Текст книги "У обелиска (сборник)"

Дарья Зарубина
Маленькое зло

Ох, не знала матушка, как дочку изжить…

Земля набивалась в сапог через разорванную штанину. Нога не болела – онемела. Зоя просто отталкивалась ею, по-пластунски двигаясь вдоль провода. Рану от осколка залепило грязью.

– Изжила родимая единым часом… – крутился в голове, долетал обрывками из далекого мирного прошлого, голос Няньки.

– Ковалева, обрыв! Родненькая, вертай связь! Ребят потеряем! – рвал в клочки Нянькину песню крик комполка.

Бомбы рвались совсем рядом, осыпая Зойку мокрой землей. Еще один осколок ударил в руку чуть выше локтя.

– Единыем часиком да минуточкой…

– Пристрелю трусиху! Каждая минутка на счету! Куда, Зойка? А… беги, девонька.

Сперва она и правда бежала, согнувшись в три погибели, торопливо перебирая руками провод. Казалось, только пальцы одни и подвластны ей, а саму, словно тощего котенка, кто-то поднял за шкирку, за ворот вылинявшей гимнастерки, выкинул из окопа и продолжал тащить вдоль линии связи. Волок по ухабам, даже когда ударил в бедро осколок. Когда швырнуло в грязь ударной волной, так что голова мотнулась, хрустнуло в шейных позвонках, тряхнул в воздухе, как куколку с волосами из кукурузного рыльца, и потащил дальше, уже всем телом, по земле. По-пластунски. Дома сестра назвала бы это глупостью; политрук Рыбнев, верно, сказал бы, что так поступает истинный коммунист, смелый комсомолец, любящий свою Родину. Зойка не чувствовала себя смелой. Глупой, слабой, маленькой – да. Как в детстве, дома, когда Нона отчитывала ее за шалости, заставляя сидеть на стуле в углу, пока младшая не поймет, что натворила. Мама никогда не наказывала Зойку, словно и не мамой была, а подругой, а когда ее не стало…

– Думай, Зоя. Видишь, читай: хомо сапиенс сапиенс. Минимум дважды надо подумать, чтобы человеком ра-зумным называться. А ты вечно лезешь, очертя голову… – выплыл из памяти укоризненный голос сестры.

Как хотелось Зойке, чтобы Нона оказалась рядом, сердито отчитала за глупость, взяла за руку и отвела на стул, думать. Спрятала в чисто выметенном углу квартиры от бомб и пуль.

– Единыем часиком… – завела вновь свою канитель Нянька. А может, это гудел в ушах мотор заходящего над Зойкой «Хейнкеля».

– Волкова! Нашла? Вертай связь! Что делать, знаешь? – кричал издалека комполка. Его голос утонул в грохоте.

– Черный «Хейнкель», что ты вьешься… – сквозь стиснутые зубы запела Зойка себе под нос, заставляя замолчать все голоса, – …над моею головой. Ты добычи не дождешься. Черный «Хейнке…»

Провод, целый, уходил все дальше от окопов. Туда, к бомбам.

– Черный «Хейнкель», я не твой…

– Не твоя. Некрасиво девушке песни мужские петь. А «Хейнкель» не черный, а зеленый. Внимательнее надо, Зоя. – Нона словно стояла у нее за спиной, так явственно звучал в голове строгий, чуть раздраженный тон сестры.

– Внимательнее, – повторила Зойка вслух, в на-дежде уцепиться за звук собственного голоса и не потерять сознания, но грохот разрывов поглотил все. Зою будто придавило к мокрой траве. На животе, чувствуя ребрами каждую кочку и корень, она двинулась дальше, перебирая пальцами провод. Целый.

Ну, не радистка она! Отчего не радистка?! Нюрка Ковалева – радистка, офицер связи. А Зоя Волкова – простой фронтовой шофер. Раненых в ПМГ привезла – да так влетела.

– Как наутро матушка лодку купила… – «Хейнкелем» загудела в голове Нянька.

– Сядь прямо, Зойка! Пиши: погребальные обычаи славян. Умершего погребали в лодке или на санях… – опять поднялся из памяти голос сестры.

«Меня контузило. Оттого и голоса. Я сегодня умру», – осознала Зойка, чувствуя, как немеет раненая рука. Ног она почти не чувствовала.

Новый взрыв залепил ей лицо землей, засыпал комь-ями и травой в тот самый момент, как Зойка разглядела впереди то, что искала. Взрывной волной оборванный конец провода забросило на нижнюю ветку искалеченной березы. Зойка – откуда только силы взялись, куда страх девался? – поднялась на четвереньки и поползла к шнуру. Зажала в раненой руке. Поковыляла, опираясь на ладонь здоровой, искать другой конец. Дальше – соединить порванное, и всего делов. «Зойка, заводи!» – прыгнет комполка в кабину, и только газ выжимай да на ухабах подскакивай.

Она все крутилась, крутилась, шарила по траве, голова шла кругом от потери крови, а догадка все никак не проникала в сознание – вот она, воронка, там, где должен идти шнур.

Зойка бросила найденный конец, перебралась через воронку и отыскала второй. Как быть?

– Повторяй: человеческое тело представляет собою… представляет собою хороший проводник. Оно может…

– Может! – согласилась Зоя с невидимой старшей сестрой. Распласталась над воронкой, растопырив в стороны руки. Едва хватило, чтобы сжать в ладонях оба конца шнура. Замерла, глядя под ноги и вслушиваясь в грохот.

– Есть! Есть связь! Есть! – кричал издалека полковник.

Теперь только держать. Шаркнул совсем рядом с виском осколок. Чуть ближе – и кончилась бы Зойкина жизнь, а так – оцарапал кожу, вырвал прядку, пилотку с головы сшиб. Она упала на дно воронки, а по лицу Зойки медленно поползла ниточка крови – через лоб по брови к переносице и по ней вниз. Скашивая глаза, Зойка следила за каплей крови, подбирающейся к кончику носа: кажется, вот-вот капнет прямо на пилотку, на красную звезду, а все не срывается, висит на самом курносом кончике.

– Волкова! Зоя! – кричал кто-то.

– Я здесь, – хотела крикнуть Зойка, но получился только тихий сип.

Звуки отодвинулись, голос потерялся в серой пустоте, накрывшей Зойку. Словно не было ничего для нее в тот момент: «Хейнкели» в небе гудят не громче шмеля в жасминном кусте, бомбы рвутся – словно кидает соседская девочка об асфальт и стену мяч. Мир будто отодвинулся от Зойки, повесил между ней и смертью занавеску из бусин, такую же, какая висит дома между кухней и комнатой: только гудят высоко зеленые жуки «Хейнкели» да девчонка соседская метит мячиком все ближе. Зойка слышала, как он, свистя, рассекает воздух и со звоном бьет в землю. А капелька крови замерла на носу – и передумала падать, словно жалко ей новую Зойкину пилотку.

«Плохо дело», – со странным спокойствием подумала Зойка, когда вместо пилотки на дне воронки обнаружилась вдруг та самая девочка. Та, что бросала о стену мяч. А может, и не она. Просто девочка лет семи, не старше, вся грязная, с красными и опухшими от слез глазами.

– Оля, – позвала ее Зойка. Отчего «Оля», она и сама не понимала. Выплыло имя в затуманенном мозгу, словно подсказал кто.

– Mutti, ich habe Angst! – прошептала девочка, обхватила застывшую крабом над воронкой Зойку за шею.

– Не бойся, родная. – Совсем потемнело у Зойки перед глазами, стихли, уйдя за лес, «Хейнкели». Остались от всего мира только концы провода в руках, бегущие через тело позывные да маленькие руки Оли.

– А ну открывай глаза, Волкова. Вижу, что очнулась. Давай-давай, можешь не шевелиться – посмотри и валяйся до вечера.

Комполка опустился рядом, навалился боком на Зойкины ноги. Она тихо ойкнула и разлепила веки, но увидела не лицо полковника, а мятый бланк справки, размашисто заполненный его торопливым небрежным почерком.

– Ну, плясать не заставлю, а улыбнуться разрешаю. Вот, орден твой. «Славы». Третья степень. Пока такой, бумажный, на параде на сиську не прицепишь…

– Да какие у нее сиськи, Роман Иваныч, смех один, – поддела медсестра Нюра, полная деревенская девушка, до самой косынки усыпанная веснушками. – Вот дали бы вы мне…

– Болтун, – оборвал ее комполка, улыбаясь, убрал от лица Зойки справку и с напускной строгостью посмотрел на медсестру, – находка для шпиона. Волкова у нас герой, а ты трепушка рязанская. Отрастила площадку под ордена, а ума не нажила.

Нюра фыркнула, мол, ордена найдутся, немца на всех хватит. Зойка приподнялась на локтях, оглядела блиндаж.

– А Оля моя где?

Лица комполка и Нюры в одно мгновение будто выцвели. Улыбки вылиняли до белых поджатых губ. Даже веснушки Нюрины словно поблекли и посерели.

– Вспомнила все-таки… – пробормотал Роман Иванович, потер ладонью лоб, сдвинув фуражку на затылок. – Оля, ее, понимаешь ли, где?! – обратился он к кому-то невидимому, глядя в сторону. – Давай полит-рука, Льва Сергеича и капитана Румянова.

Нюра выскочила из блиндажа.

– Румянова зачем? Где Оля моя? – Зойка дернулась, но полковник продолжал сидеть на плаще, которым укрыли ей ноги.

– Посмотрит тебя еще разок Лева, – словно не услышав вопросов, продолжил полковник. – Он еще вчера говорил, что не так страшны твои раны, чтоб столько без сознания лежать. На ноге царапка поглубже, крови много потеряла, но это ничего… Думали, контузия, но, видишь, сразу все вспомнила, как в себя пришла, бодрячком глядишь… Повезешь меня к вечеру в штаб…

– Зачем Румянова? У меня ж простое ранение, не магическое… Простое…

Полковник опустил глаза.

– Разрешите? – В дверь заглянул политрук, товарищ Рыбнев. Он всегда старался казаться строгим и внушительным, но Зойка его строгости не верила. Как-то раз она задремала в машине, а проснулась – увидела, как Рыбнев ей в окошко смотрит и улыбается – не будит. Вот и теперь вошел политрук: суровая складка между бровей, фуражка низко надвинута – а все-таки в первую минуту мелькнула в синих глазах едва приметная улыбка. Но посмотрел на Зойку и нахмурился, уже всерьез.

Лев Сергеевич, начальник ПМГ, подскочил, осмотрел, не слишком заботясь о том, что совсем девчонка перед ним и совестно ей, полураздетой, перед мужиками, да еще и начальством.

Зойка не смотрела на него – стыдилась, все заглядывала в глаза политруку, но тот отворачивался, шумно листал записи, копался в планшете. Словно боялся, что вычитает в его глазах девчонка Волкова такое, чего ей знать не положено.

– Ну как наша девочка, мамочка? – прозвучал ровный холодный голос военмага.

Руки врача невольно дернулись.

Капитан Румянов подошел и навис над раненой – длинный, страшный. Несмотря на фамилию, он был вечно бледен, как мертвец, за что в полку его прозвали Упырем. Входил капитан всегда с улыбкой, говорил весело, играл словами, но и такая улыбчивость не обманывала Зойку. Глаза у капитана были мертвые. А впрочем, какие еще глаза могут быть у фронтового мага?

– Вечно вы, Румянов, ни «здравствуйте», ни «привет», – фыркнул Лев Сергеевич. Он один мог спокойно разговаривать с капитаном – как волшебник с волшебником. Гений-кудесник полевой хирургии и офицер магической разведки.

– Здравствуй, Лева. И вам, товарищи, здравия желаю.

Политрук и полковник сдержанно кивнули.

– Так я здорова совсем, Юрий Саввич, хоть сейчас за руль.

Румянов коротко глянул на врача.

– Здорова, как кобыла, – отозвался тот, махнул рукой. – Меня тут больше не надо. Что по моей части, само заживет.

– Ну, вот и славненько, Лева. Вот и чудненько, – проговорил Румянов. – А вы, Костя, что скажете? Как у нашей девочки с линией партии и верностью Родине?

Политрук мгновение помедлил с ответом – видно, нешуточная шла борьба у него в душе.

– Зоя Волкова – образцовая комсомолка и отважная девушка, – наконец проговорил он, бледнея под пристальным взглядом мага.

– Вот и ладушки. Вот что… оставили бы вы нас, товарищи, с героиней побалакать, так сказать, за жизнь.

Политрук вышел, так и не глянув на прощание на Зойку. Она схватила за руку комполка и зашептала:

– Роман Иванович, где моя Оля?

– Здесь пока твоя Оля. Комиссию ждем, – буркнул он и вышел, сердито сопя.

– Вот Роман Иванович не одобряет мои методы, а я хочу сперва с вами поговорить. Комиссия, она никуда ведь от вас не денется. Или вы от комиссии. Но мне кажется, вы, Зоя Васильевна, не очень понимаете, в какой ситуации оказались.

Зойка согласно кивнула, хлопая ресницами.

– Вот вы спрашивали, где ваша Оля. А с чего это она, позвольте спросить, ваша? Кто она вам?

– Дочь, – выпалила Зойка.

– А лет вам сколько? – вкрадчиво спросил Румянов.

– Восемнадцать.

– Восемна-а-адцать, – повторил капитан, пожевав губами. – А Оле на вид лет шесть-семь. Это вы что же, товарищ Волкова, в одиннадцать лет стали матерью? А может, подскажете, кто отец вашей Оли?

– Я не знаю, – ответила Зойка тихо. – Знаю только, что это дочка моя.

– А слышали вы что-то про так называемое «слово Материнское»? – Румянов впился взглядом в Зойкино лицо, у девушки аж в глазах защипало.

– Мне нянька сказку рассказывала такую. Там барыня-волшебница, от рук разбойников умирая, сына своего материнским словом защитила и в простой крестьянской избе спрятала.

– И что потом с тем мальчиком было?

– Так вырос маг Руслан, защитник Новгородский. Думаете, Оля – ее тоже… Материнским словом ко мне в воронку бросило. Это ведь молитва такая…

– Молитва! – Капитан постучал пальцем себе по лбу, глядя на Зойку презрительно и насмешливо. – Контузило тебя, точно. А Ленька просмотрел. «Материнское слово» – древнее маговоздействие с полным поглощением жизненного ресурса действующего мага. Воздействие, девка. Магический удар, нанесенный по тебе, советскому солдату.

– Это не удар. Мне же хуже не стало. Просто перебросило девочку в безопасное место, а там я оказалась. Я, товарищ капитан, наоборот, думала, что вот-вот умру, а она меня будто удержала.

– Именно. Может, и убило бы тебя следующим же осколком или от ран умерла бы, но в тот момент «Материнское слово» на вас обеих действовало, а где магия работает – материя не лезет. Эта девочка теперь к тебе магическими узами привязана. Крепче, чем если б ты сама ее родила. Не ты первая, уже третий случай с начала войны. Погибая, магички детей «Материнскому слову» доверяют – и уже не они, а стихийная магия выбирает новую мать и привязывает к ребенку.

– Так плохого-то в этом что? Та… другая Олина мать ведь умерла? Иначе заклинание не подействовало бы. Значит, отправлю ее домой, к сестре. Вы мне напишете справку, или комиссия заключение даст, что это «Материнское слово», а как закончится война…

– Придержи коней, Волкова, не тарахти. Не маг – так и не болтай, о чем представления не имеешь. Даже если «Слово» накладывала здоровая и полная сил женщина, радиус его действия не превысит десятка километров. Мы с тобой, Зоя Васильевна, где сейчас воюем? Ну?

Зойка едва не плакала от страха и растерянности.

– Товарищ капитан… Я название забыла… Оно сложное.

– Давай без соплей, героиня. Мы на какой земле сейчас, своей или вражеской?

– Освобожденной? – всхлипнула Зойка, едва не плача от ощущения, что говорит совсем не то, но отчего-то именно такие слова устраивают страшного Румянова.

– Вот именно. И на этот десяток километров вокруг у нас враг. А если и есть свои – то едва ли потащится магичка с малолетней соплячкой на передовую. Так что Оля твоя – не Оля вовсе, а, скорее всего, какая-нибудь Хельга. И магическое воздействие «Материнское слово» вполне могло быть использовано как попытка внедрить шпиона в наши ряды.

– А она что говорит? Оля… она же ребенок совсем, какой из нее шпион? – умоляюще захныкала Зойка.

– Ничего она не говорит. Молчит и глазами лупает. Она, может, и не понимает ничего, но на нее могли быть такие заклятья наложены, что через нее нас фрицы как из-за стенки слушают. Чтобы ты думала, что как хорошая мать поступаешь, а сама при этом немцу помогала. Понимаешь ты это или нет?

– И как нам быть? – совсем тихо спросила Зойка, понимая, что не хочет, но должна услышать ответ.

– Пока посидит в «режиме радиомолчания» – кормят ее хорошо, чтоб фриц знал, что у нас солдат, как генерал, ест, но в разговоры с ней вступать запрещено всем, кроме военных магов под действием глушащих заклятий. Проверяем ее аккуратно на магические воздействия, но пока «Материнское слово» забивает все как помехи. И о том, чтобы украсть ее и сбежать, даже и не думай, Волкова!

– Как?.. – Зойка покраснела и потупилась, продолжая всхлипывать. Она и подумать не успела о побеге – только мелькнула мысль, а уж Румянов ее перехватил.

– А так. Тебе восемнадцать, а мне сорок. Ты девка, а я полевой маг с высшим образованием. Я натуру твою насквозь вижу. Бегала у меня уже одна, снайпер между прочим, двадцати пяти годов женщина, не ты – сопля. Хотела такого вот подметного сынка домой переправить. Расстреляли ее как дезертира. Так что лучше сиди смирно и жди, пока все проверим. Тебя это ложное материнское чувство на дурь всякую толкать будет – а ты не поддавайся, ты же советская женщина. Вон Константин Александрович говорит, комсомолка образцовая. Тебе только три дня надо выдержать – не подходить к ней, не говорить, не касаться. Воюй дальше, баранку крути, орден получишь. А мы как-нибудь разберемся с твоей Олей.

– Не надо мне ордена. Вы бумажку эту заберите, – Зойка придвинулась к капитану и стала совать ему в холодную руку справку «Славы» третьей степени. – Я уж три года воюю. Метрику подправила и добровольцем убежала. Никто на меня и не глядел. Вышла дура в герои, сунулась! Без ордена меня так и не будут трогать. Оля со мной до конца войны поездит, никто и не заметит. Убьет нас – так обеих. А потом я ее спрячу и хорошую советскую девушку выращу. Ведь не написано у нее на лбу, что она нерусская.

– Ловко ты все за нас придумала, Волкова. Еще и орденами швыряешься… – Румянов все продолжал улыбаться, но губы его теперь разъехались шире, и улыбка напоминала хищный оскал. – Не будь ты героем для своего полка, девка… – Он смотрел прямо, не мигая, как смотрит хищная птица. Руки, до того спокойно лежавшие на коленях, пришли в движение, пальцы складывались в колдовские символы. Но потом капитан словно очнулся, тряхнул головой. – Не гневи судьбу, вовремя ты из окопа высунулась…

Полтора года спустя

В коридоре раздался грохот и громкие Нянькины охи. Видно, уронила бак с бельем, что несла на кухню кипятить. Нона поначалу не придала им значения – старушка любила и поохать, и вообще привлечь к себе внимание. Нона взяла из института домой несколько непростых расчетов и не хотела отвлекаться на очередной Нянькин театр, но к старческому оханью прибавились голоса соседей.

Не желая, чтобы очередное Нянькино выступление прошло при большом стечении зрителей, Нона отложила записи и, подняв на лоб очки для чтения, выглянула в коридор.

Няня Катя и правда уронила бак: белье мокрым комом лежало посреди коридора в большой луже, источая крепкий запах хлорки. По одну сторону лужи топталась сама виновница происшествия и соседка Аля. Нянька всплескивала руками, всхлипывала и терла глаза. Аля, приговаривая: «Не трите, Катерина Сергеевна, хлорка», возила тряпкой по полу, пытаясь остановить расползавшуюся воду.

По другую сторону лужи переминалась с ноги на ногу высокая незнакомая женщина с вещевым мешком в правой руке, через плечо – шинель в скатке и примотанное к ней также по-солдатски скатанное коричневое детское пальтишко. Рядом на полу стоял картонный чемоданчик. Из-за спины гостьи выглядывала совсем беленькая, как зимний заяц, перепуганная девочка.

Женщина медленно, как-то нерешительно спустила с плеча мешок, подняла взгляд на Нону, и та вскрикнула, закрыла рот ладонью, не в силах поверить глазам.

– Зойка, Зойка моя вернулась, – разобрала, наконец, слипшиеся в один влажный всхлип причитания Няньки. – Нона, родненькая, гляди… гляди… Зойка наша… Живая… А они… Живая…

Незнакомая женщина сделала шаг вперед, но остановилась на краю пахнущей хлоркой лужи. Словно переступить через сырое было выше ее сил.

Нона застыла, не зная, что сказать и сделать. Не могла эта чужая взрослая женщина быть ее маленькой Зойкой. Той сейчас только двадцать стукнуло, а эта – едва ли не старше Ноны: на худых щеках темные тени, запавшие глаза смотрят настороженно, недоверчиво. Словно она еще не решила – к своим попала или все еще среди чужих.

Не в силах понять, отчего сестры все еще не бросились друг другу на шею, Нянька замолкла, все крутила седой головой, глядя с мольбой то на одну, то на другую. Только Аля в наступившей тишине все ворочала и ворочала тряпкой.

И тут девчушка, что стояла за спиной похожей на Зойку незнакомки, выскочила и, подхватив бельевой бак, принялась подбирать с пола и заталкивать туда белье. Простыни хлюпали под ее маленькими руками, мыльная вода лилась на подол платья и вытертые коленки коричневых колготок.

– Тяжело, Оля, дай лучше я, – сказала чужая женщина Зойкиным голосом, перехватывая у девочки бельевой ком. Та тотчас отняла у Алевтины тряпку и ловко собрала грязную воду в ведро, одним движением протерла плинтус, а потом уставилась на Няньку.

– Что? – недоуменно замерла та, глядя на девочку.

– Да поставь туда, я потом приберу, – сказала Аля, улыбаясь. – Вот какая помощница у вас теперь, Катерина Сергеевна. Да, Оля?

Девочка молча кивнула соседке, и Алевтина скрылась в своей комнате, не желая мешать семейной встрече. А Оля опять повернулась к Няньке и вопросительно подняла руку с тряпкой.

– Да не надо больше сейчас ничего мыть. – Зойка, бросив свой скарб прямо на полу и подхватив бак, прошла по блестящему полу, остановилась у двери. – Открой-ка мне ванную. А дальше по коридору направо дверь – там ведро вылей. На мойке шланг лежит рыжий – надень на кран и ведро новое набери. Тряпку, как промоешь, повесь на нижнюю трубу. Нянь, давай переполощем слегка и кипятить поставим. Скажи только, где вещи кинуть, чтоб не на ходу?

Оля шмыгнула с ведром в уборную, словно всегда тут жила. Зойка поставила бак, принялась собирать с полу вещи, то и дело поглядывая на сестру. Нона все стояла в дверном проеме, боясь пошевелиться. Все казалось каким-то чудным сном – ущипнуть бы себя и проснуться, да жалко, уж больно хороший сон. Могла бы стать такой Зойка лет через десять – такой собранной, взрослой, вышла бы замуж, родила такую вот Олю…

Зойка обняла снова защебетавшую радостно Няньку, подошла, остановилась напротив Ноны в паре шагов: хочешь – обними, хочешь – дверь закрой и представь, что и не было ничего. А в голове у Ноны все вертелось одно: «Сон это, сон».

– Ну, здравствуй, Нонча. Пустишь?

Нона осторожно протянула руку, коснулась пальцами щеки незнакомки.

– Зойка, моя Зойка, – выдохнула она, бросилась на шею сестре и заплакала, как маленькая, со всхлипом. Сестра прижала ее к себе и все гладила по спине. Нона почувствовала, как сунулась к ним Оля, но Зоя напомнила ей про белье, и девочка послушно отправилась в ванную, утянув за собой Няньку.

– У тебя волос седой, – прошептала Зойка, отстраняя все еще вздрагивающую от слез сестру. – Дай выдерну. А то Антон тебя замуж седую не возьмет…

– Нет Антона, – бросила Нона глухо.

– Как – нет? – От удивления Зойка стала почти прежней. Девчонка совсем – усталая, потемневшая от горя, а все девчонка.

– Курск. Героически… Четвертого августа сорок третьего… Да я уж привыкла… почти. – Нона взяла из рук сестры скатку и, войдя в комнату, повесила на крючок за дверью. – Мы с Нянькой думали, что уж и тебя нет…

– А я вот она, – улыбнулась Зойка, – живая, невредимая. Про другое потом… Просто скажи мне, можно ли нам пока у вас пожить. Мне обещали комнату дать… мне и Оле, а пока вот… – Она развела руками, осматривая знакомую обстановку, отмечая перемены.

– Еще спрашиваешь! Живите, сколько живется. Твой дом-то. Я сейчас в институте работаю, больше не скажу, нельзя. Но паек у меня хороший. Хватит на всех.

Зойка вскинулась, хлопнув себя по лбу, протопала в коридор. Вернулась со своим вещмешком, из которого, заговорщически подмигивая, принялась выкладывать на стол продукты: здоровый шмат сала, который тотчас наполнил комнату смачным чесночным духом – у Ноны аж рот наполнился слюной; два куля сахара, чай, консервы, папиросы.

Пришла Оля, кротко села возле стола. Взглянула на Нону и тотчас опустила глаза. Но этого взгляда хватило, чтобы стало ясно – непростую дочку привезла себе с войны Зойка. На работе Нона такие глаза в каждом кабинете института видела – внимательные, глубокие и какие-то стариковские, словно знает их обладатель больше Ноны раз в триста, потому и молчит.

– Значит, Оля… – через силу улыбнулась девочке Нона.

– Оля Волкова, девять лет, – весело представила девочку Зойка. Оля вскочила со стула, сделала юбку колокольчиком и поклонилась, точь-в-точь как на детском утреннике. – Между прочим, самая молодая медсестра, любимица трех фронтов и особенно девяносто пятой танковой бригады. – Сестра подмигнула, Оля смущенно опустила глаза, смешно покрутила носом и снова села к столу. – Там танкист один был, Саша. Чудной, но Ольгу обожал почти так же, как она его. Удочерить хотел, даже жениться на мне грозился. – Зойка рассмеялась приятным воспоминаниям. – На Сашином танке Оля в Берлин и въехала. Раньше матери.

Девочка кокетливо, явно копируя жесты Зойки, пожала плечами: не виновата она, мол, что так повезло.

– Счастливица Оля. А раньше как ты по фамилии звалась?

– Она всегда Волкова была, – в голосе Зойки прозвучала такая сталь, что Нона на мгновение испугалась. Видно, придется привыкать, что теперь их маленькая Зойка стала матерью, да такой, что за своего приемыша горло переест.

– Болтают сидят. – Вошедшая Нянька вытерла мокрые руки о фартук и тотчас всплеснула ими, оглядев стол. – А я чувствую, сальцом пахнет. Оля, дочка, иди пока, белье покарауль. Щипцы я на крышке бака оставила. Как закипит, станет вылезать, толкай его обратно в бак. Не справишься сама – высовывайся в коридор и кричи: «Нянька Катя!», я прибегу и пособлю. А мы пока чай накроем.

– Не говорит она, Няня, – тихо проговорила Зойка. – Вы давайте накройте, а мы с Олей при белье посидим. Не хватало еще общую плиту залить.

Нянька заохала, жалея девчушку. Нона, стараясь скрыть замешательство, принялась убирать продукты и накрывать к чаю. Зойка и Оля отправились на кухню, как были: дочь – в перешитом пахнущем хлоркой платьице и колготках с мокрыми коленями, мать – в гимнастерке и галифе.

– Зойка бы хоть в платье переоделась. Ведь не окоп, – пробурчала Нянька, по своей манере легко переходя от бурной радости к недовольству всем и вся.

– Может, у них не во что, – заступилась Нона. – Мешок уж она весь вытряхнула, а в чемоданчике, я по звуку поняла, почти пусто. Подгоним ей что-нибудь из моего, а там придумаем что получше. Видно, хороший шофер наша Зойка – войну прошла, в Берлине бывала, вернулась живая и целая, даже вон дочку себе какую отхватила.

– Юродную, немую, – пробурчала Нянька.

– Зато красавица и… – Нона чуть не сказала «колдунья», но вовремя спохватилась, верно ли истолковала взгляд девочки. Не стоит давать Няньке повод лишний раз языком трепать.

– Уж куда красавица. Как мы теперь Зойку нашу замуж отдадим? И одно срамно сказать, на войне с мужиками вместе была, может, в одной землянке спала, мало ли что там делалось. Ну да таких много сейчас, может, кто из мужиков и не спросит, как на фронте жила, мол, что было, то было. Но ведь с грузом еще. Скажут, прижила в окопе да на чужую шею посадить хочет.

– Да что ж ты за бабка такая негодная! – рассердилась Нона. – Ведь знаешь нас с Зойкой с рождения, а все гадости думаешь. Неужто ты всерьез полагаешь, что могла наша Зойка сожительствовать на войне с мужчиной?

– Побольше тебя знаю, – фыркнула Нянька. – Ты войны не видала, а я знаю. Мне в четырнадцатом-то году уже двадцать шесть лет было. Видела, как, бывает, женщины себя среди солдат-то ведут, когда выжить и покушать хочется. Вон сколько она еды натащила. Неужто, думаешь, простой шоферке столько дадут? А где она пропадала все время? Ведь уж год почти как война кончилась… – Нянька прижала к носу кулек с салом, вдохнула чесночный аромат, шмыгнула пару раз, всхлипнула и заревела, вытирая салом щеки: – Дура я старая, про чужой сказ, про гадкий язык печалюсь. Главное, вернулась моя Зойка. Пусть порченая, пусть с дитей юродивой, а главное – тут. И отмоем, и откормим, и замуж отдадим…

Защипало в глазах от жалости и нежности – и к бестолковой старухе, и к вернувшейся сестре. Нона обняла Няньку, приговаривая:

– И верно, дура старая, морщинистая. Не дала Зойке через порог ступить, а уж сватаешь на сторону. Пусть хоть побудет со мной да с тобой.

– Пусть, – всхлипнула Нянька. – А Павел с завода, Марфы Игнатьевны новый жилец, очень хороший мужчина. И, опять же, фронтовик – знает, что почем на войне было, не станет Зойку попрекать.

– Нянь Кать, горбатого могила исправит, а брюзг-ливый и из гроба будет дудеть. – Нона взяла чайник, вышла в коридор, оставив старушку отчитывать за неблагодарность ее пустой стул. У двери в кухню остановилась, не решаясь войти. Слышно было: Зойка рассказывает дочери о том, как они жили до войны, а Оля болтает ногами, задевая ботинками перекладину лавки. Звук такой, словно кто мерно трет шкуркой по дереву.

– Куда ты все смотришь? Нет там никого, – прервала рассказ Зойка. – А если и прошел кто, так тут все свои.

Зашипело. Кипящее белье выдавило через край ведра струйку мыльной воды. Зойка, причитая совсем как Нянька, бросилась к щипцам, Оля не двинулась с места, продолжая шаркать ногами о лавку. Нона завернула за угол и натолкнулась на ее внимательный пронизывающий взгляд.

– Залила все ж таки плиту, – расстроенно призналась Зойка.

– Поставлю на другую, Аля ругаться не станет. Давай я пока с бельем постою, тебе с дороги и вздохнуть, и переодеться надо, наверное. А если…

– Я пока так, – отмахнулась Зойка. – Привыкла за пять лет без малого. А ты, Оля, пойди переоденься. Чемодан я под вешалку поставила.

Девочка, продолжая пристально смотреть на тетку, махнула рукой: мол, и я пока так посижу.

– Умница ты моя, – улыбнулась Зойка. Девочка спрыгнула со скамейки и прижалась к матери.

– Умница Оля. Волшебница-колдунья, – проговорила, улыбаясь, Нона. Радость на лице сестры тотчас померкла, на нем читался невысказанный вопрос: «Откуда?»

– Я уже четыре года работаю в Институте практической магии. Такие глаза, как у твоей Оли… Но вы не бойтесь, мои хорошие, дальше меня не уйдет, а больше здесь никто не признает, если ворожить не станешь прилюдно. Не станешь ведь?

Оля затрясла головой, обещая, что ни за что не станет.

– Тогда и бояться нечего, – улыбнулась Нона. – А если и узнают, так интернат для магов при институте – лучший в стране. Я на работе поговорю, и устроим тебя. Будешь к нам на выходные приходить. Блинов напечем…

– Ей нельзя в интернат. Вернее, без меня нельзя.

Оля обняла мать, испуганно и как-то судорожно прижавшись лицом к ее боку.

Из коридора раздался стук, потом голоса. Тяжелые шаги сперва замерли у порога, а потом на кухню заглянула Алевтина.

– Там какой-то майор Зою Васильевну спрашивает. Зоя, тебя, что ль?

Оля состроила забавную гримаску, а Зойка крикнула:

– Входите, Юрий Саввич! Что вы в сватовство майора играете, за углом стоите? Мы тут белье стираем.

– Значит, без вас достирают, товарищ Волкова.

В дверях появился высокий военный. Мертвые злые глаза и землистый цвет лица плохо вязались с широкой добродушной улыбкой. Прошел, скрипя сапогами, церемонно представился Ноне – «майор Румянов», потрепал по голове Олю, отчего та невольно дернулась. – Вижу, хорошо все у вас, дома рады. Но рассиживаться некогда. Оля, ты как, готова сегодня?