Текст книги "Пробуждённый человек из рода Шапкиных. Из цикла «Рассказы в стиле Дзен»"

Пробуждённый человек из рода Шапкиных
Из цикла "Рассказы в стиле Дзен"
Михаил Карусаттва

© Михаил Карусаттва, 2023

ISBN 978-5-0060-8794-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пробуждённый человек из рода Шапкиных
Из цикла «Рассказы в стиле Дзен»

Этот рассказ я посвящаю своим отцу, тестю, сыновьям, а также всем нормальным русским мужикам.

Эпиграф

Рахула: «Отец, страдал ли ты, когда уходил от нас? Страдал ли ты, когда думал о нас? Страдал ли ты, когда понял, что тебе придётся вернуться?»

Будда: «Просто иди молча рядом со мной, и ты всё поймёшь».

1

Лёня стоял возле окна класса, опёршись локтями на подоконник, и задумчиво смотрел на школьную территорию.

– Чего пригорюнил? – спросил его Юрец, вошедший в класс.

– Да так… – сказал Лёня. – Ничего, – и искусственно улыбнулся.

– Да ладно тебе! – сказал Юрец, по-дружески толкнув его в плечо. – Ты можешь рассказать Юрцу всё!

– Ну не знаю… – пробормотал Лёня.

– Давай! Колись! – сказал Юрец и уселся на подоконник.

Лёня ещё немного помолчал. А потом с трудом выдавил:

– Не хочу идти домой…

– Почему?! – искренне удивился Юрец.

– Понимаешь, маму по работе отправили в очередную командировку. И мне придётся как минимум месяц жить с отцом.

– Но ты же говорил… – неуверенно спросил Юрец, – что твой отец…

– Немного не в себе… – закончил его мысль Лёня.

– Да, – сказал Юрец. – Я его видел один раз в школе. Он и вправду какой-то… странный…

– Странный, – сказал Лёня, – это ещё мягко говоря.

– А что с ним? – спросил Юрец. – Он что, больной?

– Да… То есть нет… Да я и сам толком не знаю! Так-то он здоров. Но иногда ведёт себя как больной. Одевается как-то странно. Ест какую-то гадость. Но самое странное… – и это пугает меня больше всего, – иногда он сидит на полу и смотрит в одну точку… И улыбается. Как сумасшедший.

– Так, может, он это… и вправду… того? – Юрец покрутил пальцем у виска.

– Может и того, – сказал Лёня. – Раньше то он нормальным был. До развода. Но потом… Мама говорила, что он в секту какую-то вступил.

– В секту?! Так он не опасен?!

– Не-е-е! – произнёс Лёня, отмахнувшись ладонью. – Он и мухи не обидит! В прямом смысле. Однажды, представляешь, сидим мы с ним на кухне. И летает муха. А я мух – страсть как ненавижу! Мне один раз муха в рот залетела! Фу! Мерзость какая! Ну я сижу, суп в рот не лезет. И всё на муху эту гляжу. Потом беру со стола газету и сворачиваю её в трубку. Батя спрашивает: «Ты чего?» Говорю: «Убить её хочу. Надоела». А он: «Чего она тебе сделала?» Я говорю: «Ничего. Просто надоела». А он, представляешь: «Так, может быть, и ты мне надоел. Сижу тут с тобой над этим супом. Может, и мне тебя газетой пришлёпнуть?»

– Аха-ха-ха! – Юрец рассмеялся. – И что, пришлёпнул?

Лёня тоже рассмеялся. – Нет, – сказал, – не пришлёпнул.

– Ну вот видишь, – сказал Юрец. – Значит, всё будет хорошо. Просто твой батя… Как это говорят? С приветом.

– Да-а-а… – вдумчиво сказал Лёня. – С приветом. Это точно про моего батю.

2

Лёня проснулся от шума гремящей посуды. Спросонья ногами нащупал тапочки под кроватью, напялил их и пошаркал на кухню.

– Как спалось? – спросил отец, мешая что-то в кастрюле и не оборачиваясь.

– Норм, – сказал Лёня. – Чё это? – спросил он, глядя на какую-то зелёную смесь в стакане на столе.

– Твой завтрак, – сказал отец.

Лёня ещё раз посмотрел на стакан и, скривив недовольно рот, спросил:

– А где каша?

– А ты что, – спросил отец, – каждое утро ешь кашу?

– В основном – да.

– Ну вот поэтому ты и выглядишь как каша. Сколько раз подтягиваешься?

– Ой! Вот только не начинай своё воспитание! – зло ответил Лёня и со скрежетом выдвинул стул.

Отец повернулся. Улыбнулся. – Молоко вредно, – сказал. – А в этом коктейле – все необходимые питательные вещества. Ты попробуй. Он не плохой на вкус.

Лёня с осторожностью пригубил стакан. Сделал маленький глоток. Зажмурил глаза и сморщил нос. Но потом сказал: – Хм, да, не плохо… – посмотрел сквозь стекло на содержимое стакана, как какой-нибудь лаборант, и спросил: – Что в нём?

– Авокадо, зелёный банан, масло грецкого ореха, шпинат и яблоко. И никакого сахара! – отрекламировал отец.

Лёня ещё раз посмотрел на коктейль, словно пытаясь разглядеть его ингредиенты, и потом залпом допил. Затем бесцеремонно отрыгнул и спросил с иронией:

– А на обед что будет? Капуста с огурцом?

– На обед пойдём в ресторан, – сказал отец. – А сейчас – собирайся.

– Куда? – недоверчиво спросил Лёня.

– Съездим кое-куда.

– А поконкретнее?

– Не скажу.

– Ну тогда я не поеду! – капризно сказал Лёня.

– Не поедешь, – сказал отец, – будешь весь день думать, от чего отказался.

Лёня задумался. Потом презрительно сказал: – В секту твою не поеду!

Отец весело засмеялся. – Да-а-а! – сказал. – Мамин сын!

– Не твой… – исподлобья сказал Лёня.

Отец серьёзно посмотрел на сына. Но ничего не ответил.

– Собирайся, – сказал отец. – А я пойду пока машину разогревать.

– Машину?! – удивился Лёня. – А, хотя, чего я удивляюсь? Теперь то, наверно, ты можешь позволить себе многое.

Отец вновь ничего не ответил. Надел куртку и вышел.

Лёня спустился к подъезду. Отец сидел за рулём старенького, но ухоженного Форда. Лёня бегло осмотрел машину, потом уверенно сел на переднее сиденье и хлопнул дверью.

– Пристегнись, – сказал отец и тронулся.

Он вёл машину спокойно. Сначала по городу, потом выехал за город. Он молчал. Лёня тоже ничего не говорил, лишь разглядывал стоящие вдоль дороги дома.

Скоро отец остановился на парковке возле озера, где когда-то очень давно, словно в другой жизни, они с Лёней впервые побывали на рыбалке.

Лёня испуганно осмотрелся и укоризненно спросил:

– Ты зачем меня сюда привёз?

– Ты помнишь это место? – спросил отец.

– Ты зачем меня сюда привёз?! – крикнул Лёня и отвернулся.

Отец выдержал паузу, и затем сказал: – Чтобы ты задал свои вопросы.

– Какие ещё вопросы?! Нет у меня к тебе никаких вопросов! Мне вообще от тебя ничего не надо! – Лёня резко открыл дверь и выскочил из машины.

Отец вышел за ним.

Лёня повернулся в его сторону. На глазах у него были слёзы. – Ты зачем вернулся?! – крикнул он. – Грехи замаливать решил? Мы с мамой без тебя прекрасно жили! Зачем это всё? Машина эта? Зачем ты меня сюда привёз? На жалость давить? – после этих слов он вновь отвернулся и закрыл лицо руками.

Отец подождал, пока Лёня успокоится. Потом сказал:

– Ну вот ты и задал свои вопросы. Ты многого не знаешь. Что тебе рассказывала мама?

Лёня ничего не ответил.

– Она говорила про войну? Про Афганистан?

– И что война?! – Лёня повернулся. – Многие были на войне! Но потом вернулись домой! А ты? Чего ты там такого увидел, что тебе не захотелось возвращаться домой?

– Смерть, – ответил отец. Но… я не поэтому не мог вернуться…

– А почему?

– Видишь эти руки? – спросил отец, показав сыну свои крупные морщинистые ладони.

– Ну, – ответил Лёня.

– Когда-то этими руками я гладил сына. А потом этими же руками я убивал чьего-то отца, чьего-то сына… Мне сказали, что это правильно – убивать во имя мира. И я убивал. – Он посмотрел на свои руки так, словно смотрит в какое-то зеркало памяти. – Но однажды я со своим взводом отправился на зачистку горного аула после бомбового удара. Но штабные просчитались. И там оказалась засада. Духи расстреляли весь наш взвод. Мне одному удалось скрыться.

Я долго полз через скалы и случайно оказался в одном месте. Это было что-то типа храма. Я тогда так это понял. Но это не была мечеть. Это был вырезанный из скалы храм с колоннами, по сторонам от которых были расположены огромные статуи сидящих людей. Я тогда не знал, что это за статуи, каких богов они изображают. Но я тогда обессилевший встал перед ними на колени и опустил голову. Нет, я не молился. Мне просто больше не хотелось никуда бежать. Я тогда подумал: «Зачем и от кого я бегу?» На моих руках было столько крови, что логичнее казалось остановиться и принять заслуженное возмездие.

И я никуда дальше не пошёл. Я просто сел между колонн и стал ждать своей участи. Я сидел долго, несколько дней. Мне не хотелось ни есть, ни пить. Я просто сидел и смотрел на горизонт, смотрел как солнце медленно поднимается в зенит и потом клонится к закату. Но никто из духов так за мной и не пришёл.

Через несколько дней, которым я не вёл счёта, на горизонте я увидел приближающуюся броню. Танки подъехали ко мне почти вплотную. Я с места не двинулся. С головного танка спрыгнул полковник Кудашёв, и как заорёт на меня: «Майор! Ёб твою дивизию! Какого хуя ты тут сидишь?! Мы тут целую экспедицию организовали для поиска тебя! Меня выебали все генералы, которым было не лень!»

Я ничего не ответил. В общем, забрали меня. А потом – сделали крайним. Мол, это я безграмотно сориентировался в обстановке и положил весь взвод в том ауле.

Потом трибунал. А мне было на всё плевать. Я ничего не отвечал. Просто сидел и смотрел в одну точку. Получил десятку за измену Родине.

Потом Горбач вывел войска, про меня напрочь все забыли. А после путча меня реабилитировали. Но к тому времени я основательно съехал с катушек. И отправился на курорт, в психушку. Там то я в смирительной рубашке, в компании с такими же, как я, провёл ещё год.

– Ну хорошо, – сказал Лёня. – А потом? Где ты был ещё три года?

– Чистил карму в гелуг-дацане.

– Чего? – не понял Лёня.

– В буддийском монастыре был учеником одного ламы, мудреца значит. Ты пойми, если бы я вернулся в семью сразу же после дурки, то вы бы с мамой получили типичного диванного алкоголика.

– И что, – предъявил Лёня, – ты думаешь, что теперь, когда ты вылечился, мы с мамой примем тебя обратно с распростёртыми объятиями?

– Нет, Лёня, разумеется, я так не думаю. Жизнь не такая простая штука, чтобы одним разговором решить все разногласия. И я не прошусь назад в вашу – по большому счёту – устоявшуюся жизнь. Думаю, позже ты сделаешь какие-то свои выводы, для чего я здесь.

Лёня ничего не ответил. Немного подумал. А затем сказал:

– Что ты там говорил про обед в ресторане?

– Здесь недалеко есть отличный ресторан, в котором шикарно готовят мясо.

– Мясо? – удивлённо спросил Лёня. – Я не ослышался? А я то думал, что ты одной травой питаешься.

– Я что, на козла похож? – попытался пошутить отец.

– Ну… – не без иронии сказал Лёня, – мама иногда тебя так называет…

3

На следующий день отец с сыном отправились на машине в Ашан. А когда они уезжали с парковки, отец оказался не слишком расторопным и случайно подрезал другую машину, которая очень стремительно проезжала мимо. Это был дорогой чёрный внедорожник. Из него вышел мужчина со антресоле-подобным лицом и сходу начал материться:

– Ты чё, пидорас ёбаный, охуел что ли?!

Отец ничего не ответил.

Мужчина, видимо, почувствовав своё превосходство, продолжил в том же духе:

– Не видишь, что-ли, ни хуя?! Ебальник тебе набить?!

Отец вновь промолчал.

Тогда мужчина сел в свой джип и со словами: – Пидор ёбаный! – хлопнул дверью и показательно тронулся с пробуксовкой.

Отец несколько секунд смотрел вслед уезжающей машине, потом сел и таким умиротворённым голосом, словно ничего не произошло, сказал сыну:

– Ну что, поехали?

Лёня был в ступоре. Отец спокойно тронулся и поехал.

Через несколько минут молчания Лёня не выдержал:

– Ты чего?! Почему ты ничего не ответил этому хаму? Ты же офицер!

– А зачем? – спросил отец, и неспроста. Он сознательно хотел проверить сына.

– Разве тебя не оскорбили его слова? – спросил Лёня.

– Нет, – сказал отец. – А тебя?

– Конечно! – возбуждённо сказал Лёня.

– Значит, ты проиграл, – загадочно сказал отец.

– Как это? – спросил Лёня.

В этот момент отец понял, что сын готов учиться, и сказал:

– Понимаешь, ответ на оскорбление – это реакция, а не решение. Не будь реактивным, будь осмысленным. Дай себе время. И когда это время пройдёт, ты поймёшь, что реакция была ни к чему. Реагируют на оскорбления те, кто не уверен в себе. Именно неуверенные пытаются всюду доказать свою точку зрения. Уверенные же в себе – уверены в себе. Им никому ничего не нужно доказывать. Они просто живут в гармонии с собой.

– Ну а если… – непримиримо спросил Лёня, – тебе бьют в морду? Что, тоже не реагировать?

– Как бы это странно ни звучало, но если тебе бьют в морду, это в большинстве случаев означает, что ты уже отреагировал. Ведь твоя реакция часто бывает взаимной провокацией. Отреагируешь на оскорбление – можешь и по морде получить. Если уверен в себе, уверен в том, что способен дать сдачи – дерзай. Авось, тебя это чему-то научит. Просто знай, что всегда есть выбор: реагировать или не реагировать на оскорбления. Но в любом случае главное – это уверенность в себе. И самое интересное, что для уверенности в себе совершенно необязательно превосходить условного соперника в размере или ресурсах. Для уверенности достаточно лишь понимать, что ты прав. Эта правда будет внутри тебя, и она будет самодостаточной. Совершенно необязательно, чтобы эту правду кто-то с тобой разделял. Просто живи с ней в гармонии. И тогда, даже если за эту правду ты получишь по морде, ты не будешь чувствовать себя проигравшим.

Эти слова показались Лёне очень сомнительными, ведь они расходились с его пониманием конфликтов. Но очень скоро ему на собственном опыте довелось убедиться в правоте отца.

Случилось это через несколько дней. Во время школьной перемены к Лёне подошёл пацан из параллельного класса, Витяй, который часто задирал Лёню, и сказал:

– Ну что, сын психа, как дела?

Лёня изо всех сил постарался не реагировать на обиду, и через паузу сказал:

– Можно я отвечу тебе на следующей перемене?

Витяй и ещё несколько пацанов, стоящих рядом, весело засмеялись.

– Хорошо, – сказал Витяй, – если ты такой тугодум, встретимся здесь же на следующей перемене.

Весь урок Лёня совершенно не слушал, что рассказывала училка по литературе, а придумывал ответ для Витяя.

Наступила следующая перемена. В холле уже стоял Витяй в компании своих друзей.

Прежде, чем Лёня вышел из класса, к нему подошёл Юрец и спросил: – Чё будешь говорить?

– Правду, – сказал Лёня и пошагал в сторону Витяя.

– Ну чё? – с издёвкой спросил Витяй. – Придумал что сказать?

– Нет, – сказал Лёня. – Но ты можешь считать моего отца психом, а меня – тугодумом. Мне всё равно.

– Отлично! – победоносно заявил Витяй. – Теперь и отныне я буду называть тебя тугодумом.

– Хорошо, – сказал Лёня, а потом, сам не осознавая почему, добавил: – Я ведь твоего имени тоже не знаю…

И тут наступило странное молчание. Лёня вдруг осознал, что сказал это так уверенно, как никогда раньше. Особенно эта уверенность удивила его потому, что в действительности он знал, как зовут Витяя. Но он как бы обесценил его имя, да ещё и публично.

Витяй был так обескуражен, что не сразу нашёл что ответить. А когда пришёл в себя, оскорблённо сказал: – Ладно, тугодум, ещё увидимся…

Думаете, этим всё закончилось? Разумеется, нет. Конфликт с Витяем впоследствии растянулся на несколько лет. Но дело не в этом. Дело в том, что Лёня тогда впервые осознал, что значит быть уверенным в себе. И позже отец говорил ему: «Поначалу ты будешь использовать свою уверенность для отстаивания своих интересов. Это нормально, но это не принесёт тебе счастья. Но позже – ты будешь использовать свою уверенность для того, чтобы показать всем, что у тебя нет никаких интересов в этом мире. И вот это – наивысшая уверенность. Ведь у человека, у которого нет никаких интересов, невозможно ничего отнять, и ему невозможно ничего навязать, и такой человек свободен, он не раб».

4

В один из дней Лёня спросил у отца:

– Почему многие из тех, кого я знаю, считают тебя либо психом, либо сектантом? Ведь я же общаюсь с тобой и не вижу в тебе ничего такого, что характеризовало бы тебя как сумасшедшего.

– Но всегда ли было так? – спросил отец. – Разве ещё совсем недавно ты не считал меня сумасшедшим?

Лёня улыбнулся.

– Понимаешь, Лёня, – сказал отец, – теперь ты потихонечку начинаешь выходить за пределы мира условностей. Это происходит не быстро. Потому, что мир условностей очень крепко тебя держит. А точнее – ты держишься за него, так как наивно полагаешь, что от этих условностей зависит твоя жизнь. Вчера ты думал, что я сумасшедший. Это была одна условность. Сегодня ты так не думаешь. Но теперь ты думаешь, что те, кто всё ещё считают меня сумасшедшим, не правы. И это другая условность. Но скоро ты избавишься и от этой условности. Ты поймёшь, что их мнения для тебя не важны. Важно лишь то, что есть ты, и рядом есть я, и мама. Всё остальное будет казаться тебе неважным.

Первое время, когда я только начинал постигать мудрости в монастыре, я, как и многие, начал считать себя буддистом, эдаким звеном большого мудрого сообщества. Первое время мне это помогало справляться со своими психозами. Но потом мой наставник, лама Коягхе, сказал:

«Я вижу, что это место – не для тебя. Но не беспокойся об этом. Это место – такая же условность, как и любое другое место. Быть буддистом – это условность. Но чтобы быть в гармонии с собой, чтобы быть осознанным – для этого совершенно не обязательно называть себя буддистом или считать себя таковым. И для этого совершенно не обязательно заточать себя в тюрьму монастыря. Ты пойми, ведь то, что для меня является домом и прибежищем, для тебя может быть тюрьмой. Найди своё место, своё прибежище. Живи в гармонии со своим предназначением, и так ты в большей степени будешь буддистом, чем если будешь пунктуально соблюдать какие-то ритуалы в монастыре».

– И ты решил, – несмело спросил Лёня, – что твоё прибежище здесь?

– Моё прибежище – в тебе, – сказал отец, глядя в глаза сына. – Я знал это всегда. Просто боялся себе в этом признаться. И это абсолютно нормально – находить успокоение в том, кому ты можешь передать свои знания.

– Но отец, – сказал Лёня, – давай рассуждать здраво: как я смогу использовать эти знания, эту философию в условиях современной жизни? Одной ведь философией себя не прокормишь…

– Философия, – сказал отец, – это не профессия, и ни в коем случае её не заменяет. Школа и институт дадут тебе всё необходимое для того, чтобы не умереть от голода. Но только философия даст тебе ценности, на которые ты сможешь опираться независимо от того, какую профессию ты выберешь. Глупы те, кто живёт одними лишь материальными целями. Их жизнь скудна. Но глупы и те, кто живёт одними духовными ценностями, прозябая в нищете. Мудры лишь те, кто живёт в гармонии со своим обществом, выбирая для себя подходящую профессию, но при этом не лишает себя удовольствия порассуждать о бытие. Ведь человек расположен к этому так же, как расположен к чувству голода. К сожалению, многие общества навязывают человеку мысль, что философия ему не нужна. И даже в некоторых обществах философия уже является синонимом пустословия. И это прискорбно. Эти общества лишают человека главной радости – попытки осознать себя в этом мире. Оставляя ему лишь возможность хлебать из общего социального корыта. Жизнь людей в таких обществах более напоминает жизнь животных, лишённых права на мысль.

Но опять же – для мудрого человека важно не вступать в конфликт со своим обществом, каким бы радикальным оно не было. Мудрый человек должен понимать, что любое общество, любого политического или религиозного уклада – это условность. И жить надо за пределами этой условности. И сделать это возможно только одним путём: одновременно не вступая в конфликт с этой условностью, но при этом не принимая её за истину.

5

– Я знал, что ты вернёшься, – с неотразимой улыбкой на лице приветствовал Шапкина лама Коягхе.

Они обнялись.

– Что, – спросил Коягхе, – мирская жизнь наскучила?

– Да. Сын поступил в финансовый университет. Уехал в северную столицу. Жена вся в работе. А я так и не нашёл для себя достойного занятия в обществе.

– Но ты успел передать ключи от Дхармы сыну?

– Я то успел. Но не уверен, что он их принял.

– Дхарма сложна, – сказал Коягхе. – Когда она находит вход в тебя – это лишь одна сторона Дхармы. Ей обязательно нужно найти выход из тебя. Ты нашёл этот выход в лице своего сына. Но сын закрыл для тебя этот выход, и теперь твой ум вновь смятён.

– Да, – признался Шапкин.

– И поэтому ты снова здесь, – сказал Коягхе и искренне улыбнулся.

– Да, – сказал Шапкин.

– Я этому рад, – сказал Коягхе.

Лама по-дружески взял Шапкина под руку, и они медленно пошли по монастырскому саду, и их беседа растворилась в шуме фонтана в виде медитирующего Будды.

Затем лама проводил Шапкина к его келье.

– Всё как и прежде, – сказал Шапкин, заглянув в келью.

– Да, – сказал Коягхе. – Здесь никто не жил. Я сохранил эту келью для тебя. Я знал, что ты вернёшься.

Шапкин улыбнулся.

– Ну, не буду тебе мешать, – сказал Коягхе. – Отдыхай.

Шапкин вошёл в келью. Закрывая дверь, он со стыдливостью в голосе сказал:

– Возможно… я буду…

– Я знаю, – перебил его Коягхе. Не нужно стесняться своей природы.

– Да, – сказал Шапкин и закрыл дверь.

Когда луна на небе уже сменила солнце, к ламе Коягхе пришёл брат Пундацапо из соседней с Шапкиным кельи.

– Лама, – сказал Пундацапо, – наш новый постоялец неистовствует. Орёт как раненый зверь и бьёт чем-то тяжёлым по стене. Это отвлекает меня от медитации.

Коягхе сказал:

– На самом деле, мой дорогой Пундацапо, новый постоялец здесь ты. Ты живёшь с нами всего три месяца. Но брат Шапканьи жил здесь три года. И лишь ненадолго покидал нашу обитель по моему наставлению. Видишь ли, война изуродовала душу этого человека. Но можем ли мы отворачиваться от человека только потому, что он естественным образом выражает свою душевную боль? Ты же, мой дорогой Пундацапо, просто забыл основную суть непостоянства бытия. Медитация – это не что-то, происходящее за пределами бытия. Но бытие изменчиво. Оно не постоянно. Поэтому и медитация никак не может быть постоянным явлением. Всё, что мы можем себе позволить, когда наше сосредоточение теряется, это переключаться от одной точки опоры в медитации к другой и тем самым возвращать себе сосредоточение. Попробуй использовать неистовство соседа как новую точку опоры.

– Хорошо, лама, – сказал Пундацапо, поклонился и вышел.

6

Лёня стоял на Банковском мосту и смотрел на чёрную глянцевую гладь Грибоедова. Под мостом то и дело проплывали экскурсионные катера, на которых, продрогшие от питерской осени, укрытые пледами туристы, изумлённо глядя по сторонам, прослушивали скучные речи экскурсоводов: «Посмотрите налево… Посмотрите направо… А в этом здании… А под тем мостом…» ФИНЭКовские студенты, завсегда толпящиеся на набережной так, что это затрудняет проезд местным таксистам, привычно обсуждали универские и прочие молодёжные темы, заглушаемые то сигналами автомобилистов, то звоном колоколов Казанки. Но Лёня знал, что если просто смотреть на воду, то вода как бы поглощает в себя всю эту суету. Все эти звуки и образы растворяются в чёрной воде Грибоедова и уплывают куда-то очень далеко, через Маркизову лужу, через Балтику, в ледяные и безмолвные воды Атлантики.

– О чём думаешь? – спросила Катька, протягивая Лёне стакан капучино.

– Об отце, – сказал Лёня. – Ты знаешь, ведь в первый раз я побывал в Питере ещё в детстве. Тогда отец привёз нас с мамой сюда, и вон от той пристани мы отправились на экскурсию по рекам и каналам. Банально. Но вот сейчас под мостом проплывал караблик, и на нём сидел мужчина, укутав в плед и обняв своего сына…

Катька понимающе обняла Лёню и прижалась к его щеке своим холодным носом.

– Ты знаешь, – шепнула она, – мне так нравится смотреть на тебя, когда ты погружён в свои размышления.

Лёня улыбнулся.

– Бывает, – продолжила Катька, – сижу на лекции по истории экономики – скучища полная! А гляну на тебя – ты весь такой вдумчивый, сосредоточенный. И так тебя хочу тогда…

Лёня повернулся к ней лицом и две улыбки нежно поцеловали друг друга.

– Так вот о чём ты думаешь на лекциях! – игриво-укоризненно сказал Лёня.

– А что? – сказала Катька. – Я иногда себе такое представляю, что самой стыдно становится…

Лёня засмеялся. А потом сообразил: – Может, пойдём в общагу?

– Так ещё две пары, – сказала Катька.

– У Федоренко потом всё скатаем, – сказал Лёня. – Этот задрот ни одной лекции не пропускает!

Катька засмеялась. Потом взяла Лёню под руку, и они потопали по набережной.

– А где сейчас твой отец? – спросила Катька.

– А кто ж его знает… Живёт, наверное, в своём монастыре где-то в жопе мира. Иногда мне кажется, что ему больше нравится скучать по нам с мамой. Иногда он возвращается. Его жизнь – где-то между нами и аскезой. И раньше я думал, что это как-то не здорово, не нормально. Думал, что у него духовный дисбаланс. Что он никак не может найти себя ни там, в своих молчаливых сидениях в пустоте, ни здесь, в суете. Но лишь недавно я понял, что он – возможно – наиболее гармоничный из известных мне людей. Он честно принимает свою природу. И когда ему становится туго либо там, в уединении, либо здесь, в шуме городского дня, он не поступает так, как это обычно делает большинство, – не терпит до последнего, до крайней степени помешательства, когда человеку уже прямая дорога в психушку, а собирает свой гуттаперчевый рюкзак и отправляется в путь. И так он всю жизнь балансирует в наилучшем для себя состоянии.

– Хм, интересно… – сказала Катька. – Так вот в кого ты такой задумчивый.

– Да. Но… я очень сильно отличаюсь от моего отца. Мой отец, хоть со стороны может показаться эдаким бирюком, на самом деле тяготеет к обществу. Ему необходимо делиться с кем-то своим миропониманием. Будь то братья-буддисты, или семья. Если выражаться языком психологии – он скорее экстраверт. Но экстраверт, условиями своей эпохи погружённый в себя. И это сложно, если так задуматься. Я же в этом плане – его противоположность. Я интроверт, которого условия эпохи склоняют к непрерывной социализации. Но где-то я понимаю, что не особенно то мне это общество нужно. По крайней мере, не так остро, как моему отцу.

– М-да, – сказала Катька, – не подозревала, что ты такой самоед. Хотя, что уж там говорить, я и сама люблю потрахать себе мозги.

– Да все мы такие, – констатировал Лёня. – Наверно, именно поэтому секс для современного человека стал уже более способом выпускать своих демонов, чем использоваться по назначению.

– Ну пойдём уже скорее! – поторопила его Катька, продрогшая то ли от холода Питера, то ли от Лёнькиных холодных рассказов. – В тепло! Будем совершать над тобой сеанс экзорцизма!

7

После месяца безмолвного сидения в келье, Шапкин впервые вышел к братии. В этот день состоялся праздник по случаю Великого отречения Будды, поэтому весь монастырь был соответственно украшен, а в главном дацане совершалась общая мантра. Шапкин, весь буквально светясь от какой-то непостижимой мирскому человеку радости, вошёл в зал и сел рядом с Пундацапо.

Когда молебен был окончен, лама традиционно поприветствовал Шапкина, как принято в монастыре приветствовать любого человека, только что совершившего месячную медитацию: «Приветствую тебя, пробуждённый человек из рода Шапкиных!»

Шапкин встал, и, сложив ладони у груди, поклонился во все четыре стороны, символизируя уважение к каждому из присутствующих.

После окончания всех торжеств, Шапкин и Пундацапо отправились на монастырской повозке, запряженной двумя старыми лошадьми, на деревенский рынок за благовониями.

– Я давно хотел тебя спросить, брат Шапканьи, – сказал Пундацапо после получаса молчаливого созерцания знойных полей и слушания пения цикад, – почему наш лама иногда называет тебя Варнакшатрий? Это ведь означает – святой воин.

– Ну, мой друг Пундацапо, мы ведь не можем противиться тому, как нас хочет называть Коягхе. Он любит красивые слова. Так он обозначает нашу божественную сущность. Но при этом он ведь понимает, что мы тут никакие не святые.

– Ну я то да, – сказал Пундацапо, – однозначно не святой. Но наши старейшины: Гноле, Джарпанавиштру, Тояпа, Приджевале, Коягхе, – они ведь святые.

– И ты, вероятно, – спросил Шапкин, – тоже надеешься достичь их уровня святости?

– Да, – уверенно сказал Пундацапо. – В этом моя цель. Достичь, может быть, уровня святости не такого, какой был у Сиддхартхи или Бодхидхармы, но, как минимум, уровня наших старейшин.

– Что ж, – сказал со вздохом Шапкин, – это твоё право.

– А ты разве не за этим здесь? – спросил Пундацапо.

– Ну-у-у… Как тебе сказать? Вот, например, в стране, откуда я родом, России, у нас довольно интересное отношение к святости. Я бы сказал – это отношение случайно верное.

– Это как?

– Понимаешь, до революции 17-го года наша страна была чрезвычайно религиозной. Это одна крайность. Но потом страна впала в другую крайность – фанатичное отрицание бога. Фанатизм, как ты понимаешь, будь он религиозным или антирелигиозным – не очень хорошо. Но тем не менее – это историческое впадание то в одну, то в другую крайность – породило в русском человеке какую-то естественную усталость как от святости, так и от антисвятости. И теперь какой-нибудь среднестатистический русский мужик, сидящий на речке-вонючке в созерцании поплавка, на самом деле, сам того не осознавая, является буддистом в не меньшей степени, чем любой из линии Кагью.

– Даже чем сам Тилопа?! – удивился Пундацапо.

– Даже чем сам Тилопа.

Пундацапе потребовалось несколько минут, чтобы осмыслить сказанное.

Тогда Шапкин сказал:

– Наиболее верно, на мой взгляд, русское отношение к святости выразил Достоевский в своём романе «Братья Карамазовы». Там был такой герой – монастырский старец Зосима. На одном собрании иноков он сказал так: «Дорогие братья, православные иноки, не питайте иллюзий по поводу нашей святости. Ведь тот факт, что мы оказались здесь, в этом монастыре, говорит о том, что мы – наиболее заблудшие из мирских. Ведь именно наши духовные страсти привели нас в этот монастырь за ответами. Поэтому – мы не святые, а наиболее грешные из людей. И наша с вами основная задача заключается не в том, чтобы высокомерно наставлять мирских на путь истинный, но всем своим существом увещевать, что мы – такие же страждущие, и лишь своим примером показывать, что только молитва избавляет от страстей».

В нашем случае – медитация. И вот Коягхе разделяет со мной такое отношение к святости. Для Коягхе Будда – не святой, не бог, но такой же страждущий бодхисаттва. А, например, для Джарпанавиштру – Будда бог. Сколько буддистов, столько и мнений.

Пундацапо так заслушался Шапкина, что даже не заметил, что ленивые лошади остановились. Он стеганул их поводьями, и клячи тронулись. В этот вечер Пундацапо больше не задавал вопросов Шапкину. А через месяц – ушёл из монастыря в неизвестном направлении.

8

Лёня и Катя ехали на маршрутке в сторону дома Лёни.

– Для меня это так волнительно… – сказала Катька, – знакомство с твоей мамой.