Текст книги "Детки и матери"

Михаил Кириллов
Детки и матери

Посвящаю моим внукам

Лошадиный хвост
Рассказ

Телега скрипела и медленно ползла по дороге. Интересно было смотреть, как вода выплёскивается из-под колёс в колею на дороге. Я, мама, отец и мой братик Саша двух лет ехали от железнодорожной станции в деревню на отдых. Было это где-то в Тверской области, ранней осенью 1937-го года. Мне было тогда около 5 лет. А дом наш оставался в Москве, в Лефортово.

Вскоре показалась деревня: всего-то 3–4 дома. Она стояла на пригорке. Внизу, за кустами, виднелась речка.

Остановились у высокого крыльца дома. Меня сняли с телеги. Передо мной возвышался высокий бревенчатый дом почему-то на сваях. Брёвна были тёмные от дождя. Лошадь с телегой отвели вглубь двора и распрягли. Лошадь пила воду из ведра и жевала сено. Всё это я видел впервые. Вокруг стояла тишина, какой в городе никогда не было.

В доме тоже было тихо. Окна были меньше городских окон, к которым я привык, и в избе было темно. Горела керосиновая лампа. В то время электричества в деревнях ещё не было. Топилась печка. Смотреть, как огонь лижет и сжигает поленья, было очень интересно. Хозяева (друзья моих родителей), к которым мы приехали на отдых, угостили меня парным молоком и разрешили залезть на печку. Там было тепло и я, утомившись в дороге, быстро заснул. Накормили и Сашу. Он не слезал с маминых рук.

Проснувшись, я спустился во двор и отправился гулять. В глубине двора по-прежнему стояла лошадь. У сарая высилась большая поленница дров, заготовленная на зиму. В сарае стояла корова.

Сразу за воротами шла дорога, ещё мокрая после дождя. Низко весели тёмные облака. Трава была скошена и убрана в стожки. Людей не было. Мне казалось, что я на краю Земли. В городе я всегда был среди детей. Рядом с нашим домом шумели трамваи и автомобили. По утрам гудели заводские гудки. По радио звучала музыка и привычной была громкая речь взрослых людей. А здесь всё как будто умерло.

Поодаль стоял ещё один дом, тоже на сваях, но и в нём никого не было. Ближе к реке виднелись как будто вросшие в землю ветхие низкие хозяйственные постройки и заборы. Речка, такая же чёрная, как небо, неслышно текла куда-то за деревню. Безлюдье. Скорее всего, это была не деревня, а хутор. Да и что я тогда в этом понимал. Но тоску и какую-то безысходность запомнил.

Побродив в одиночестве по дороге и вокруг дома, я подошёл к лошади, стоявшей во дворе. Лошадь была большой, сильной и красивой. Белая, а грива и хвост – рыжие. Прежде я никогда не видел лошадей, да ещё так близко, разве что на картинках в книжках. Конечно, то были лошади Ворошилова и Будённого – командиров Красной армии. Наших любимых командиров-героев.

Лошадь стояла спокойно, понуро опустив голову. Может быть, она спала. Меня привлёк её большой хвост. Я подошёл поближе. Хвост свисал почти до копыт. В волосах его запутались колючки и листья. Когда лошадь переминалась с ноги на ногу, хвост её слегка вздрагивал и раскачивался. Наблюдать за этой картиной было любопытно. Я погладил хвост. Волоски были жёсткие, и схватить их моими маленькими пальчиками не получалось. Тогда я стал дёргать их снизу. Дёрнул несколько раз. Лошадь не реагировала. Видно, ей не было больно.

В это время я услышал, как на крыльце вскрикнула мама. Вскрикнула и молча побежала по ступенькам вниз. Бегом пересекла двор, схватила меня и оттащила от лошади. Она так испугалась, что поначалу не могла говорить. Я, конечно, не понимал, что случилось. Лишь когда мы оказались в избе, она, прижимая меня к себе, немного поплакала, но меня не ругала. Она вообще меня никогда не ругала, а только разговаривала. Успокоившись, она объяснила мне, что лошадь могла меня лягнуть копытом и убить. Я лошадь дразнил, а она же не знала, кто стоит у неё за хвостом. Лошадь ведь не человек. Долго мы сидели тогда, обнявшись с мамочкой. На улице уже стемнело, а мы всё сидели и сидели.

Мама неожиданно вспомнила, как, ещё в конце 20-х годов, находясь на студенческой стажировке на Урале, в городе Ирбите, пережила подобное же происшествие в детском доме. Она тогда училась в Педагогическом институте имени А.И.Герцена в Ленинграде на дошкольном факультете.

Она рассказала мне, что, зайдя как-то в спальную комнату девочек, она увидела в проёме открытого окна (а это был третий этаж дома) стоявшую безо всякой опоры малышку в одном платьице. Перед подоконником стоял стул, по которому девочка и забралась к окну. Увидев это, мама, по её словам, онемела и не могла голосом остановить ребёнка, перехватило горло. Она пробежала комнату и, поскольку руки её тоже не слушались, схватила девочку зубами за подол платьица и стащила её к себе на руки. Она пояснила мне: за маленькими детьми нужно смотреть, не ухаживать, а буквально ходить рядом. К тому времени прошли уже несколько лет, но мама рассказывала мне об этом с таким волнением, словно это было только вчера.

Конечно, я проникся её тревогой и заботой обо мне и потом так близко к лошади уже не подходил. И всё-таки, лошадь была очень красивой. Позже я мечтал иметь своего собственного жеребёнка и даже рисовал его в своём альбоме.

Что я тогда знал о своей маме? Почти ничего. Просто мы были с ней одно целое. Так было и всю последующую жизнь. Мама есть мама. А тогда ей было всего 30 лет (а отцу – 33). Перед самой войной у нас родился ещё один братик – Вовочка. Много позже я понял, что наша мама, как всякая мама, – святая.

Мы погостили в той деревне ещё несколько дней. Распогодилось. Поднялось небо, посветлели стены изб, высохли лужи на дороге. Мы ходили в лес и собирали грибы. Спускались к речке, но не купались, так как вода была холодна. Надышались вдоволь перед возвращением в задымлённую Москву.

Пришло время, и мы уехали на станцию на той же лошади, запряжённой в ту же телегу. Отвозил нас хозяин. Хвост и копыта лошади были рядом, но, сидя с мамой, я уже ничего не боялся.

Март 2015 г.

1944 год, московский дворик
Рассказ

Шла война. Среди мальчишек нашего двора в Москве, в Лефортово, в 1943–1944 годах самым маленьким был младший сын семьи Шмелевых, имени которого я уже не помню. Было ему не больше 5 лет, и все ребята звали его «Дуче» из-за того, что он был толстым и напоминал Муссолини, таким, как того изображали в карикатурах.

Было мне в то время 11 лет. Мой отец (начальник производства) и отец мальчика (шофер грузовой машины), работали на военном заводе, занятом тогда выпуском артиллерийских снарядов, а также артиллерийской оптики для пушек. Завод был рядом, за забором.

У меня было два братика: Саша, 7 лет, и Володя, 3 – х лет. Наша мама болела туберкулезом и уже больше года лежала в больнице. А у Дуче были и мама, и старший брат, Валька, мой сверстник. Время было трудное, но детское. Война была рядом, но и для детства оставляла некоторое пространство.

В 1943-м году отпраздновали окончание Сталинградской битвы и с чердака полюбовались первым в Москве салютом (по случаю победы на Курской дуге). Мы были уверены, что товарищ Сталин победит фашистов и играли во дворе в победоносную войну. С нами везде была и малышня, и Дуче тоже. Я уже год, как вступил в пионеры. Старший из нас был Димка Ершов. Он и был заводилой, другие были помоложе и почти одногодки (Березовский, братья Темновы, Сахаров, Рызванович, Северов). Мы, школьники, посещали раненых в госпиталях, читали им стихи, убирали стеклотару на военном аптечном складе.

Многие семьи ждали своих родных с фронта. На заводе мужчин было мало, только те, у кого была бронь. Изредка во двор возвращались раненые на костылях. Похоронки приходили, а похорон я не помню.

Питались плохо, хотя хлеба нам дома хватало: у нас было три детские карточки. Все тогда жили одинаково плохо: и рабочие, и инженеры. Богатых не было. А Дуче как был толстяком, так и оставался таким. Наверное, он не мог похудеть при любом питании. Нрава он был доброго, дружил со всеми и с девчонками тоже. Смешной такой. И мы его любили, и бабушки души в нем не чаяли. Большим удовольствием было для них потискать его, сказать что-нибудь ласковое и при случае угостить конфеткой. Тогда выпускались «подушечки», конфеты без фантиков.

Так мы и жили. Но вдруг, где-то в августе 1944-го года, случилось несчастье. Дуче отравился арбузом и уже в больнице умер. Не усмотрели домашние. Мальчик съел испортившийся арбуз. На похороны детей не пустили. Горе поселилось во дворе. Нелепость какая-то. Детское горе измерить трудно. У детей долго не бывает собственных потерь, и каждая такая потеря кажется им собственной маленькой смертью.

Среди ребятишек во дворе был мальчик чуть старше меня – Витя Чибисов. Мы вместе были в эвакуации на Урале и вместе вернулись в наш двор. Отец его был комиссаром партизанского соединения и был убит в бою. Эту семью и на заводе, откуда он ушел на фронт, и во дворе, где они жили, очень уважали. Витьку ставили в пример и жалели его. Для нас это тоже было горе, мы знали его отца-командира, но потерять нашего Дуче, этот кусочек жизни, для нас было тяжелее, словно это мы его не уберегли.

На прожекторном заводе
Рассказ

Закончилась учеба в 7-м классе. Это было в 1947-м году. Учился я в Измайлово. Мне дали похвальную грамоту. Но на выпускной вечер я пойти не смог. Причина была та же: в семье не было денег, и я не мог внести взнос. Было очень обидно. Но делать было нечего.

Вскоре отец устроил меня на Прожекторный завод, где у него было много знакомых инженеров. Завод располагался на шоссе Энтузиастов. Направили меня в конструкторское бюро, там, в громадной комнате за кульманами, трудилось до десятка инженеров. Дали мне втулку с заданием сделать ее чертеж в трех проекциях. Я старался, но получалось топорно.

Все здесь было для меня интересно, но особенно жадно я вглядывался в жизнь завода, с удовольствием ходил по цехам, выполняя отдельные курьерские поручения. Чертить же мне не очень нравилось, хотя я видел, какие чертежные шедевры выходили из-под рук взрослых мастеров. Поражала меня их необыкновенная сосредоточенность и терпение в работе над ватманами. В конструкторском бюро всегда стояла тишина.

Относились ко мне хорошо, по-отечески, работать особенно не заставляли. Мне нравилось в обеденный перерыв вместе с ними есть свой небольшой завтрак (кашу из обжаренной муки с хлебом), запивая чаем, который заваривался для всех. Завтрак перед уходом на работу мне давали дома. Кашу почему-то называли «кашей Маро». Правда, очень трудно было дождаться этого перерыва, так хотелось есть, а одному есть было неудобно.

В перерывах между маленькими чертежными заданиями я бегал в заводскую библиотеку, благо она располагалась на этом же этаже, забирался в глубокие кожаные кресла и, забывая обо всем, читал книги Жюля Верна, Фенимора Купера, Майн Рида, Марка Твена. Сотрудники конструкторского бюро снисходительно и ласково посмеивались над моим увлечением, предлагая мне рассказывать о прочитанном, и я с удовольствием делился впечатлениями. Здесь от меня для них было больше пользы, чем от черчения и затачивания карандашей. Отцу, который иногда забегал на завод, они меня хвалили. Я был очень горд тем, что самостоятельно зарабатываю деньги. Так продолжалось целых два месяца – все лето. А братья, Саша и Володя, были в заводском пионерском лагере под Москвой.

Осенью мне пришла повестка с завода о получении заработной платы. Пришлось съездить в заводскую бухгалтерию. Заработанные 50 рублей отдал матери. В своей дальнейшей жизни я очень обязан этой прививке уважения к труду и принадлежности к рабочему классу. И отцу – тоже.

Кафедра детских болезней (1953–1956 гг.)
Очерк

1953 г. 4-й курс Военно-медицинской Академии им. С.М.Кирова. Началось изучение нами детских болезней.

Соответствующая кафедра располагалась на улице Боткинской. Атмосфера на кафедре была какой-то теплой: такими были её преподаватели, отовсюду слышались голоса детей.

Профессор М.С.Маслов, начальник кафедры, генерал-майор м/с был тогда главным педиатром Министерства Обороны. Молчаливый, внимательный, с прокуренными усами, он никогда не повышал голоса.

На кафедре мне почему-то сразу понравилось. Я решил, что буду педиатром. Может быть, я вспомнил, как в эвакуации ухаживал за младшими братьями? Подумав, я записался в кружок.

Им руководил кандидат медицинских наук подполковник Георгий Николаевич Гужиенко, спокойный и доброжелательный человек. Он дал мне тему для моих наблюдений, подсказал, какой литературой воспользоваться. Тема называлась: «Содержание хлоридов в крови и моче у детей, больных аллергическими заболеваниями (ревматизмом, пневмонией и бронхиальной астмой)». В то время все эти заболевания относились к аллергическим. Научные исследования проводились мною на фоне текущих занятий по детским болезням. Когда курс шел строем на лекцию по улице, а я выбегал и заскакивал в детскую клинику по своим лабораторным делам, остряки вслед мне кричали: «Кириллов пошел меконий титровать!» (меконий – это фекалии плода). Анализы я делал в кафедральной лаборатории. Для них мне нужны были раствор хлористого аммония и аргентум нитрикум. Это реактивы для определения хлоридов. Сложность была в том, чтобы взять кровь (сыворотку) из вены и собрать суточную мочу. Кровь брали сестры для других целей, а заодно и для меня. А как соберешь мочу?! Я приходил вечером, и, отозвав в сторону какого-нибудь Витеньку или Виталика, 3-х-5 лет, просил их писать только в свой горшок, а не в унитаз, причем целый день или хотя бы полдня. Сколько попадало в штаны, когда ребенок не добегал до горшка, оставалось неизвестным (!). С девочками было проще, они были послушнее и меньше отвлекались. Дело шло. Очень помогало внимание Гужиенко. Он подбадривал, объяснял и подсказывал. На заседаниях кружка, а было там, таких как я, слушателей пять, он часто говорил о том, что нам предстоит в дальнейшей службе в войсках. «Если Ваш коллега в медпункте вечерами сидит дома или ходит в кино, не считайте его хуже себя. Просто он т а к счастлив, – говорил он. Если Вы пропадаете в библиотеке, или спешите в лабораторию с пробирками, и это делает Вас счастливыми, не считайте себя лучше тех, кто этим не занят. Нужно выбирать хомут по себе. Если хомут тесен, он натрет шею. И его нужно снять. Если хомут слишком велик, с ним намучаешься. Нужно подыскать хомут себе по шее, но уже тогда не жаловаться, а терпеть, поскольку это и есть – т в о е счастье». Говоря это, он улыбался.

Мудрый был человек и добрый, этот Георгий Николаевич. В сущности, хоть он и не был терапевтом взрослых больных, он стал моим первым профессиональным учителем. Позже я видел его дважды. Лет через 10 в окне троллейбуса на Литейном проспекте и еще позже в окне электрички в Парголово. Оба раза мы узнали друг друга и успели помахать рукой. Жаль. Я бы мог тогда сказать ему, что нашел свой хомут, свое трудное счастье. Работу я сделал и написал большую статью в сборник трудов Академии. Ее прочел Маслов, вызвал меня к себе и спросил сквозь усы: «Сам написал?» И похвалил. Я был единственным, кто из кружковцев довел дело до конца. В 1954 г. работа вышла в тезисах, а в 1956 г. в Трудах Академии под тем же названием и без соавторов. Спустя много лет об этой работе уважительно отзывались даже некоторые видные нефрологи.

Спящий ангел
Рассказ

Вспоминается случай из моей ранней войсковой военной практики. Как-то летом ко мне обратилась бабушка из подъезда нашего дома в Рязани. Она была обеспокоена тем, что ее двухлетняя внучка уже двое суток спит. Девочка, по словам бабушки, кашляла, и врач батальона, осмотрев ребенка, назначил, наряду с другими лекарствами, таблетки кодеина – по одной три раза в день. Бабушка эти таблетки добросовестно давала своей внучке два дня подряд. К концу второго дня ребенок действительно перестал кашлять, но стал сонливым и, наконец, заснул совсем.

Я осмотрел малышку. Она выглядела здоровенькой, в легких выслушивалось везикулярное дыхание совершенно без хрипов. Животик был мягкий, температуры не было. Спящий ангел! Мне стало ясно, что сон – результат передозировки кодеина, обладающего, как известно, наркотическим действием. Врачом была назначена взрослая доза препарата. Так батальонный врач лечил кашель у солдат-десантников. Он не знал или забыл детские дозы лекарств. В сущности, произошла врачебная терапевтическая ошибка, хотя и неумышленная. Батальонный врач в обычной жизни был хороший парень, смелый парашютист, но вот так ошибся. Бабушке я всего этого, конечно, не рассказал. Правильнее было бы, конечно, вызвать бригаду скорой медицинской помощи, но я поступил иначе – велел больше это лекарство ребенку не давать и заверил, что к вечеру девочка начнет просыпаться и кашлять больше не будет. Заглянув к ним вечером, убедился, что девочка проснулась и чувствует себя хорошо. Михаилу (так звали доктора) я конечно «врезал».

Этим примером я хотел подчеркнуть нестандартность врачебных обязанностей врача вообще и войскового, в частности, и, прежде всего, безотказность.

Вспомнились слова В.Гюго из романа «Отверженные»: «Если у священника двери дома должны быть всегда открыты, то у врача они никогда не должны запираться».

Рыбонька моя
Рассказ

За перегородкой номера городской бани хорошо слышен ласковый голос женщины, видимо обращенный к ребёнку, которого она моет. «Рыбонька ты моя!» Слышен плеск воды, восклицания малыша. Какая нежность! С такой нежностью говорят только матери.

В здешнем посёлке с горячей водой плохо, и жители ходят в городскую баню. В гостиничном номере, где я поселился, вода всегда только холодная. Вот и пришлось посетить баню.

Прохлада бани по выходе на улицу сменилась страшной жарой, столь обычной для Южного Поволжья в июле. До гостиницы нужно было идти метров 500. Зной. Трава вокруг пожухла. Дождей здесь, видно, не было давно. Тень под редкими деревьями не спасала.

Я быстро догнал медленно шедших впереди женщину и её спутника – мальчонку двух-трёх лет. Чистенький такой, в штанишках и в белой панамке. Женщина вела его за руку и о чём-то с ним разговаривала. Голос её показался мне знакомым: ну конечно, это она за стенкой душа так нежно обращалась к невидимому мне ребенку. Замедлив шаг, я с интересом посмотрел на неё. Женщина, молодая и миловидная, была беременна. Это было заметно.

В командировке в этом городке я пробыл уже дней десять и ни с кем ещё не познакомился. Работа с моими стажёрами в медпунктах воинских частей, посещение столовой Военторга, ночёвка в гостинице, – вот и всё. В номере не было даже телевизора. Зато на первом этаже гостиницы допоздна шумела ресторанная музыка, мешая спать.

Пока шли вместе, я заговорил с женщиной. Русая, сероглазая и общительная, она нравилась мне. Спросил: «Как здесь живётся местным? Кто она?» Она отвечала охотно, с улыбкой: «Я из деревни, что в пяти километрах от КПП этого режимного военного городка. Устроилась год назад уборщицей в гарнизонную гостиницу. Это было непросто: в городке вакансий нет. Старшую девочку оставила в деревне у матери. Там же муж – механизатор. Раз в неделю она ходит к себе домой. У них там – корова, куры, хозяйство. Мать, ещё не старая женщина, работает в совхозе, и ей тяжело. Поэтому пришлось взять с собой младшего, мальчика. Живёт в общежитии для персонала, спят оба на одной кровати. Там же его вещи и игрушки. Днём обычно берет сынишку с собой в гостиницу. Заведующая разрешила. Из деревни за это приходится приносить ей продукты. В каптёрке, посреди сменного белья, есть у них топчан, где малыш днём спит. Здесь он и играет. Здесь они и едят. Иногда мальчик выходит в коридор, в комнаты для гостей и наблюдает, как она моет полы. Это когда с этажа уходит заведующая». По мере рассказа весёлость её постепенно оставляла.

«Командированные гости не пристают, видя, что с ребёнком. Зарплата маленькая, но всё же подспорье. О том, что она беременна, узнала поздно. Не следовало бы, тем более, что муж хоть и любит, но, как теперь говорят, «любовь делит». Завелась у него какая-то женщина на стороне. Иногда бьёт её. Так что, живот растёт и страх растёт. Что-то будет дальше?» Здесь она даже чуть всплакнула.

Рассказывает, что всем здесь живётся не сладко. «Вот недавно одна девушка с третьего этажа общежития от безнадёжности выбросилась с балкона. Но упала в клумбу, отделавшись ушибами и ссадинами. Несчастная, никого у неё здесь нет. Плохо живут люди. Уйду в декрет, вернусь домой, к матери», завершила она свой рассказ.

Я слушал её внимательно и участливо. Разговаривая, мы иногда останавливались. Моё внимание трогало её. Незаметно мы подошли к гостинице и скрылись от жары в прохладной темноте холлов и коридоров.

Военный городок небольшой, за час можно обойти. Окружён со всех сторон колючей проволокой, на дорогах КПП. Крупных зданий немного: штаб, Дом культуры, столовая, госпиталь, офицерская гостиница с рестораном. Тут же дома офицерского состава, школа. Службы, тыловые воинские части. Днём людей и машин мало. Центр жизни и работы – полигон. Людей туда, на десятки километров, развозят электрички. Стажёры мои именно там, как говорят, на «площадках». В медпунктах они и живут и набираются опыта.

В городке много высоких деревьев. Посёлку уже несколько десятков лет, и деревья, высаженные тогда, выросли. В основном, тополя. Вода в городке очень холодная, из артезианских скважин. Пить невозможно, зубы сводит. А вокруг разливается летняя жара. Днём скрыться можно только в гостиничном номере. Набираю там полную ванну холодной воды, но она и к вечеру не нагревается. Жизнь здесь размеренная, но однообразная. До отъезда домой мне осталось ещё дней десять. Нужно продержаться.

Недалеко от городка течёт Ахтуба – продолжение Волги. Река глубокая, холодная и стремительная. Здесь ловят осетров, сам видел. Жителей по воскресеньям на автобусах вывозят на пляж или в тенёк, под деревья.

Съездил пару раз к своим стажёрам, на полигон. В медпунктах, где они работают, чисто, электрокардиографы, большие баллоны с кислородом, кислородные приборы на санитарных автомобилях. Здесь это особенно важно: медицинская помощь при поражении лёгких топливными техническими жидкостями. Наблюдал за запуском ракет. Издалека, как положено. Зрелище грандиозное.

Стажёры приобретают опыт. Мне показалось, женский коллектив медпунктов этому активно способствует.

Возвращаешься в городок и ныряешь в тишину гостиницы. Пару раз встречал на этажах за уборкой мою знакомую. Рядом с ней, где-нибудь у цветочной кадки с фикусом, играл её сынок. Он узнавал меня. Проблемы этой женщины мне были понятны и памятны. Но чем поможешь? Чужая судьба. Есть счастье, а есть участь. Корень слова один, а смысл разный. Это только старец Лука у Горького в пьесе «На дне» спасал души утешением. Ловлю на себе её небезразличные и благодарные взгляды. И здесь не поможешь. Женщина, которую однажды пожалеешь и огорчишься её бедами, для тебя уже не женщина, а, как говорят, «свой парень». Прохожу мимо.

Нравы в гостинице очень откровенные. Как-то, задержавшись у заведующей, женщины крупной, властной, но ещё красивой, заметил развалившегося в кресле напротив неё уже немолодого, обрюзгшего, только что прибывшего командированного полковника. Он, не стесняясь, слёзно просил найти ему какую-нибудь «тёлку» тот час же. Наверное, бывал здесь не раз, истосковался, болезный. Ею воспринималось это вполне естественно. Чего изволите? Сутенёрша, по совместительству.

Дни идут своим чередом. Считаю их. Как там дома?

Однажды в первой половине дня в дверь номера постучали. Открыл. Вошла моя знакомая, одетая не в технический халат, а в выходное платье. Смутившись, сразу не могла толком объяснить, что ей нужно. Предложил ей сесть. Выяснилось, что у неё отгулы и сынишку она отвела к бабушке и что дома у неё отношения всё хуже, и она не знает, что же ей делать с растущей беременностью. Она знала, что я врач, и пришла посоветоваться. Стало понятнее, а то я уж всякое подумал. Чужая душа – потёмки.

Я не гинеколог, конечно, но подумал и сказал ей, что «6 месяцев беременности – слишком поздний срок для прерывания. Да и страшно убивать недоношенного. Женщина она физически здоровая и могла бы родить здорового ребёнка». Пришла в голову мысль показать её в здешнем военном госпитале специалисту-гинекологу. Среди личного состава воинских частей было немало женщин – вольнонаёмных, да и членов семей военнослужащих – женщин – тоже. Предложил ей вместе сходить в госпиталь (он был недалеко), рассчитывая, что я там смогу попросить её принять. Она неуверенно согласилась.

Надел свой китель с майорскими погонами и медицинскими петлицами, фуражку, и мы пошли. Оставив её во дворе, прошел в госпиталь.

Начальник гинекологического отделения долго и недоверчиво расспрашивал меня – что, да почему, но, узнав, что я здесь всего 20 дней и к этой женщине не имею никакого личного отношения, а просто как врач хочу ей помочь, сменил гнев на милость и согласился её посмотреть. Он вышел к ней во двор и, познакомившись, увёл к себе.

На следующий день она сообщила мне, что её кладут на обследование и, учитывая, что у неё это уже третий ребёнок и к тому же нежеланный по социальным обстоятельствам, обещали решить вопрос положительно. Чем кончилось её обследование у гинекологов в последующем, я не знаю. Но, вернувшись в тот день в гостиницу, женщина была взволнована и не знала, чем бы она могла меня отблагодарить за хлопоты. Я попросил купить мне… стакан семечек. Семечек она не нашла и принесла мне пакет зелёных яблок, которые, по-моему, где-то нарвала. Мог ли я сделать для неё что-то большее?

В последующем я эту женщину уже не видел. Я даже не узнал её имени, так и осталась она в моей памяти «рыбонькой». Чем-то нежным и беспомощным в окружавшей её жизни. Вскоре я и мои стажёры убыли домой.

События, о которых здесь рассказано, были давно, ещё в начале 70-х годов. С тех пор я в этих местах не бывал.

Март 2015 г.,

Г.Саратов