Текст книги "У обелиска (сборник)"

Зойка встала между ним и девочкой, строго напомнила, что они только приехали, с прошлого раза суток не прошло. К удивлению Ноны, майор не рассердился, а, напротив, глянул уже не холодно, а как-то обеспокоенно.

– Период вырос? Хуже? – спросил он вполголоса, бросая многозначительные взгляды на Нону. Одного такого взгляда достаточно было, чтобы выскочить за дверь и задавить в зачатке саму мысль о том, чтобы подслушать, о чем станут говорить. Однако Нона стояла, методично утрамбовывая щипцами в ведро выпирающее белье.

– Это моя сестра. Сотрудник Института практической магии, – сообщила ему Зойка.

– Уровень допуска? – обратился к Ноне майор.

– Третий, – сипло пискнула та, не в силах подавить дрожь в коленях.

– Маловат, но вы ведь не маг? Верно, не маг, – ответил он самому себе. Пристально глядя Ноне в переносицу, сплел пальцы и едва слышно выдохнул через стиснутые зубы. – А охраночки на вас серьезные стоят. Виноградов ставил?

Нона улыбнулась через силу, не зная, плохо или хорошо для капитана Виноградова, что его охранные заклятья считал с нее этот жуткий майор.

– Виноградовские рунки я всегда узнаю. Учились вместе. Умеет он секреты огораживать. Говорите при сестре, Зоя Васильевна. Мои маркировочки не хуже Виноградовских. Скажете лишнего – Нона Васильевна забудет. Так что, не поедет сегодня Оля? Сколько восстанавливалась после прошлого раза?

– Шесть часов, – ответила Зойка и торопливо добавила: – Знаю, что норма, но еще ведь переезд, дорога. Место для нее новое.

Девочка подошла к матери и потянула за рукав гимнастерки.

– Уверена? – в один голос спросили Зойка и майор.

Девочка кивнула так, что из жиденькой белой косички с приплетом выбилась прядка и упала ей на лоб. Зоя тотчас заправила ее, погладила дочку по голове.

– Ну-ка, Ольга Ивановна, давай магометрию проведем, токи твои пощупаем. Я знаю, что ты у нас боец ответственный, но гробить себя мы с Зоей Васильевной тебе не дадим.

Румянов повернул Олю спиной к себе, провел ладонями вдоль позвоночника, долго крутил руками над головой девочки, бормоча заклятья, но ни знаков, ни слов Нона разобрать не смогла – через защитное заклинание все виделось как в тумане, и взгляд сам уплывал, переходя на что-то другое: залитую мыльной водой плиту, скамейку, где только что сидела Оля, щель между половицами, в которой застряла чья-то шпилька.

– Да вроде ничего, Зоя Васильевна. В норме Оля. Небольшая поправка на эмоции, но все положительные, приняли вас, я вижу, хорошо. – Майор подмигнул Ноне, и словно сами загорелись в мозгу слова: «И впредь, надеюсь, все мирно будет». – Едем? Медкарты в машине.

Оля легко пошла следом за военмагом, сохраняя ровно такую дистанцию, чтобы казаться послушной и одновременно не коснуться его руки в дверях. Зойка быстрым тяжелым шагом приблизилась к застывшей Ноне и шепнула:

– Ничего страшного. Оля раненых лечит. За это и паек, и все. Не будет от того ни тебе, ни нянь Кате плохого.

– А вам? – не удержалась от вопроса Нона.

– Пейте чай без нас, не ждите, – словно не услышав ее, продолжила Зойка. – Час-полтора – и будем дома, помогу ужин готовить.

– Тебе обязательно с ними?

За спиной снова зашипело. Переваливаясь через край, кипящее белье лило воду на плиту.

– С ней – обязательно. Мы «Материнским словом» связаны, – бросила Зойка. В одно движение оказалась у плиты, толкнула белье щипцами обратно в бак и вышла.

Дверь хлопнула раньше, чем Нона пришла в себя. Она подхватила бак и поволокла в ванную. Вывалила белье в таз, обжегши до красноты руку, закусила губу, чтобы не заплакать.

– А Зойка где? – сердито спросила Нянька, стоя на пороге ванной.

– По делам поехали. – Нона спрятала руку в карман. – Сказали, часа на полтора. И мне, Нянь, надо до работы. Забыла кое-какие расчеты отдать. Обернусь мигом, не успеешь чашку допить. Алевтину пригласи, угости из Зойкиного мешка.

Нянька развернулась и потопала по коридору в комнату, бурча: «Вот еще, буду я по чужим мешкам шарить. Не приехавши, рубашки не переменив, – по делам. Какие-такие дела у них?»

А Нона вынула из ящика стола бумаги, над которыми работала перед возвращением сестры, положила в портфель, переоделась и вышла. Но свернула не к ближайшему входу в метро, а в другую сторону.

В иной ситуации она не решилась бы на такой шаг – потревожить кого-то из коллег в воскресенье. Тем более если коллега – маг. Но до этого дня она была уверена, что «Материнское слово» существует лишь в сказках и не налагает на приемного родителя никаких обязательств. Увы, ответить на вопросы, роящиеся в ее голове, мог только волшебник. Причем теоретик с хорошим образованием. Поэтому Нона и отправилась прямиком к Крапкину. Хороших теоретиков Нона знала по работе достаточно – многие маги института просили ее помощи в расчетах, но большей частью это были люди семейные, и тревожить их в редкий выходной ей было совестно. А Леонид Яковлевич Крапкин, насколько она знала, жил один и совсем близко от Волковых. Помимо чудовищно сложных задач по результатам экспериментов с новым защитно-локализующим заклинанием против «Серой слизи», которым он занимался уже около двух лет, Леонид Яковлевич иногда приносил в матотдел какие-нибудь приятные мелочи – то букетик первоцветов, то горсть леденцов, которые по одному подкладывал математикам под бумаги, чтобы заметили после его ухода. Если же дары припрятать было никак нельзя, Леонид Яковлевич ужасающе смущался. Пару раз девушки из отдела обнаруживали, что из памяти пропали две-три минуты, а на столе – мокрые потеки от тряпки и ландыши или фиалки в вазочке, с которой чудесным образом исчезла старая трещина.

Ноне нравился Леонид Яковлевич. Ему было чуть за сорок, но он так и не обзавелся тем налетом самодовольства, который отличал даже самых приятных в общении магов. Она даже представить не могла, что такой человек может отказать ей в просьбе, но все же приготовила речь и перепроверила, положила ли в портфель нужные листы.

Комнатка у Леонида Яковлевича оказалась небольшая, но очень уютная, с громадным книжным шкафом, заговоренным не слишком умело – часть названий на корешках расплывалась, скрытая магией, другие же, напротив, так и лезли в глаза, словно под увеличительной линзой.

Нона остановилась, разглядывая корешок «Высшей математики в немагическом вузе» Киселева, пока хозяин квартиры, встав на колени у ее ног, искал под трюмо запасные тапочки.

– У меня редко гости бывают, Нона Васильевна. И вы, верно, не чай пить, – улыбнулся он одними глазами через толстые стекла очков. Невезучий маг-теоретик умудрился получить тяжелую контузию буквально в первые же дни войны, был комиссован по потере зрения. Способность видеть ему врачи и коллеги-маги вернули, но полностью зрение восстановить не удалось.

– Рука у вас какая… неприятная. Ожог, смотрю, свежий. Могу попробовать заговорить…

– Нет, Леонид Яковлевич. Я тут расчеты ваши взяла домой. Вы ведь сказали, ничего секретного в том, что я считаю сейчас. Так я хотела с вами посоветоваться…

Крапкин засуетился, не зная, что надлежит сделать в такой ситуации – накрыть на стол, чтобы угостить гостью, или убрать с него, чтобы она могла расстелить бумаги с расчетами. Поэтому вопрос Ноны застал его врасплох.

– Мне один военмаг сказал, что результаты сильно изменятся, если учесть… воздействия типа «Материнское слово».

– Да, воздействия, завязанные на полный ресурс… Это, конечно, почти фольклор, но в условиях боя, – Крапкин потер переносицу, – очень может быть. Особенно в нашей с вами задачке. «Серая слизь» – она ведь тоже, так сказать, порождение войны. Началась в самом конце сорок четвертого, как раз наши маги на фронте фиксировали активность фольклорных заклинаний такого типа – «Материнское слово», «Сиротское проклятье» и прочие предсмертные воздействия. Вы умница, что внимательно слушали вашего знакомого, Нона Васильевна, эту переменную определенно стоит добавить.

Он поправил очки и записал несколько цифр на уголке газеты, расстеленной на столике вместо скатерти. Нона заметила, что подобными записями были покрыты не только края газеты, но и вышитая салфетка на тумбочке, и даже местами стены. Уравнения были нацарапаны карандашом прямо на краске.

– Вот как мы с вами поступим: вы чаю выпьете, а я пока в бумажках наших почиркаю, – пробормотал Леонид Яковлевич, вынимая из рук Ноны листы.

– Что за воздействие такое, «Материнское слово»? Я думала, оно только в былинах встречается, а в магической практике – нет.

– Отчего же, – ответил поглощенный расчетами Крапкин. – Просто кто же станет использовать заклятья, за которые нужно платить жизнью, в будничной магопрактике? Это только в экстремальных ситуациях, как подвиг Матросова – грудью на амбразуру. Рядовой Петр Громов уничтожил «Проклятьем солдатского сироты» полдивизии немцев под Корсунью. А все потому, что за сутки перед собственной смертью получил известие о гибели отца, ценой собственной жизни закрывшего щитом от прямого удара ставку командования. Молодой человек попал в плен смертельно раненным и решился прибегнуть к фольк-лорному заклятью. Разве поступил бы он так в мирное время? Скорее всего, наложил бы магостазис на повреждения и стал ждать медиков.

– А «Материнское слово»? – все гнула свое Нона.

– Эта штука совсем интересная. – Леонид Яковлевич не глядя подвинул Ноне чашку, заметив вскользь: – На плите чайник. Наливайте себе. В комоде у меня печенье овсяное. Не глядите, что на вид страшное, – вкусное ужасно. Ах, да… о чем я было…

– О «Материнском слове», – подсказала Нона.

– Да, о «слове». Это воздействие такое, что против него другие бессильны. От такого не заслонишься. Выберет земля своей волей тебя ребенку в матери, и уж ты с ним на всю жизнь связана. Говорят, к совершеннолетию магического подкидыша расстояние почти перестает влиять, но если такие «родственники», исконной магией назначенные, больше чем на три дня расстанутся, род матери три поколения за это платить будет и, скорее всего, пресечется.

– Чем платить?

– Да всякими «без», чего народ наш так любит страшиться: бесплодие, безбрачие, безвременная гибель приемных детей и возлюбленных. Максимум лет десять – и от любой большой семьи останется только горстка одиноких женщин.

– Я, Леонид Яковлевич, в коммунальной квартире живу. На шесть комнат. И во всех – одинокие бездетные женщины, потерявшие на войне мужей или женихов. Этак, по-вашему, вся страна наша от «Материнского слова» отказалась? Одиночество – это не магическое проклятье, иначе вышло бы, что у нас сейчас полстраны проклято. Вы мне скажите, что реально может случиться? Вот, скажем, есть у меня сестра. Вот если бы она отказалась от такого «слова», что бы с ней сталось?

Карандаш Крапкина остановился, маг внимательно и серьезно посмотрел на Нону, словно с легкостью мог прочесть ее мысли, но удерживался от этого из природной тактичности.

– Значит, если ваша сестра откажется от «Материнского слова»…

– Если бы… – поправила Нона испуганно.

– Хорошо, если бы она отказалась, то, скорее всего, сошла бы с ума или предприняла попытку самоубийства. Такая стихийная магия, завязанная на последнюю волю, это очень сильная и непростая вещь, Нона Васильевна. Но если мы предполагаем, что ваша сестра – столь же собранная и серьезная девушка, как вы, умеющая удерживать эмоции под контролем, то… скорее всего, после определенной реабилитации она вернулась бы в прежнее здоровое и жизнерадостное состояние. Возможно, с ночными кошмарами, приступами страха и паранойи, но… вполне в рамках нормальности. Однако вы обе – и это уже не наверное, а совершенно определенно – не сумели бы выйти замуж, вообще построить какие-либо романтические отношения, потому что любой мужчина, к которому вы почувствуете хоть малейшую привязанность, обречен погибнуть в течение года. Обе вы остались бы бездетны, и я очень надеюсь, что свой вопрос вы, Нона Васильевна, задаете исключительно из научного интереса, потому что это было бы очень жаль. Вы, товарищ Волкова… Такая женщина не должна оставаться одна.

Он осекся и, обратив внимание на то, что гостья так и сидит с пустой чашкой, принялся хлопотать о чае.

За чаем, словно обходя топкое место, говорили о расчетах и «Серой слизи». Леонид Яковлевич как раз получил от полевых магов новые данные, которые полностью укладывались в его теорию. Как и все увлеченные своей наукой маги, в минуты интеллектуального азарта Крапкин совершенно преображался: его глаза горели, неловкость движений сменялась уверенностью и силой, а голос, обычно негромкий и спокойный, обретал полноту и приятный сочный тембр. Такой Крапкин нравился Ноне еще больше. Независтливому уму всегда импонирует истинный талант. Иногда, увлеченный какой-нибудь идеей, Леонид Яковлевич бывал несколько тороплив в суждениях и выводах. В эти моменты Нона, обладавшая с детства уникальной памятью на числа, напоминала ему о несовпадении теории с данными. Тогда Крапкин, краснея и смущаясь, просил прощения, в мгновение ока вновь становясь угловатым и неуклюжим.

И сейчас, увлеченный идеей введения новой переменной, он строил все новые предположения относительно того, как древние заклятья могут быть связаны с выкипаниями «слизи», и Ноне приходилось то и дело возвращать ученого на грешную землю, напоминая о тех или иных результатах с полей.

За беседой о цифрах она смогла немного расслабиться и забыть о тревогах, которые принесло возвращение сестры. Но большие стенные часы за шкафом с шипением ожили и принялись отбивать половину третьего. Нона засобиралась, переживая, что не успеет вернуться раньше Зойки и Оли.

Крапкин все пытался дать ей что-то с собой в гостинец. Нона отказывалась. Он уговаривал, причем так трогательно, что она согласилась позволить заговорить ей ожог на руке, внутренне содрогаясь от страха: Леонид Яковлевич был потрясающе одаренным магом-теоретиком, но в практической магии часто страдал от скромности и неуклюжести, поэтому заклятья, требовавшие широких уверенных жестов и громких восклицаний, давались ему не очень хорошо. Но прикосновения мага оказались мягкими и ласковыми, краснота с кожи исчезла, боль утихла. Крапкин церемонно поцеловал излеченную руку и придержал дверь, выпуская гостью, чем окончательно смутил Нону.

Чувствуя, как краснеют щеки, она простилась и сбежала по лестнице, торопясь домой.

По счастью, Зойка с дочерью еще не вернулись. Хмурая Нянька ругалась, заправляя им постели. Хитрая бабка, как выяснилось, провела прошедшие полтора часа с толком. Она выпросила у соседей две старые койки с провисшими панцирными сетками, что валялись в подвале с тех еще пор, когда в соседнем доме размещались раненые, настелила под сетки доски, чтобы не висели до полу, и теперь заправляла в подматрасники тощие одеяла, что успела ухватить, когда временный госпиталь ликвидировали.

– Постилка – тьфу, – сердилась Нянька. – И по-душек откуда я возьму? Приехали баре на костлявой паре, стели нам, мать, помягчей да тащи харчей…

– Ну, положим, харчей Зойка и сама привезла. Ты, верно, уже и сахар припрятала. А к жесткой постели они привычные – на фронте не на перинах спят. Тем более Зойка сказала, что им с Олей жилье обещали скоро.

– Вот и ладно, недолго нам в шестнадцати метрах попами тереться. Зря только кровати таскала. Алька сказала, военный за ними пришел. Может, не жилье, а беды наша Зойка навоевала?

За двадцать пять лет Нона научилась различать все оттенки брюзжания Няньки. Сейчас за деловитой бранливостью старушка прятала страх – и за вернувшуюся воспитанницу, и за себя. Вдруг и правда принесла Зойка беды в дом?

– Алевтина говорит, нерусская эта Оля. Слишком уж белая. Может, полячка, вот и тягают из-за нее Зойку, куда надо. Ладно, спасла девку, с фронта вывезла, так и отдай в интернат. А то сопля соплю ро́стит. Самой еще вчера нос вытирала…

– Много знает твоя Алевтина про нерусских, – огрызнулась Нона. Не говорить же Няньке, что, может, не столько из душевного добра, сколько по принуждению силы, с которой не поспоришь, приняла Зойка подкидыша. Ведь думала, что Антон жив и сестра замуж собирается, может, и у самой есть кто по сердцу. Да и околдована она «Материнским словом» – не природа, а магия, что самой природой повелевает, заставляет ее чужую девчонку любить.

Нона чувствовала, как внутри от обиды за сестру закипает злость: Нянька, не знаючи, Зойку костерит, Оля эта чужая, люби она названую мать хоть до смерти, портит Зойке жизнь, по рукам вяжет, держит на магической привязи. А у Зойки лицо вон какое – все щечки-ямочки на войне оставила, из глаз такая беда глядит, а она молчит да улыбается.

– Ты на Альку не фыркай. У ней мужа немцы на ее глазах убили. Сама в плену была – и не стану я ее спрашивать, как выживала. Знает она про нерусских такое, чего я и знать не хочу.

– А вот и мы, мои родные, – донеслось от двери. Зойка остановилась, придерживая дверь. Высокий военный, уже не страшный майор, а незнакомый молодой лейтенант внес завернутую в шинель Олю. Из-под грубой ткани виднелся лишь острый нос.

– Сюда клади, сюда, – засуетилась Нона, указывая на свою кровать, но Зойка, безошибочно определив место, что приготовила для девочки Нянька, указала лейтенанту, куда опустить дочку. Молодой человек быстро простился и вышел, опасливо поглядывая на бледную худенькую фигурку на кровати.

– Нянь Кать, сделай чайку горячего. В животе кишка кишке бьет по башке, хоть водичкой ополоснуть.

Едва старушка вышла, Зойка быстро достала из чемодана несколько ремней и, бережно уложив девочку, крепко пристегнула ее к кровати, прикрыла одеялом, а сверху – шинелью. Осторожно вынула из нагрудного кармана конверт желтого плотного картона, из конверта – длинную красную нитку с узелком по центру, ополоснула кипятком, словно не чувствуя температуры, пальцы правой руки, и, открыв девочке рот, обернула ей ниткой язык.

– Это с ней что… кто? – проговорила Нона тихо, косясь на дверь, за которой скрылся лейтенант.

– Все ужасы тебе какие-то мерещатся, Нонча, – устало улыбнулась сестре Зойка. – Это просто плата за лечение. Оля спасает людей, вытаскивает обреченных. Магией. Но колдовская помощь ведь не то же самое, что медицинская. Врач, когда пациента оперирует, во время операции кровь ему не из своей вены переливает. А маги, они силы из себя черпают. Велика ли моя Оля? Цыпленок совсем, вот и тратит все подчистую, людям хочет помочь. Полежит так, через три-четыре часа восстановится, если не трогать. Раньше-то как, вылечили – и в грузовик, дальше, вот и уходило больше времени. А тут – и стены родные помогают.

Зойка окинула взглядом комнату, и это словно придало ей сил. Она поцеловала дочку в бледный лоб и села к столу.

– Тебе-то они родные… – осторожно начала Нона, поглядывая на девочку. Оля казалась мертвой: серое лицо с запавшими глазами, белые бескровные губы – только хвостик красной нитки в углу рта. – А ее дом где?

Мягкое тепло тотчас исчезло из глаз младшей сестры, словно она на этот вопрос отвечала не единожды – и от спрашивающего не ждала уже хорошего.

– Здесь ее дом. Где мой, там и Олин. Если мы стесняем вас, так это на пару дней всего. Нам уже и комнату выделяют рядом с госпиталем…

– Я не о том. – Нона знала за собой это упрямство: раз решив, не отступать. И сама Зойка была такая же – решила на фронт добровольцем пойти и из дому убежала, метрику подправив. Поймет, отчего сестра настаивает. – Она ведь не русская, Зойка? Украинка? Полячка? Датчанка?

В детстве Нона легко читала по взгляду сестры, насколько близка к истине. Война сделала Зойку настороженной и замкнутой, но даже в этих усталых темных глазах женщины, видевшей много зла, Нона, пусть и с трудом, читала больше, чем хотелось бы Зойке.

– Немка?

Сестра даже не моргнула, ни один мускул не дернулся на ее лице, однако Нона с ужасом поняла, что угадала. Кровь бросилась к щекам, а руки в один момент сделались ледяными. В голове теснились мысли, наползали друг на друга, как льдины на весенней реке, перемалывая остатки храбрости.

Чем заслужили они с сестрой такую несправедливость? На всю жизнь привязана Зойка – молодая совсем женщина, жить и жить бы – к маленькой вражеской колдунье, к тому же еще и немой, такая случайной оговоркой себя не выдаст. А что, если пойдет слух по квартире? От той же Алевтины житья не станет, да и кто ее осудит, зная, что пережила. Нянька узнает – уж одним брюзжанием не отделаешься, начнет девчонку изводить – а хуже от того только Зойке будет, ведь она проклятой магией через сердце к девчонке пришита, такой связи легко не распорешь. Может, майор тот за ними приходил не потому, что Ольга – лекарка? Проверяют их все время, исследуют девчонку, дознаться хотят, не засланная ли… Почему нет? И домой их сразу после войны не пустили. Как пустить маленькую дрянь в самое сердце Советской страны, не зная, какие над ней заклятья, на что она наговорена, какими рунами невидимыми покрыта?

В институте Нона часто слышала от магов, что бывают заклятья, которые словно бы спят до поры, и магометрия на них не укажет, и маг далеко не всякий сможет отследить… А если окажется, что немка все-таки подосланная, завороженная?!

– Значит, немка, – проговорила Нона тихо и ровно, пытаясь успокоить мечущиеся мысли.

Зойка испуганно прижала палец к губам с тихим «тс-с».

– Она не помнит. Не знает кто. Думает, что я ее с Украины привезла. Мы ей так сказали с капитаном Румяновым… Ах да, майор теперь Юрий Саввич… У Оли «Материнское слово» память забрало. Я и сказала, что нашла ее на Украине, на каком-то маленьком хуторе, названия которого не запомнила, ехать нужно было. Что всю войну проездили мы с ней вместе, но в тот день, как попали под бомбежку, меня ранило, а ее оглушило. Оттого и не помнит она ничего, но непременно вспомнит, как поправится. Может, и стоило ей матерью назваться, но уж больно лет мне мало для матери, так что Оля знает, что неродная. Об этом говорите смело. А вот о том, что немка она… Как ты поняла, что не наша-то?

– Не я. Алевтина засомневалась. Она в плену у немцев была. Сказала, уж больно арийская девчонка у тебя. Понятно, не болтают, что с немцем ты ее прижила – Оля хоть и выглядит кнопкой, а видно, что родилась до войны. Но Алька молчать не будет, так что готовь ответы такие, чтобы квартира вся на твоей стороне была. Придется вспомнить хутор, с которого ты Олю забрала. А если она вспомнит?

– Не дай бог, – шепнула Зойка. – Она ведь с танками в Берлин… Стольким солдатам нашим жизни спасла… Меня сколько раз спасала.

– Ну, будем надеяться на лучшее. А про Ольгу придумай хорошо. Женщины у нас в квартире любопытные, упрямые все как не знаю что. Будут спрашивать – отвечай со всеми деталями, чтоб обревелись и больше не думали, отчего Ольга у тебя такая белобрысая. Вон иди сейчас во двор белье вешать. Там и старухи дворовые сидят, у вешалов, и Алевтина свое развешивает, и еще кое-кого я заметила из самых болтливых. Давай я платье тебе дам. – Нона с удивлением осознала, что все произошедшее заставило ее вспомнить прежний менторский тон, когда она учила Зойку, давно, до войны. Десять лет – большая разница для сестер. Теперь Зойка казалась старше невоевавшей Ноны на столько же, а все же прежние учительские нотки в голосе сестры словно успокоили ее, вернув в безмятежное прошлое. Смягчив голос, Нона продолжила: – Понимаю, что так удобнее тебе, спокойнее, но ни к чему сейчас о войне людям напоминать.

– Да, надо учиться жить в мире, – согласилась Зойка, встала, повернулась, чуть отставив руки, чтобы Ноне легче было оценить ее нынешнюю фигуру и выбрать платье.

Переодевшись, Зойка словно сбросила лет пять. В гимнастерке она выглядела худой – затянутая в ситец с мелкими васильками, казалась легкой и стройной, как девчонка.

«Девчонка и есть, – напомнила себе Нона, – двадцать лет».

В васильках ли было дело, но глаза Зойки засияли синевой, словно она сняла с себя вместе с формой часть горьких воспоминаний. Но тень их тотчас вернулась, едва сестра взглянула на девочку, неподвижно лежащую на кровати.

– Не беспокойся. Я посмотрю за ней, пока ты во дворе.

Вошла Нянька с чайником, жалуясь, что не по своей воле заболталась в прихожей с соседками, всплеснула руками, довольная тем, что Зойка сняла «военное» и платье сестры пришлось ей впору.

Несмотря на кроткий протест Зойки, что она собралась развесить белье, Нянька усадила всех пить чай, бурча, что в третий раз греть не станет. Сестра, словно оживая в знакомой обстановке, рассказывала забавные истории из фронтовой жизни, расспрашивала Нону и няню о том, как эти годы жили они. Вместе поплакали об Антоне. Зойка достала из чемодана несколько старых фото.

Видно было, что Оля, без движения лежавшая на кровати, заставляет нервничать и мать, и Няньку, поэтому Нона усадила обеих спиной к девочке, пообещав, что, если та проснется, непременно скажет.

– Да она живая ли у тебя там? – не вытерпела, наконец, старушка.

– Она у меня маг, нянь Кать. В госпитале работает. Лечит людей. Дается это Оленьке непросто, сама видишь. Сейчас она спит, сил набирается, чтобы потом еще кого-то с порога смертного вытащить, – терпеливо проговорила Зойка, улыбаясь с неприкрытой материнской нежностью. Бросила быстрый взгляд на Нону – та кивнула, мол, правильный тон, так же говори и с соседями.

– Вот так Олю ты себе привезла, – надулась Нянька. – Наградила семью Волковых колдуном.

– Так она белая, – рассмеялась Зойка. – Вот в силу войдет, поменьше работы будет в госпитале, мы тебе спину заговорим. Совсем не пройдет, это ж магия, а не чудо, но болеть будет в разы меньше.

– Вот еще. И кривая похожу, если девчонка после такой работы как мертвая лежит, – пробурчала Нянька, поднимаясь. Принялась убирать со стола. Зойка вышла, через пару минут мелькнула в коридоре – уже с тазом белья. Хлопнула дверь в прихожей.

Нона отправилась мыть посуду на кухню, а когда вернулась, обнаружила Няньку сидящей на краю Олиной постели. Вид у старушки был непривычно мягкий, жалостливый. Она погладила девочку по волосам, поправила завернувшийся воротничок, поддернула повыше шинель, так что Нона испугалась, как бы не заметила ремней. Нянька взяла ладонями девочку за щеки, поцеловала в лоб, как делала раньше, укладывая Нону и Зойку спать. Нона подростком очень сердилась за такие нежности, а Зойка всегда кротко подставляла золотой пробор под Нянькины губы. Оля не двинулась, даже ресницы не дрогнули. Нянька грустно посмотрела на девочку. «Сиротка», – словно говорили все ее разом поникнувшие морщины. Старушка приметила кончик красной нитки, потянула. Нона даже рта раскрыть не успела. Мгновение, казалось, ничего не происходило – бледная девочка лежала навзничь, под грудой из одеяла и шинели трудно было даже различить, дышит ли она.

И тут Оля судорожно вздохнула, вздрогнула всем телом – не будь ремней, ее подбросило бы над кроватью. Из приоткрытого рта послышались хрипы, сдавленное бульканье. А потом…

– Отставить тащить старшину, Корнеев, – сиплым прерывающимся мужским голосом проговорила Оля, тяжело кашляя, аж скрипела панцирная сетка. – Дурак. А ну брось, пристрелю! Видишь, не жить мне. Гранату дай и убирайся. Пошел, Корнеев. Ну что ты плачешь, как девка, что ты сопли мажешь. Пошел!

– Ой, прощения просим, товарищ генерал-майор войск магии, – тотчас ответила себе Оля высоким девичьим голосом, захихикала. – Это мы голову мыли с девчатами, вот волосы и заледенели. Так чаю нам товарищ младший сержант дал котелок, вот мы и чаем. Есть оставить марафеты до победы! «Мессер», товарищ генерал-майор! Вон, над лесом, там! Есть! – Девочка задергалась, пытаясь вырваться из крепкой хватки ремней. Сползло на пол одеяло. – Юлька, стреляй! Юлька, родненькая! Маманька, страшно-то как, страшно-то, кх… – она захлебнулась криком.

Нона бросилась к девочке, зажала ей ладонью рот. Крик стих, но Олю колотила мелкая дрожь.

– Я Зойку позову, – бросила Нона перепуганной Няньке. – Прикрой дверь, переполошим всех. А станут спрашивать, скажи, кошмар девчонке приснился – войну прошла, всякое видела.

Нона осторожно убрала руку от губ Оли, и та тотчас зашептала сипло, со свистом:

– Разворачивай машину, Женя! Я пустой, хоть шапкой во фрица бросай. Уходи! Зайдут в хвост – хана. Эх ты ж, твою мать, ядрена щука! Как же это ты, Женя… Да, «Ворон», прием, прием. Я не творю. Пилота потерял – сейчас в кабину переберусь и встре… Твою…

– Не надо, дяденька, не надо. Не надо, дяденька, не… – вскрикнула Оля пронзительно, уже не мужским, а высоким детским голосом, и заплакала, тоненько всхлипывая. Всхлип оборвался.

– Жми, товарищ Кондратьев! Сейчас мы суке по свастике-то наваля…

Голова Оли дернулась, словно ей выстрелили в лицо. Нона вскочила и, плотно прикрыв дверь, побежала во двор.

Зойка, солнечная и милая, вовсю разговаривала с соседками. Те качали головами, приложив руку к щеке, сочувственно охали, всхлипывали, смахивая слезы. Белье, наполовину развешанное, лежало в тазах, забытое всеми. Нона заставила себя успокоиться и сбавить шаг. Не стоило пугать Зойку – ей, видно, удалось расположить к себе женщин из нескольких квартир. Почитай, первая мирная победа. Не стоит ее пугать, чтобы случайно дела не испортить.

– Давай, помогу, – проговорила Нона, приближаясь. – Нянька уж ругается, что ушла да провалилась.

По глазам Зойки стало ясно: она догадалась, зачем вышла сестра. Но Зойка спрятала встревоженный взгляд, улыбнулась: «Нянь Катю не слушать – себе дороже. Давай раскидаем – и в дом».

Перебрасываясь веселыми, ничего не значащими фразами, они развесили белье, простились с соседями из других квартир, пригласили к вечернему чаю Алевтину и неторопливо вошли в подъезд. До квартиры Зойка бежала, прыгая через ступени. Ворвалась в комнату, тяжело дыша, бросилась к кровати, на которой кричала и билась Оля.

– Еще четверых похоронила, – подсказала зареванная Нянька. – Все плачет да кричит. Раз ругалась так, что и выговорить нельзя. Уж как его, бедолагу, мучили, а он им все «гниды» да «суки» да что похуже. Еще раз не по-русски говорила, «пшепрашем, пан офицер», говорит, а потом все кричала, аж из-под ремней закровило.

Зойка не слушала, шарила по кровати.

– Нитка где? – крикнула она страшным голосом, прерывая Нянькин монолог. – Нитка красная… Куда дела? Красная, заговоренная, где?!

Нону словно холод сковал – ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Зойка полезла под кровать, стал шарить по полу. Отыскала нитку, облила остатками кипятка из чашки и, разжав ложечкой дочке челюсти, намотала нитку на язык. Оля грызла ей пальцы, рвала ногтями простыню. Наконец она затихла, и Зойка, взлохмаченная и обессиленная, сползла на пол у кровати.

– Нельзя ей нитку снимать, хоть первые два часа. Там самый страх идет, она ведь за всех смерть их переживает. Не дается так просто магия земли. Вылечит одна одного-двоих, а потом вот сказки страшные слушает, что ей земля в уши шепчет. Что ты плачешь? – напустилась она на Няньку. – Генералы плакали. Вот такая у колдовства цена. Каждый раз говорю: не трогай, Оленька, не лечи, а она все жалеет, все жалеет…