Текст книги "Срок для адвоката"

Журналист

Ещё в девятом классе Марк с ребятами «заболели», став сумасшедшими фанатами городских футбольных команд «Электрон» и «Звезда».

Как-то после одного из матчей Марк, придя домой, сел и одним духом написал эмоциональный репортаж об увиденном. Отнёс в районную газету.

И уже на следующий день читал его в свежем номере почти без сокращений. После этого он стал писать в газету регулярно и к окончанию школы сложил в зелёную картонную папку с белыми верёвочными завязками двадцать семь печатных работ. Приличный багаж для поступающего на журналистику, куда Марк и решил попробовать прорваться, будучи ещё в восьмом классе.

Первый блин – комом

Улетел в прошлое выпускной вечер, и до приёмных экзаменов в университет оставался ровно месяц.

Марк с Витей Белым и ещё одним другом, Геной Маневичем, решили поступать вместе в Белорусский госуниверситет в Минске, чтобы жить в одном городе и продолжать свою давнюю дружбу.

Витя – на факультет физики (которой он никогда не увлекался), Гена – математики (которую он знал и любил), а Марк – журналистики.

Сдав на отлично русский и литературу: устно и сочинение, Марк автоматически становился студентом. Ребята – тоже, если получат пятёрки по математике и физике.

Первая же четвёрка отправила бы Марка сдавать ещё историю СССР и английский. Правда, он целых три года ходил в кружок русской литературы, а исторические книжки читал постоянно. Оставался один пробел – английский.

И тут позвонила Анна Михайловна.

– Завтра к девяти ноль-ноль у меня, с тетрадкой и ручкой.

Анна Михайловна Гордон. Чуть выше среднего роста, стройная, тонкие черты лица, высокий лоб. Умные светло-карие глаза. Благородный, чуть с горбинкой нос. Живая и в то же время сдержанная, с командным голосом повышенной громкости.

Анна Михайловна всю жизнь преподавала английский язык в их школе (жаль, что не в классе Марка), считалась одной из лучших на Украине. Но её главное достоинство – не в этом. Такого Человека Марк больше никогда в жизни не встречал.

Анна Михайловна была альтруисткой до мозга костей. Ученики всех классов, где она была классным руководителем, автоматически становились её детьми. Детьми без кавычек. Детьми, одинаково любимыми ею и одинаково любящими её.

Все знали историю одного из выпускных вечеров в их школе: уже стемнело, в разгар праздничного застолья двое пьяных идиотов пристали к парню, став избивать его на глазах у всех.

Выпускники – парни и девушки – испуганно молчали, не решаясь вступиться, – нападавшие были связаны с криминалом.

И вдруг откуда ни возьмись вихрем налетела Анна Михайловна.

С криком: «Вы что же делаете? Прекратить!» – она вклинилась между парнями, прервав избиение.

Энергия разъярённой тигрицы была столь страшной, а её авторитет столь непререкаемым, что хулиганы вмиг исчезли в темноте, будто их и не было.

И так же, как многие поколения школьников до них, Марк с друзьями оккупировали дом Анны Михайловны. Плотно и надолго. Это был… своеобразный клуб.

И вот Витя, Гена и Марк в семнадцать лет сели в грохочущий и пыхтящий чёрным дымом поезд и поползли в столицу Белоруссии город Минск.

Минск ошеломил своими невиданными просторами: широкие проспекты с отстроенными после войны зданиями, площадь Ленина, как полгорода Дубны.

Сдали документы, получили экзаменационные листы. У Марка он был номер тринадцать. Несчастливое это число будет преследовать его всю жизнь.

Первым неприятным сюрпризом стало то, что ни два года рабочего стажа, ни двадцать семь печатных работ Марка в Минском университете никакого значения не имели. Статус VIP и льготы имели только коммунисты.

Конкурс на факультет журналистики был запредельным – пятьдесят человек на место!

И вот сочинение – первый экзамен, по которому Марк просто обязан получить пятёрку, чтобы не сдавать ещё три экзамена.

Расселись в аудитории. Марк поднимает взгляд на доску, где, как всегда, написаны три темы сочинений на выбор. Сердце бьёт по барабанным перепонкам. И вдруг видит первую тему: «Ничто не забыто – никто не забыт!».

«Боже мой! Да это почти то же самое, что "Подвиги отцов – пример для нас!", с которым я в восьмом классе выиграл республиканскую олимпиаду, написав стихом! Готовое сочинение! Стоит просто переписать его. Слово в слово, запятая в запятую».

Радость неописуемая. Пульс – в норме.

И тут медленно, ядом в уши тихий дьявольский шёпот откуда-то из подсознания: «Тебе же на консультации ясно сказали: ещё ни один абитуриент, написавший сочинение стихом, не получил даже тройку. Ну напишешь. Отхватишь двойку. А потом сам же изгрызёшь себя заживо: "Что, получил? Ведь предупреждали! Самый умный?"»

Радость погасла. Скрепя сердце, Марк взял другую тему: «Катерина – луч света в тёмном царстве» по пьесе Островского «Гроза», которую в литературном кружке школы они знали чуть ли не наизусть. За два часа спокойно написал, конечно, прозой.

И в полной уверенности в законной пятёрке сдал сочинение экзаменаторам за полчаса до окончания предоставленного времени.

А через день Марк с друзьями поехали смотреть оценку Марка по сочинению.

На мраморной колонне был вывешен список. С трудом отыскав свою фамилию, он прочитал: «Хорошо».

Сердце упало. Перед ним стояли Витя и Гена, оба отстрелявшиеся на отлично, уже студенты, и смотрели с таким недоумением и жалостью, что лучше б ему не родиться.

На экзамен по русскому шёл спокойным и уверенным. На вопросы по литературе отвечал практически одними цитатами, что в то время считалось высшим пилотажем. По билету никаких претензий. И вдруг:

– Марк Захарович, вы приехали к нам с Украины. Почему в Белоруссию? У вас в Киевском и Львовском университетах такие же факультеты журналистики. Вы знаете, что у нас надо будет изучать белорусский язык?

– Я знаю русский, знаю украинский, с удовольствием выучу белорусский.

– Сначала все так говорят. А потом получают диплом и уезжают на родину. Где родился Адам Мицкевич?

– Простите, но ведь это польский поэт! В программе по русской литературе о нём ни слова.

– Да, но если бы вы окончили белорусскую школу вы бы знали, что родился он на территории нынешней Белоруссии, чем мы все и гордимся. К сожалению, больше четвёрки вы не заслуживаете.

– Подождите! Задайте мне ещё вопросы, любые вопросы по русской литературе. Пожалуйста!

– Довольно. Вот ваш экзаменационный лист. Успеха на следующих экзаменах!

Занавес. Ещё один балл потерян. Надежда на поступление помахала ручкой.

Не спасли и последующие оценки по английскому и истории: всего набралось семнадцать баллов. Проходной – восемнадцать.

Да ещё и пятнадцать мест из пятидесяти отдали местным коммунистам, набравшим по шестнадцать баллов.

Разбитый, Марк вернулся домой, в Дубны. Неудачник. На учителей и знакомых смотреть – глаза не поднимались.

Но всё проходит. Надо жить дальше.

Работу нашёл быстро – художественным руководителем в местном техникуме.

Время до Нового года пролетело незаметно. И вдруг звонок из Минска.

– Марик, всё надоело, физика – не моё, да и соскучился. Бросаю Минск и приезжаю домой. Встречай.

Так, проучившись полгода, закончил свои первые «университеты» Витя Белый. Неожиданно. Снег на голову. Марк аж светился от радости, предвкушая скорую встречу с однодушником.

Первая любовь

Витя вернулся, и первым делом они заглянули к Анне Михайловне.

Встреча, объятия, новостей – не пересказать. Через время в дверь постучали.

Марк открыл. Оля Орешко. Маленькая, миленькая, умница. Оля училась в параллельном классе и окончила школу с золотой медалью.

Они все знали друг друга. Знали, что в последнем классе она встречалась с симпатичным хулиганом Вовкой Дороховым, а после школы училась в Харькове, постигая тонкости математической лингвистики.

Но сейчас, встретившись взглядом («у беды глаза зелёные – не простят, не пощадят…»), Марк вдруг с разбегу нырнул в её зеленый омут и не вынырнул. «Засада!»

Час общих разговоров. Пора уходить. Попрощались с Анной Михайловной и вышли в морозную снежную ночь.

«Предложить проводить её домой?..» – А сам уже мысленно бросает голову на плаху. В ожидании удара.

Она обожгла его удивлённым взглядом, но возражать не стала.

Он шёл рядом с девушкой и лепестками роз рассыпал перед нею строчки своих стихов, устилая ими всю только что очищенную от снега дорогу. И так до самого дома.

А проводив, прибежал обратно к Вите. Совершенно влюблённый. С ног – до сердца, от сердца – до головы.

И завертелось. Она – в Харькове. Он – в Дубнах. Пять дней он разгружает вагоны на железной дороге, чтобы быстрее заработать на поездку в общем вагоне поезда в Харьков. Ночует на лавочках вокзала. Ждёт, когда Оля закончит занятия и выкроит пару часов погулять с ним. Зимой. В мороз.

Потом ей надо бежать на съёмную квартиру, готовить уроки. А Марк снова – на вокзал, на свою лавочку. Там тепло и можно сочинять стихи. Через пару дней возвращается домой.

Однажды часа в три ночи он разбудил Витю звонком в дверь. Увидев его сумасшедшие глаза, тот улыбнулся: «Любовь?!»

Родители спали. Пошли на кухню. Показывает полученную в двенадцать часов ночи телеграмму от Оли. Два слова: «Люблю. Очень».

– Витёк, прикинь, она одна… в полночь… в мороз… бежала, чтобы отправить мне телеграмму?!

Достаёт тетрадку с написанной за прошедшие три часа поэмой, в которой каждый куплет заканчивался её словами «Люблю. Очень». И конечно же, назавтра он уже был в Харькове и читал, и дарил ей эту поэму.

Пробежала зима.

Весной перед экзаменами времени у Оли стало меньше и свидания стали реже. Но письма-голуби с прозой и стихами по-прежнему порхали туда и обратно без перерыва.

«Мёртвый дом»

…Закончилась ночь, а с ней и воспоминания. Наутро Марку вручили тощий измочаленный матрас, подушку и одеяло с дырками в нескольких местах.

Алюминиевые миска, кружка и ложка. Ни простыни, ни наволочки.

Он плёлся за контролёром по длинному коридору с огромными железными дверями, грубо выкрашенными кроваво-красной масляной краской, и такими же огромными засовами на каждой из них. Наконец старшина остановился и с лязгом открыл очередную дверь.

Как долго потом будет преследовать Марка этот металлический лязг – сигнал опасности, сигнал беды. Лязг – «По чью душу?» – заставляющий вздрагивать каждого арестанта.

Марк вошёл в большую мрачную камеру человек на пятьдесят, заполненную под завязку. Лишь пара нар пустовала.

Серые неоштукатуренные стены, грубо забрызганные раствором снизу доверху (под «шубу») для того, чтобы писать на них было невозможно. И такой же серый грязный бетонный пол.

Несколько тонких чёрных матрасов лежат на замызганном полу в правом углу камеры, рядом с ничем не огороженной ямой туалета. На одном из них – молоденький черноволосый паренёк в окровавленной майке и с невыразимой печалью в огромных почти чёрных глазах.

В камере шум и гам, затихающий с лязгом открываемой двери и появлением новичка. Все взгляды впиваются в его особу. Явственный запах угрозы. Атмосфера угрозы обволакивает с головы до ног.

Камера ждёт. От первого слова впервые вошедшего зависит его дальнейшая судьба в этом искусственном социуме.

– Здорово! – отрывисто выдохнул Марк низким голосом, стараясь не выдавать волнения, справиться с которым так и не удалось.

Слава богу – случайно поздоровался так, как здесь принималось. Не «Здрасьте!», не «Добрый день!» (какой он в тюрьме «добрый»?), а просто «Здорово!». Можно было ещё: «Здорово, земляки!»

А если бы поздоровался по-другому или промолчал, прошёл бы дебильный обряд «прописки», который потом наблюдал не раз.

На стенке кое-как обозначена морда льва. «Прописываемого» подводят к ней и задают вопрос: «Ты как будешь со львом драться? До синяков? До крови? Или до смерти?» Бедолаги, как правило, выбирают один из первых двух вариантов.

И тогда под общий хохот камеры они молотят кулаками по морде льва на шершавой бетонной стене до синяков или пока не изобьют руки в кровь.

Оказывается, правильный ответ: «До смерти». Надо подойти, слегка щёлкнуть пальцем нарисованного зверя по лбу и сказать: «Убил. Он же мёртвый». Глупость, но с такими идиотизмами придётся встречаться ещё не раз.

– Здорово! – вразброд ответили несколько здоровенных, накачанных, полуголых, в татуировках, распаренных затхлым зноем камеры тел, сидящих за длинным деревянным обеденным столом, и Марк сразу почувствовал: они здесь главные.

Троим было лет по двадцать. А один постарше, лет тридцати, высокий, крепкий, коротко стриженный блондин с ярко-голубыми глазами и Уголовным кодексом в руках буркнул, обращаясь к Марку:

– Статья?

– Сто шестьдесят девятая, – ответил тот.

Блондин, полистав страницы, нашёл статью, прочитал:

– О, до двенадцати рокив! Наш пассажир!

Очевидно, блондин прочёл более тяжкую третью часть статьи, потому что на самом деле Марку светило до семи лет. Разубеждать его в этом не стал.

– Куда могу бросить вещи? – спросил он.

Блондин показал рукой на одну из свободных верхних нар. Марк разложил матрас, положил подушку, расстелил одеяло и залез наверх. Вытянулся на такой же койке, как и в карантине. Матрас почти не смягчал её жёсткость, проваливаясь в прямоугольные дыры между полосами железа.

А в камере творилось что-то невообразимое.

Мат-перемат, блатной жаргон – феня, крики. Грохотом выстрелов – удары костей домино по деревянной крышке стола. Завеса дыма от сигарет и папирос.

Кто-то затеял драку один на один, кого-то били двое. Кому-то куском ваты, вырванной из матраса, тихонько подобравшись, поджигали сзади майку, а когда тот в ужасе и с визгом вскакивал, остальные умирали со смеху.

В дальнем углу камеры, над теперь уже лежащим на полу тем самым молоденьким черноволосым пареньком в окровавленной майке, которого Марк, входя в камеру заметил сидящим на матрасе у туалета, навис здоровенный бугай, а двое других прикрывали его, загораживая от форточки в двери. Но с верхних нар хорошо просматривалось, как здоровяк саданул паренька по рёбрам, от чего тот свернулся, как гусеница, на которую наступили. А потом бугай приспустил брюки и заставил беднягу делать ему минет.

И каждый крик, каждый звук чужой боли стрелой впивался в сердце Марка.

«Это закончится? Это когда-нибудь закончится?!» – билось в голове.

Но время шло, а атмосфера не менялась.

«Господи! Куда я попал?! Мёртвый дом, из которого писал свои записки Достоевский, просто пансион благородных девиц! Это даже ужасней, чем я себе представлял! Нелюди! Звери – ангелы по сравнению с ними. Я же тут с ума сойду… – душа корчилась, как фарш между ножами мясорубки. – Да это же настоящие джунгли! Человеческие джунгли! И если всё время так, то как это всё можно выносить годами?! – мысли ломили висок, а сердце всерьёз пыталось выскочить на волю. – А я, дурак, ещё думал, что хуже армии уже и быть не может».

Армия… Марк закрыл глаза, и перед внутренним взором замелькали картины, унёсшие его в прошлое и избавившие от настоящего, выносить которое уже не было сил.

Он отчётливо увидел себя в застиранной бледно-зелёной гимнастёрке, болтающейся на длинном костлявом теле, и тяжеленных, на размер больше, серых от пыли кирзовых сапогах.

Армия

Приглашение в музыкальный взвод

В воздухе разливались запахи мая и бравурные звуки «Прощания славянки». Подходило время пару лет послужить Отечеству. Однажды вечером, придя домой, Марк был огорошен услышанным от отца:

– Слушай, сегодня к нам заходил капитан Кошкин, ну, помнишь, с сыном его ты учился в школе. Капитан набирает ребят для музвзвода воинской части в Шостке. Директор вашей музшколы порекомендовал ему тебя. Капитан обещает: служба – «не бей лежачего». Играй на дудке, в отпуск каждые полгода, кормят на убой, и опасности никакой. Но я ему сказал, что ты без Вити Белого не пойдёшь. Он согласился взять и его. Так что ждите повестки.

Через несколько дней Марк и Витя уже топали в военный комиссариат оформлять необходимые документы. И вот – её величество Судьба – за двести метров до военкомата встречают Лёву Липовича – вылитого молодого Пушкина, музыканта от бога.

Лёва рос без отца, с больной матерью и, что такое голод, знал не понаслышке. Уже с двенадцати лет Лёвчик хватал баян и брался за всё: свадьбы, праздники, новогодние утренники – любые подработки.

Они с Марком были знакомы, хотя никогда не дружили, и Лев был на пару лет старше. К тому времени он играл в городских эстрадных оркестрах и владел чуть ли не всеми музыкальными инструментами.

– Привет, пацаны! Вы куда?

– В военкомат, в музвзвод в Шостку.

– В музвзвод? И я хочу. Мне тоже в этом году в армию.

– Пошли (если бы Марк только знал, чем ему это «Пошли» аукнется).

Так их троих и записали в воинскую часть, охранявшую военный завод в Шостке, обязав через десять дней прибыть на сборный пункт для отправки на службу.

Конец мая. Солнце по-летнему жаркими волнами заливает город. Проводы в армию – в квартире у Вити. Куча друзей, родители. Музыка, шум, гам, тосты.

Приехала из Харькова Оля. Специально проводить Марка. Они сидели рядом. Её рука в его руке. Пили, пели, танцевали. Но сквозь угар весёлой вечеринки ему вдруг показалось: Оля – другая. И провожает она его будто не по чувству, а по долгу. Взгляд доброжелательно-спокойный.

«Показалось, – успокаивал себя, – иначе б не приехала».

И думать по-иному Марк не мог. Ведь он по-прежнему любил её, жил ею.

На следующий день их увозили в Шостку В последний момент прощания с родителями папа неожиданно заплакал. Марк опешил: ведь его ждала приятная и лёгкая служба, всего лишь музыкальный взвод. Он впервые в жизни увидел слёзы отца.

– Ты чего? Это же только музыкальный взвод! Всё будет хорошо! – успокаивал его.

– Нет, сынок… Я чувствую, тебя ждёт трудное, очень трудное время.

Пророческие слова. И в том, что отец обладал этим даром, Марку пришлось убеждаться ещё не раз.

Первый армейский день

Перед началом службы – двухмесячный «курс молодого бойца» в учебном пункте, где постигались азы: стрельба из автомата, устав караульной службы, маршировка строевым шагом, защита от оружия массового поражения и так далее.

И когда их троих из Дубнов привезли в палаточный лагерь, остальные уже около месяца занимались и, главное, втянулись в ритм нагрузок. Марк с земляками были совсем «свеженькими», только из-за провожального стола.

Весь последний год Марк спортом не занимался. Витя же сохранил наработанную за предыдущие годы форму: бегал и прыгал он отменно.

Сразу повели получать солдатскую форму. Выдали гимнастёрку, пилотку, ремень, портянки, сапоги.

Марк померил сапоги – на размер больше – нога болтается. Пришлось просить каптёрщика-кавказца с усами, как у таракана, дать поменьше.

– Других нэт. Паруднэй потэрпишь, потом помэняю. «Ну, – думает, – может, в армии так положено.

Потерплю».

Витя, Марк и Лёва попали в разные взводы, в каждом из которых – три отделения по десять солдат, и каждое отделение спало в своей большой палатке.

Вечером – занятия по изучению устава караульной службы. Проводит офицер, командир взвода. Даёт задание: за сорок пять минут выучить ряд правил, примерно на страницу текста.

Марк успевает выучить две. Офицер начинает спрашивать. Марк поднимает руку и почти наизусть барабанит то, что только что прочитал. Офицер улыбается:

– Ну ты даёшь! Мы одну страницу уже три дня мучаем, а ты две за час вызубрил? Учитесь, лоботрясы.

В тот спокойный его первый армейский вечер, поглядывая на постриженных налысо ребят своего отделения (самого оболванили позже), Марк чувствовал некоторое превосходство.

По команде «Отбой» улёгся в солдатскую панцирную койку и заснул крепким сном, успев подумать: «А армия-то ничего. Ничего страшного».

Марш-бросок

Следующее утро быстро показало, как же он ошибался!

Крик сержанта: «Тридцать секунд – подъём! На зарядку становись!» – вышвырнул его из койки. Все вокруг лихорадочно надевали брюки, сапоги и без гимнастёрок выскакивали из палатки.

Их учебный пункт располагался на стадионе. И, не успев построиться, взвод понёсся по четырехсотметровой дорожке. Три круга.

Пробежав два, Марк «сдох», хотел остановиться, но злой окрик сержанта и чья-то рука сзади, поддержавшая его спину, помогла продолжить бег. Оглянулся. Невысокий чёрненький крепыш кинул ему:

– Держись! Немного осталось.

Тёплое чувство благодарности вдохнуло силы и помогло дотянуть до конца. Позже Марк узнал, что это был Али Алиев, простой паренёк из азербайджанского аула. Его добрый ангел. Он не раз ещё выручит Марка.

После зарядки и умывания – быстрый завтрак. А потом им вручили противогазы и автоматы, подсумки с металлическими рожками для патронов и штыковые лопатки (пристегнуть к поясному ремню).

– Мы куда? – спросил Марк у воина, стоявшего рядом, рассматривая предметы, которые он видел впервые.

– Марш-бросок на стрельбище. Шесть километров. Отстанешь – весь взвод бежит ещё километр вперёд, а потом возвращается за отставшим.

Благодарность – соответствующая. После стрельбы снова бегом домой. Те же шесть километров.

Мир покачнулся. Первый раз, без привычки пробежать шесть километров в почти летнюю жару казалось абсолютно нереальным.

«Может, побежим потихоньку?» – успокаивал себя, но тут раздалась команда:

– Взво-од, бегом… марш!

И они помчались. Да так, будто бежали стометровку.

«Господи, с ума сошли?! Куда так быстро? И километр не продержусь…» – мелькнула мысль. И ещё: «Только бы не отстать, только бы не отстать…»

Пока бежали по городу, было ещё ничего: взгляд выхватывал аккуратненькие белые домики с серыми шапками крыш и аллеи сквериков, почти как в его родном городе.

А вот когда они углубились в редкий сосновый лесок с мягкой песчаной почвой, стало совсем плохо.

Удушающая жара. Пот, заливающий глаза, смешивается с густыми клубами пыли и превращается в густую едкую массу. Смахнуть её невозможно, так как одна рука придерживает автомат, а вторая – противогаз.

Сердце отчаянно пытается выскочить изо рта. Не может. Не пускает та же пыль, забившая рот.

Автомат, потяжелевший втрое, то и дело долбит в бок, который и без того разрывает пук вонзившихся в него иголок.

Штыковая лопата лупит по бедру, а под ступнями ног полыхает пламя – сапоги-то не заменили.

Дикое желание остановиться хоть на миг тут же пресекается оглушительным матом сержанта и ударом приклада в спину.

Пульсирующая в голове мысль «Только бы не отстать, только бы не отстать…» сменяется на «Ты ещё живой… Ты ещё живой…».

Сознание потихоньку затуманивается. И вдруг необыкновенная лёгкость – подарок богов – кто-то сдёргивает с плеча автомат.

Краем глаза видит, что это всё тот же Али Алиев. Убирает с плеча свинцовую тяжесть в последнюю секунду перед тем, как Марк уже почти падает на землю. Безмолвный смуглолицый азербайджанский ангел.

И снова бег. Без конца и без края. Без времени и расстояния. Бег и боль. И «Ты ещё живой… Ты ещё живой…» продолжает зомбировать себя и почти дотягивает до стрельбища.

«Почти» – потому что метров за триста до финиша он всё-таки отстал. Не мог больше. Еле плёлся, стиснув зубами губы от боли, а взмыленный, судорожно хватающий воздух взвод стоял и молча смотрел на него.

Оглушительный крик офицера – командира взвода: «Почему отстал?!» – заставил остановиться. Марк понимал: неправильный ответ и… хуже только смерть.

– Ноги… – выдавил он.

– Стащите с него сапоги! Ну, если соврал…

Марк бухнулся на землю, и кто-то стащил с него сапоги. Взвод вздрогнул. Белые портянки превратились в кровавые тряпки – ноги были стёрты до мяса.

– Поводите его по траве, – аж отвернулся офицер.

Двое крепких солдат подхватили Марка под руки и потащили к огневому рубежу.

«Полежать бы дали… хоть пять минут…»

Но лежать некогда, на стрельбище нужно стрелять. Первое упражнение – стрельба лёжа с упором на локти.

Довольно далеко перед ними чёрная мишень на белом фоне, на которой нарисованы круги, обозначенные цифрами. Самый центр – десять очков, дальше по убывающей: девять, восемь, семь, шесть, пять – чёрные круги заканчиваются и начинается белое «молоко». Три патрона. Три выстрела. Выбьешь в сумме двадцать шесть очков – отлично, двадцать четыре – хорошо, двадцать одно – удовлетворительно. Меньше – двойка.

Последние два года Марк с Витей подсели на стрельбу из воздушной винтовки в стрелковом тире дубенского парка. Стреляли часто и почти всегда возвращались домой с игрушками-призами.

А вот автомат Калашникова – лучшее в мире оружие – Марк и в руках не держал. В день марш-броска он увидел его впервые. И если остальные солдаты уже месяц как изучали, собирали-разбирали автомат, то Марк о нём понятия не имел. Не знал, как правильно держать, стреляя лёжа. Не знал, что есть предохранитель, не сняв который выстрелить невозможно.

И вот команда: «На огневой рубеж шагом марш!»

Солдаты по трое выходили вперёд и ложились на землю. Очередь Марка. Выходит вместе с двумя другими солдатами, каждый напротив своей мишени. Ложатся.

Вместо того чтобы держать автомат на весу на локтях, упирает рожок с патронами в землю. Ловит мушку в разъём прицела (так, как привык в дубенском тире).

Команда: «Огонь!» Нажимает курок. Рядом справа и слева хлопают по ушам выстрелы сослуживцев, а автомат Марка… молчит. Опять команда: «Огонь!» Нажимает курок – тишина. Перед третьей командой успевает повернуться к солдату, лежавшему слева.

– Автомат… не стреляет?..

– Предохранитель опусти, – показывает воин на своём автомате горизонтальный рычаг, который нужно нажать вниз.

И тут последняя команда: «Огонь!»

Еле успев поймать мушку в прицел и навести в центр мишени, Марк, сжавшись в один нерв, на выдохе трижды бьёт по курку, улетев вперёд вместе с пулями.

Даже ударов в плечо приклада – отдачи от выстрелов – не почувствовал. Фух! Отстрелялся.

Офицер и его помощник, старший сержант, подходят к мишеням, по очереди вызывая солдат и считая количество выбитых ими очков. Марк слышит результаты стрельбы и оценки каждого: в основном – тройки, пара четвёрок и только одна пятёрка.

Последним вызывают Марка. Подходит на цыпочках (на всю ступню стать больно) и впивается взглядом в свою мишень. Сначала в «молоко» – ни одной пробоины. «Господи, даже в "молоко" не попал!» – стыд и страх перехватывают дыхание. И вдруг, как сквозь вату, гнусавый голос офицера: «Девять плюс девять плюс десять. Двадцать восемь! Хм, отлично. Молодец, воин! Бегаешь плохо, стрелять умеешь».

Приободрившись, Марк вместе со всеми поплёлся к другому огневому рубежу: стрельба очередями.

На счёт «двадцать два», отсекая два патрона, надо пробить деревянную в рост человека зелёную мишень, появляющуюся на три секунды. Расстояние – триста метров. Пробьёшь с первой очереди – отлично, со второй – хорошо, с третьей – удовлетворительно, не попал – двойка.

И опять Марка вызывают последним. И опять взвод стреляет на тройки, кроме одного, выбившего мишень с первого раза, но не попавшего в неё второй и третьей очередями.

Марк опускается на линию стрельбы. Снимает с предохранителя. Снова упирает рожок автомата в землю – устойчивость лучше, чем на весу, на дрожащих руках. Ловит мушку в прицел. Ничего не видит, и вдруг далеко, из-под земли, поднимается зелёный фанерный силуэт человека.

Нажимает курок, считая: «Двадцать два». Мишень падает: «Есть! С первого раза!»

Подходит офицер. Машет рукой оператору:

– Поднимите ещё раз!

Опять встаёт зелёный силуэт. Ещё очередь. Мишень падает.

– И ещё раз! – командует командир взвода.

Третья очередь – и третья мишень сбита. Три отлично.

– Взвод, построиться! Рядовой Рубин, два шага вперёд! – кричит командир.

Марк не выходит – вылетает, не чувствуя горящих ног, задохнувшись от счастья и гордости.

– Лучше всех в третьем взводе стреляет рядовой Рубин. Марш-броски для него отменяются. На стрельбище он будет ездить на машине, отвечать за оборудование, мишени, бинокли. А вам, троечникам, команда: «Газы!»

Солдаты быстро нырнули в противогазы, что в полуденной жаре равнялось удушению.

– Взвод, по-пластунски вперёд!

И бедные новобранцы поползли в противогазах, считая секунды до команды снять их и снова бежать проклятые шесть километров по песку и лесу, подгоняемые прикладами и матом сержантов.

Стрельба была главнейшим делом – полк охранял военный завод. Ну очень большой важности! Высшая степень секретности! Они даже не предполагали, что там производят.

Правда, по тому, с какой скоростью редели шевелюры у молодых ребят, можно было догадаться: чего-чего, а радиации там хватало. Завод окружали посты на вышках вдоль взрыхлённой контрольно-следовой полосы, за которой колючая проволока.

Постепенно, хоть и трудно, он втягивался в будни учебной роты. Самым тяжёлым оказалась физподготовка. Бегать, прыгать, полоса препятствий, отжимания, упражнения на турнике: подтягивание, подъём силой, подъём переворотом.

А у него (при росте под два метра) вес – семьдесят килограммов. Кожа да кости. Проблема. Конечно, не один такой, но от этого не легче. Зато стрельба и политическая подготовка – главные предметы – только отлично.

Приближался день окончания учёбы, принесения присяги и распределения по подразделениям: музыкальный взвод, взвод связи, хозвзвод и семь рот по сто солдат в каждой.

Марк узнал, что караульная служба в ротах отнюдь не сахар: через день надо выезжать из города на охрану военного завода, а второй, свободный от караула день – занятия на стадионе и в казармах те же, что и в учебке.

Но он ничуть не беспокоился, так как всё это время они с Витей были уверены: раз их брали только для музвзвода, значит, и попадут они в музвзвод.

Двадцатого июня. Присяга – двадцать второго. Неожиданно их обоих вызывает начальник штаба полка подполковник Матросов – громадный, с чапаевскими усами мужик. Умница и полиглот (через год его арестуют за издание на Западе антисоветской книжки).

– В общем, так, ребята. Послезавтра распределение. В музвзводе два места. На одно мы берём вашего земляка Льва Липовича, он на всех инструментах играет, а на второе… Знаю, что вы друзья не разлей вода (откуда узнал?), вот сами и решайте: кому в музвзвод, а кому в роту. Тот, кто пойдёт в музвзвод, пусть сочинит речь и выступит на присяге у Вечного огня.

Коротко и ясно. Ну что ж, сели они с Витей вечером перед отбоем на лавочку, открыли банку сгущённого молока, и началось:

– В музвзвод пойдёшь ты.

– Нет, ты пойдёшь.

– Это к тебе домой пришёл капитан Кошкин.

– Не имеет значения, я тебя сюда притащил.

И так далее. Спорили до тех пор, пока не съели всю сгущёнку и Марку в голову не пришла мысль:

– Вить, а ведь двадцать второго июня у тебя день рождения! Музвзвод – это мой тебе армейский подарок. От подарка не отказываются.

На том и порешили.

Через день на распределении, когда прозвучала фамилия Рубин и Марк строевым шагом подошёл к начальнику штаба, тот, пожав ему руку, произнёс:

– Третья рота. Ничего, Марик, послужишь немного в карауле. А когда освободится место в музвзводе, мы тебя переведём.