных и расходных ордеров, подписанных Еленой Сергеевной Булгаковой, урожденной Нюренберг – ее подпись, включавшая имя (полностью) и фамилию (чаще – Нюрнберг), была изящна и убедительна, как может быть прекрасна и убедительна женщина, знающая, чего она хочет. Сюда же легла запись Булгакова о посещении выставки товаров народного потребления, расположенной на месте нынешнего Парка культуры и отдыха имени Горького.

Эту цитату, описывающую павильон, где была представлена продукция госпредприятий и потребкооперации, произведенная в 1923 году – почти дословную, с минимальной редактурой, – я впоследствии отыскал в рассказе «Золотистый город». Правда, без неожиданного по резкости финала.

«…Из глубины – медный марш. У входа, в синей форме, в синем мягком шлеме, дежурный пожарный. «Зажигать огонь и курить строго воспрещается». Сигнал: «В случае пожара…» и т. д. У стола отбирают дамские сумки и портфели.

Трехсветный, трехэтажный павильон весь залит пятнами цветных экспонатов по золотому деревянному фону, а в окнах синеющая и стальная гладь Москвы-реки.

«Sibcustprom» – изделия из мамонтовой кости, резные фигурные шахматы, сотни вещиц и безделушек. Горностаевым мехом по овчине белые буквы «Н.К.В.Т.», и щиты, и на щитах меха. Черно-бурые лисицы, черный редкий волк, песцы разные – недопесок, синяк, гагара. Соболя прибайкальские, якутские, нарымские, росомахи темные. Бледный кисейный вечерний свет в окне и спальня красного дерева.

Столовая…

И всюду Троцкий, Троцкий, Троцкий, будь он неладен. Черный, бронзовый, белый гипсовый, даже из кости мамонта.

Всякий…

В какое учреждение не зайдешь – везде его портреты.

Тошнит…»

Эта блокнотная страница с помощью скрепки была дополнена кратенькой записью:

«…возвращался с выставки домой и оказался свидетелем жуткого происшествия – трамваем зарезало человека.

Крики, вопли, рыдания, перепуганный, размахивающий жезлом милиционер. Меня, размышлявшего в тот момент по поводу увиденного на выставке, буквально стукнуло – вот бы нашего Льва под колеса…

Несколько дней не мог избавиться от удушавшей до немоты картины – …какая-то Аннушка (моя соседка?) разлила на путях и на брусчатке подсолнечное масло.

…Вождь, торопливо приплясывающий на тротуаре, вдруг ни с того ни с сего срывается с места и, поспешая в социализм, пытается перебежать улицу перед приближающимся трамваем. А тут разлитое подсолнечное масло.

…Вскрик, взмах руками, сверху надвигающийся трамвай, вращающееся колесо…

Ужас, ужас, ужас, ужас… Врагу не пожелаю, не то, что Троцкому, пусть даже по милости этого господина я был ввергнут в дьявольский, краснознаменный круговорот природы…»

Во время очередной встречи Рылеев ничем не подтвердил аутентичность Берлиоза. Он оставил эту догадку на моей совести, а насчет письма на тот свет выразился в том смысле, что таких посланий, как и отправителей, было несколько.

Он снял с полки книгу, отыскал отмеченное закладкой место и процитировал:

Ташкент. 17 февраля 1943 г.

Все так, как ты любил, как ты хотел всегда. Бедная обстановка, простой деревянный стол, свеча горит, на коленях у меня кошка. Кругом тишина, я одна. Это так редко бывает.

Сегодня я видела тебя во сне. У тебя были такие глаза, как бывали всегда, когда ты диктовал мне: громадные, голубые, сияющие, смотрящие через меня на что-то, видное одному тебе. Они были даже еще больше и еще ярче, чем в жизни. Наверно, такие они у тебя сейчас. На тебе был белый докторский халат, ты был доктором и принимал больных. А я ушла из дому, после размолвки с тобой. Уже в коридоре я поняла, что мне будет очень грустно и что надо скорей вернуться к тебе. Я вызвала тебя, и где-то в уголке между шкафами, прячась от больных (пациентов), мы помирились. Ты ласково гладил меня. Я сказала: «Как же я буду жить без тебя?» – понимая, что ты скоро умрешь. Ты ответил: «Ничего, иди, тебе будет теперь лучше».

Рылеев сдвинул очки на кончик носа, поднял указательный палец и объявил:

– Елена Сергеевна Булгакова!

Затем поставил книгу на прежнее место и, вернувшись к столу, напомнил:

– Что касается автора найденного тобой послания, твоя правда – Николай Эрдман. Петробыч ознакомился с его неотправленным на небеса письмом. Подтверждением этого факта можно считать резкое изменение в судьбе опального литератора, причем в лучшую сторону[28]28
  Осенью 1941 года, как все поражённые в правах ссыльнопоселенцы, Н. Р. Эрдман был отправлен в глубокий тыл. В Саратове, где в это время работал МХАТ, эшелон с эвакуированными был задержан. Причина – письмо Л. П. Берии, посланное на имя директора МХАТа, народного артиста СССР И. М. Москвина с предложением Эрдману стать автором ансамбля песни и пляски НКВД. Эрдмана тут же сняли с поезда и отправили в Москву, к новому месту работы.


[Закрыть]. Он был амнистирован, в сорок втором году получил Сталинскую премию за «Волгу-Волгу», снятую еще до войны. В сорок девятом еще одну – за сценарий к фильму «Смелые люди». Николай Робертович много потрудился на ниве советской кинематографии. Писал сценарии, занимался литобработкой. Особенно важна его роль в становлении советской мультипликации. «В некотором царстве», «Дюймовочка», «Кот, который гулял сам по себе» – это классика. Это все так. К сожалению, наши сценарии были совсем другого рода…

– Хорошо, – согласился я. – Тогда скажите, кто автор литературной записи разговора Сталина с Ягодой?

Рылеев, не моргнув глазом, заявил:

– Ты!

Я впал в ступор, и уже совсем было собрался бежать из этого осиного гнезда, где мало того, что беспардонно перелицовывают историю, но и назначают авторов, однако Рылеев, нимало не смущаясь, добавил:

– Ты сочиняй, не стесняйся.

Меня остановило малюсенькое мимолетное соображение.

– А как же Понырев? Как вы нашли его, ведь это литературный персонаж?

– Зачем нашли! Назначили.

– А Михаил Афанасьевич… знал?

– Знать – не знал, а догадываться – догадывался. Он же с Маяковским в бильярд играл, а вокруг Маяковского всегда крутилось столько футуристов…

Юрий Лукич усмехнулся.

– Ты не верь всему, что пишут нынешние литературоведы. Они тоже не наобум работают… Развести по разным углам Булгакова и Маяковского или Булгакова и Горького – в этом тоже прослеживается определенный политический заказ. Так сказать, требование момента. Мог ли Михаил Афанасьевич играть с Маяковским в бильярд, будь тот ему неприятен?

Будь они на ножах?![29]29
  Маяковскому всегда оставались враждебны политические позиции Булгакова и вся эстетика Художественного театра. Во время выступления 2 октября 1926 года он в который раз резко отозвался о «тетях Манях и дядях Ванях». Однако далее поэт заявил, что он «в принципе не сторонник политики запретительства» по отношению к «нежелательным» в идеологическом смысле произведениям искусства. Поэт выступил за право театра ставить чуждые ему, Маяковскому, пьесы и за право публики на любую реакцию на них. В конце жизни Булгаков выразился о «Бане» Маяковского, как о сопоставимом по качеству с его «Иваном Васильевичем» произведении. Еще удивительнее, что перед смертью Булгаков читал Маяковского, стихами которого он до этого пренебрегал. Возможно, решил сравнить масштабы и судьбы?


[Закрыть]

Бильярд, дружище, дело интимное, душевное. Шары с кем попало не гоняют. Есть фотография, на которой Булгаков запечатлен рядом с Ильфом, Петровым, Катаевым и Олешей, явившимися на похороны Маяковского. Булгаков пришел, а мог бы не прийти…

На похороны Есенина он не явился. На похороны Багрицкого тоже[30]30
  Эдуард Багрицкий умер 16 февраля 1934 года. 20 февраля московский букинист Э. Циппельзон, встретив Булгакова, спросил: «Хоронили Багрицкого?» – «А кто такой Багрицкий?» – совершенно искренне переспросил Булгаков (цит. по: Чудаков М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 390). Это при том, что Булгаков определенно был знаком с Багрицким, часто заходившим в редакцию «Гудка» (Овчинников И. Воспоминания о Булгакове. М., Советский писатель, 1988).


[Закрыть].

Булгаков был из тех, кто никогда не стал бы играть в бильярд с неприятным ему человеком, тем более в присутствии Елены Сергеевны. Она им обоим – Булгакову и Маяковскому – чай наливала. Булгаковская брезгливость, входившая в его нравственный кодекс, была сродни фобии. Никто, даже наружка, не зафиксировала, чтобы Михаил Афанасьевич с определенного момента гонял шары со своими бывшими коллегами по «Гудку», например с Катаевым и Олешей.

Или с Мейерхольдом…

Маяковский при всей полярной разности их позиций никогда не заявлял, будто Булгакова следует запретить, о чем постоянно твердил тот же Мейерхольд.

Знаешь, по какой причине?

Я отрицательно покачал головой.

Лукич снял с полки еще одну книгу и зачитал:

«Глубокоуважаемый! К сожалению, не знаю Вашего имени-отчества. Прошу Вас дать мне для предстоящего сезона Вашу пьесу. Смышляев говорил мне, что Вы имеете уже новую пьесу и что Вы не стали бы возражать, если бы эта пьеса пошла в театре, мною руководимом».

Записку передал Булгакову Смышляев. На словах объяснил: «Всеволоду Эмильевичу понадобились ваши пьесы…»

Это случилось уже после постановки «Дней Турбиных» и написания «Роковых яиц», «Собачьего сердца», после опубликования «Белой гвардии».

Рылеев сделал паузу и поверх очков глянул на меня.

– Михаил Афанасьевич ответил в цвет – «свободных пьес нету», – и после паузы вздохнул. – Если признаться, мы на пятом этаже Лубянки симпатизировали Булгакову. Вслух, конечно, об этом не говорили, но если у человека есть родина, почему бы ему прямо не заявить – у меня есть родина! Если у человека нет свободных пьес, почему бы не ответить хаму – пьес нету!

Кем бы хам ни был.

Это – позиция!!

Глава 2

Домой я отправился, сгорбившись под грузом фантастических домыслов, нравственных заповедей, якобы входивших в несуществующий кодекс Булгакова, недоказуемых версий, сомнительных фактов, фальшивок, а если и не фальшивок, все равно фальшивок.

Но, главное, под угрозой принуждения к авторству!..

Тут было над чем задуматься.

Надо же – «глубокоуважаемый»!..

Имя не мог спросить!

В следующий момент меня замкнуло. Вспомнил, как Рылеев не глядя снял с полки книгу, в которой были опубликованы дневники Елены Сергеевны, не глядя нашел закладку. Та же история с запиской Мейерхольда, которую он извлек из вышедшего в серии «ЖЗЛ» романа А. Варламова «Михаил Булгаков».

Будто знал, зачем я к нему явился и о чем спрошу.

Такое всеведение показалось мне мало того, что подозрительным, но и припахивающим популярным в наши дни ясновидением, угадывающим желания клиентов по блеску глаз и оттопыренности карманов. С другой стороны, имея дело с Булгаковым, трудно рассчитывать, будто тебе удастся избежать общения с бесовщиной. Уж в чем в чем, а в умении общаться с мистической стороной бытия Булгакову не было равных.

Вариант напрашивался самый безыскусный – руками Рылеева меня помимо моей воли втягивали в полузабытые исторические измерения, в компанию авторов, сгинувших на минном поле 20 – 30-х годов прошлого века, когда партия приступила к активному совокуплению с литературой.

Признаюсь, я не был готов к такому разрыву с современностью. На то у меня были особые причины. Одной из них – и самой тягостной – было недавнее самоубийство знакомого литератора, с которым я учился в Литинституте. Мы дружили и частенько играли в бильярд.

Обыкновенная история – пытаясь стремительно разбогатеть, Валера Пряхинцев, как и многие в те окаянные дни, решил доверить свои свободные средства небезызвестной «Властелине». К сожалению, не только свои и не только свободные. Он продал квартиру, назанимал деньги и, трепетно ожидая их удвоения (или утроения, сейчас точно не помню), отправился в Подольск. Будучи уверенным, что каждый подольчанин должен быть коротко знаком с Соловьевой, упросил меня встретить его и проводить в тот злополучный кирпичный дом, куда граждане с нескрываемым энтузиазмом несли свои сбережения.

Сколько я не отговаривал, он был тверд как скала. Все повторял – «одним ударом в дамки!»

До сих пор не могу понять, почему «ударом»? Почему не «ходом» или «шагом»?..

Когда соловьевская пирамида лопнула, Валера выбросился с четырнадцатого этажа. Этот поступок казался мне куда более актуальным, чем роковой трамвайный наезд, прервавший рывок нетерпеливого революционера к социализму, особенно если принять во внимание, что с долгами он предоставил рассчитываться вдове с двумя детьми.

На поминках, как я ни упирался, мне поручили договориться с кредиторами об отсрочке выплаты долга. Аргумент предъявили неопровержимый – ты сопровождал его к этой аферистке, тебе и помогать Нателке. Причем те из собравшихся, кому Валера Пряхинцев остался должен, здесь же на поминках, проявили не столько благородство, сколько здравый смысл, и в едином порыве отказались от претензий.

Кроме одного – Толика Клепкова, который ни на похороны, ни на поминки не явился. В этом не было ничего удивительного. В ту пору люди менялись буквально на глазах. Вчера наш коллега, сотрудник молодежной редакции крупного комсомольско-издательского концерна, дававший путевку в жизнь начинающим авторам, он на сегодняшний день являлся основателем и директором частного издательства со странным названием «Могиканин».

Ему повезло с самого начала. Выпущенное «Могиканином» – впервые за долгие годы – дореволюционное «Евангелие для гимназий» за несколько дней разошлось миллионным тиражом. Вдогон он отправил в печать несколько брошюр Е. Поселянина – «Преподобного Серафима», например, и другие нравоучительные книги, однако его следующим ударным хитом оказалась настольная книга вегетарианцев «Я никого не ем!» Елены Молоховец.

Все знали, денежки у него водились.

Через пару лет, тонко уловив перемены в настроениях читающей публики, заскучавшей от жития святых, Анатолий Жоржевич переключился на зарубежные детективы.

Время от времени он подбрасывал мне романы для перевода.

Это было золотое время лихой переводческой деятельности. Секрет успеха заключался в скорости выхода очередного чейза, а секрет скорости по негласному указанию Клепкова состоял в том, что переводить следует только первую и последнюю главы оригинала – то есть завязку и развязку.

«…остальным текстом не заморачивайся. Руби от себя!.. Все равно с английским ты не в ладах. Только, – предупредил он, – не вздумай перепутать имена персонажей. Тут один ловчила принес занимашку, в которой в начале детектива зовут Джон, а преступника Билл, а в последней главе наоборот. Пришлось снизить гонорар. Намеку понял? Впрочем, что бы ты ни натворил, тащи сюда. Мы разберемся».

Он любил так выражаться: вместо «намек» – «намека», вместо «споло́х» – «спо́лох», вместо «догадался» или «осознал» – «сподхватил». «Люблю, – говорит, – Есенина Сережу. От него Русью разит…»

Я, случалось, пользовался его советом. Это был дельный совет, потому что не он один торговал книгами, в которых ловили одного, а хватали другого, пусть даже это был один и тот же персонаж, но сколько выдумки!..

Как я должен был поступить? Проявить принципиальность и отказаться от переводов?

А на что жить?

И вообще – как выжить?..

Может, поговорить с Рылеевым? Пусть по своим каналам припугнет несговорчивого кредитора? Между нами, мистика, привязанная к бывшему гэбисту, казалась мне более надежным средством.

* * *

Я долго сидел за рабочим столом, прикидывал…

Почему бы нет?

Что у меня еще было в запасе? Разве что сам Булгаков…

Почему бы в разговоре с Клепковым не сослаться на него, ведь Михаил Афанасьевич не раз упоминал, что является автором «мистическим». Вот пусть и поможет свалившемуся ему на голову метабиографу в благом деле. Пусть явится к Клепкову во сне и предупредит – оставь вдову в покое, иначе, проклятый, берегись. Натравлю на тебя Коровьева или его кошачьего приятеля. Исчадья церемониться не будут, вмиг скальп с тебя сдерут. Или, что еще хуже, вытащат на сцену в стриптиз-клубе и там после всякого рода раздевательств отрежут голову. Будешь потом все жизнь прозябать в сумасшедшем доме и шрам на шее щупать!

У кого-кого, а у Михаила Афанасьевича был опыт в подобных делах. Натравить нечистую силу на какого-нибудь выжигу, спекулянта или негодяя ему было раз плюнуть.

Признаюсь, познакомившись с господином Гаковым поближе, меня поразила ловкость, с которой он ухитрялся заниматься одновременно закатным романом и пьесой с вполне прокоммунистическим названием «Батум».

Его творческому опыту следовало поучиться.

Ох, не прост был Михаил Афанасьевич!

С каким изяществом он, сохраняя достоинство и не желая срываться, падать или ползти, прятал в мутную историческую водицу сомнительные концы своего извилистого жизненного пути.

Это тоже надо уметь!

Удивляло также его неподражаемое умение разукрашивать насмешливо-мистическими декорациями всякого рода происшествия, случавшиеся в те непростые годы. Например, сокрытие партийной принадлежности Степы Лиходеева, который, вернувшись из Ялты, выложил на допросе политическую подоплеку хорошо срежиссированной травли, которой подвергся «недобитый белогвардеец» Булгаков. Или фельетонные происки небезызвестного Коровьева, ухитрившегося под видом организации хорового коллектива создать в советском учреждении ячейку неразоружившихся троцкистов. Всем известен юмористический финал этой «спевки» – оппозиционеров погрузили в грузовик и с пением популярной в народе песни «Славное море, священный Байкал…» увезли в неизвестном направлении.

Или несчастья черных котов, посыпавшиеся на них после того, как Воланд покинул столицу:

«…Штук сто примерно этих мирных, преданных человеку и полезных ему животных были застрелены или истреблены иными способами в разных местах страны. Десятка полтора котов, иногда в сильно изуродованном виде, были доставлены в отделения милиции в разных городах. Например, в Армавире один из ни в чем не повинных котов был приведен каким-то гражданином в милицию со связанными передними лапами».

«…спасением своим бедный зверь обязан в первую очередь милиции, а кроме того, своей хозяйке, почтенной старушке-вдове… Узнавшая от соседей, что ее кота замели, она кинулась в отделение и поспела вовремя. Она дала самые лестные рекомендации коту, объяснила, что знает его пять лет с тех пор, как он был котенком, ручается за него, как за самое себя, доказала, что он ни в чем плохом не замечен и никогда не ездил в Москву. Как родился в Армавире, так в нем и вырос и учился ловить мышей. Кот был развязан и возвращен владелице, хлебнув, правда, горя, узнав на практике, что такое ошибка и клевета».

«…Было еще многое, всего не вспомнишь. Было большое брожение умов. Еще и еще раз нужно отдать справедливость следствию. Все было сделано не только для того, чтобы поймать преступников, но и для того, чтобы объяснить все то, что они натворили. И все это было объяснено, и объяснения эти нельзя не признать и толковыми и неопровержимыми».

Уверен, такая необычная, связанная с мистикой версия нерадостного 37-го пришлась Петробычу по душе. Действительно, нельзя же в самом деле петь хором на рабочем месте!.. Еще хуже иметь черную шкуру, когда социалистическое отечество в опасности.

Только не надо обвинять Михаила Афанасьевича в пляске на гробах!..

Булгаков в полной мере отведал волшебного напитка НКВД – ОГПУ, дарующего кому восемь, кому пятнадцать, а кому и все десять лет без права переписки. Подвешенный на волоске, он не только позволял себе шутить, но никогда не забывал о тех, кто в трудные революционные годы оказал ему помощь. В январе 1938 года Михаил Афанасьевич одним из первых обратился в правительство с просьбой о помиловании Николая Эрдмана, а в 1938-м подписал ходатайство об отмене незаконного ареста Бориса Этингофа.

В ужасные дни помог всем, что у него было, несчастной Анне Ахматовой. Это случилось после ареста ее мужа Н. Пунина и сына Льва в 1935 году… Именно Булгаков помог ей составить письмо Сталину, после чего они были немедленно освобождены…[31]31
  30 октября А. А. Ахматова пришла к Булгаковым с известием об аресте мужа и сына. Булгаков помог ей составить письмо И. В. Сталину, и уже 4 ноября их освобождают.


[Закрыть]

Да и во многом друго́м не поступился… Более того, повидав много гадостей, познакомившись с тем, как убивают людей, как расстреливают, как вешают, он, по совету Гайто Газданова, не стал убежденным человеком и научился не делать преждевременных выводов. Ему в конце концов повезло испытать простое человеческое счастье – он что-то понял в окружающей жизни.

Это не мало, это очень даже много. Это редкий дар судьбы.

Только чем его биография, его умение договариваться с нечистой силой могла помочь моим современникам, особенно тем, кто решился на прыжок с четырнадцатого этажа? Разве только напоминанием – не срывайся, не падай, не ползи.

В случае чего продай люстру.

* * *

По телефону Рылеев подтвердил:

– Насчет ловушки, в которую кое-кто пытался заманить Булгакова, идешь верной дорогой, дружище. Загляни в мои черновики, там есть тезисы, относящиеся к середине двадцатых, когда Зиновьев и Каменев, разругавшись со Сталиным, прибежали ко Льву Давыдычу договариваться о объединении усилий в борьбе с тогдашним ЦК. Могу подбросить материал.

Материала у меня и так хватало.

Другая мысль в тот момент не давала мне покоя – эту часть работы я должен проделать самостоятельно или прекратить сотрудничество с Рылеевым. Доверяться ему в таких непростых исторических вопросах было опасно.

Виной тому был сам Рылеев, чье карканье не предвещало мне ничего хорошего. На нем изначально стояло клеймо. Не я его поставил, и пусть оно откровенно припахивало сталинской нетерпимостью, этот факт вполне мог лишить меня будущего.

С самого начала я пошел не за тем гуру. Вместо того чтобы выбрать в поводыри более привлекательную для нынешних дней фигуру – жертву сталинских репрессий, например, или какого-нибудь известного художника, освятившего себя ненавистью к коммунистическому режиму, открывшего глаза неучам навроде Солоухина на его дьявольскую сущность и бесовские игрища его приспешников, – я пошел на поводу у человека, продавшего душу большевистскому дьяволу. Чем бы я ни оправдывался – кому-то надо было ловить шпионов, выигрывать войну, строить заводы, возводить плотины, запускать человека в космос, изобретать атомную бомбу, в конце концов сеять хлеб – это были бессмысленные потуги.

Их никто не примет во внимание.

Семьдесят лет бездны – и все тут! А хлеб сеяли, чтобы поддержать на плаву тоталитарный режим.

Это общепризнанный факт. На него нельзя покушаться.

Не мог я сослаться и на незнание, на неопытность, на простодушную доверчивость. На свободу слова, наконец. Я же не младенец и сам должен понимать, что связь с «волками в овечьих шкурах», «репрессантами и духовными мародерами», «карателями и палачами» – пусть даже опосредованная, пусть даже в форме романа либо воспоминаний (но ни в коем случае не мемуаров), – грозит как минимум пятнадцатью годами молчания и, главное, лишением права переписки.

Это тоже был факт и факт убойный. Мистика а-ля Булгаков проявлялась в нем с акварельной прозрачностью. Не хватало только современного Коровьева, чтобы я запел.

Интересно, какую песню мне пришлось бы подхватить при появлении этого неугомонного беса?

«Интернационал»?

Или «Взвейтесь кострами, синие ночи»?..

Коты за окном затянули что-то из «Кармен», и под это хоровое пение я открыл папку…