Текст книги "Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья"

Нечто похожее я уже слышал в Индии от новых робинзонов, которые как раз и пытаются создать место, похожее на Рай. Одни и те же вопросы волнуют совершенно разных людей, живущих в разных точках планеты и находящихся в разных жизненных ситуациях. Я вспомнил, что Лема не всегда был водителем. До войны он преподавал в Грозненском университете философию. Я бы подискутировал с ним, но спать мне хотелось больше.

Все немного помолчали, а потом стали расходиться. Завтра надо постараться прожить еще один день в этом мире. Будь мы все персонажами в компьютерной игре высших существ, будь то Ад или сон длиною в жизнь, который в другом измерении длится мгновения…

* * *

«Осторожно, снаряд разрывается, осколки туда-сюда разлетаются…» – местным шлягером надрывается кассетник в машине Юсуфа. От текста песни нас с Гусем душит хохот, но вида не подаем, боимся обидеть хозяина машины. У Юсуфа много кассет с разными военными песнями. Абхазия, Приднестровье, Югославия, Таджикистан, Афганистан… Войны разные, а песни похожие.

…Простреленные вчера крышу и крыло автомобиля Юсуф замазал пластилином. Видимо, разумно решил пустить двести долларов, выделенные нами на ремонт машины, на семейные нужды.

Сегодня нам надо сделать репортаж о жизни мирных чеченцев, который вчера не сняли из-за сбитых вертолетов. Вертолеты важнее – это трагедия, «событийка», эксклюзив. А про жизнь – «нетленка». Можно показывать в любое время – не протухнет. Я собираюсь наконец заскочить домой к Ольге. Тем более на базе ее несколько дней не было.

На блокпостах нас тормозят, но не задерживают. Довольно быстро добираемся до окраины Октябрьского района. Здесь Юсуф выключил магнитофон и стал напряженно вглядываться в дорогу и руины, зловеще проплывающие по бокам. С разных концов города то далеко, то близко, то раскатисто, то коротко и сухо, будто дятел стучит по дереву, раздаются выстрелы. Прямо над нами со звуком, заставляющим внутренности вибрировать, пронеслась и ушла в сторону гор пара истребителей. Формально федеральные силы контролируют весь город, но Октябрьский считается плохим местом. Несмотря на то что район соседствует с Ханкалой, где сосредоточена группировка федеральных сил, здесь постоянно наблюдается активность боевиков. Вот и вертушки вчера откуда-то отсюда сбили, как выяснилось. Зря «крокодилы» выжигали местность перед аэродромом.

Я решаю, что для репортажа нам подойдет любая семья. Может, даже Ольга с матерью согласятся дать интервью. Или кто-то из их соседей. Поэтому мы направляемся сразу к дому, который Ольга отметила на карте.

Поначалу даже Юсуф, местный житель, никак не может найти нужную нам Фонтанную улицу. Он кружит вдоль руин, вглядывается в разбитые дома и довоенную еще карту Грозного. Цокая языком, приговаривает:

– Э-э, давно не был в этом районе! Лишний раз не поедешь сейчас никуда, мне здесь делать нечего!

На домах ни номеров, ни табличек с названиями улиц. Да и самих домов тоже, считай, нет. Наконец чуть в стороне показалось несколько зданий. Относительно целых, из красного кирпича.

– Вот, точно, эти дома, – с облегчением восклицает Юсуф. – Но какой из них ваш – не знаю. Спросите у кого-нибудь.

Два одинаковых дома стоят ближе к нам. Еще четыре, такие же, чуть в стороне. Юсуф остался в машине, а мы, взяв камеру и штатив, двинулись в сторону зданий. Здесь явно живут. Я думаю об Ольге. Интересно, дома ли она? Почему не появлялась несколько дней на базе? Все ли с ней в порядке? Немного волнуюсь, потому что много раз пытался представить себе дом, в котором они живут с Ольгой Ивановной, их квартиру. И еще от того, что неуютно чувствую себя среди руин, потому что здесь совершенно явно ощущается запах смерти. Он висит в воздухе, раздражает ноздри и вселяет в душу какую-то животную тревогу. Наверное, нечто подобное испытывают животные на бойне, ежедневно наблюдающие, как их сородичей забивают на мясо. Дыхание смерти на войне похоже на приторный аромат сгнивших цветов. Он, подобно вирусу, заражает тоской и тревогой всех, кто дышит этим воздухом.

Неожиданно земля под ногами гулко дрогнула, ударила снизу и сразу осела, лишив равновесия. Разом исчезли все звуки, уши мои будто забились ватой. Поднимаю голову. Вижу, как прямо на нас медленно падает стена из красного кирпича. Гусь что-то орет мне, но не слышу его. Осознаю, что бежим с ним куда-то в сторону, сквозь лавину пыли и щебня. В серой мгле с трудом вижу впереди Гуся, прижимающего к груди камеру. Волочу за собой штатив, боюсь его потерять. Первые мысли: «Обстрел! Ольга!!!»

– Что это было? – Гусь смотрит на меня ошалелыми глазами. Мы едва успели отскочить от груды камней, которые несколько секунд назад были домом. Лежим в грязном снегу, с ног до головы в серой пыли, в ушах еще звенит, но вата из них постепенно уходит. – Бомбят, что ли?

В ту же секунду чуть в стороне раздался новый взрыв, и еще один из шести кирпичных домов стал медленно, грузно оседать, как толстозадый чиновник, вальяжно присаживающийся в кресло.

Мы рванули к стоявшим чуть поодаль четырем домам. В голове мечутся мысли: «Что происходит? Кто и зачем взрывает дома? Где Ольга?»

…Я не сразу узнал ее среди чеченок, сидящих на тюках во дворе посреди красных шестиэтажек. Голова покрыта платком. Он повязан так, как обычно носят платки чеченки. Издалека ее можно принять за старушку. Лица почти не видно, лишь огромные карие глаза. Рядом с Ольгой ее мама, Ольга Ивановна. На ней почти такой же «чеченский» платок. Они смешались с другими женщинами и старухами, сидящими кто на тюках с вещами, кто прямо на снегу. Из мужчин здесь только старик да мальчик лет восьми. Ольга гладит пушистую кошку, черную с белыми пятнами. Я прошу Гусева снимать все, что видит, а сам подхожу к ним. Увидев меня, Ольга удивленно вскинула брови и с легким смущением отвела глаза в сторону, на сидящих рядом с ней чеченок.

Я поздоровался. Мне казалось, Ольга мне обрадуется, мы не виделись несколько дней, тем более договаривались, что я приеду к ним, как смогу. Но она ведет себя очень сдержанно. Ее явно смутило мое неожиданное появление и потрепанный внешний вид.

– Привет, – сдержанно ответила она, опустив глаза. Кажется, она стесняется соседок-чеченок, всех этих тюков с вещами и своего платка на голове.

– Еле нашли ваш дом, – говорю я, отряхивая одежду от пыли. Даже водитель местный плутал долго. Что случилось?

– Сами ничего не понимаем, – стала рассказывать Ольга Ивановна. Ее голос периодически срывается на сильный кашель. Сейчас она совсем не походит на ту красивую, подтянутую женщину, которую мне приходилось видеть в Доме правительства. И дело даже не в старомодном платке. Щеки ее ввалились, лицо выглядит бледным и осунувшимся. Я вспомнил, как она садилась в машину Рустама, отправляясь сюда, в руины, из комендатуры – крошечного, пусть и мнимого уголка безопасности посреди Ада. Как на глазах состарилась она тогда, превратившись в суетливую старушку, несмотря на свои пятьдесят два. Видимо, само место это, где невозможно чувствовать себя в безопасности, как вампир, высасывает силы и отнимает на время красоту, словно беря ее взаймы, но обратно долг никогда не возвращает полностью. К тому же Ольга Ивановна оказалась простужена. Несколько дней лежала с сильным гриппом и температурой. Ольга ухаживала за ней. Этим объяснилось их отсутствие на базе.

– Приехали военные, сказали, что здания находятся в аварийном состоянии и подлежат немедленному сносу. Дали на сборы полчаса, сказали взять только документы и теплую одежду. Выгнали всех на улицу. Два дома уже взорвали, – рассказала Ольга Ивановна.

– Да, мы видели, – сказал я.

– В одном доме женщина немного не в себе была. Одна в квартире жила, у нее погибли все. Она военным дверь не открыла, так они дом прямо вместе с ней и взорвали, – сказала Ольга. – Здесь в каждом доме пять-шесть семей осталось, не больше. Это же самые целые дома, наверное, во всем Грозном! Пусть и разрушены немного, но с другими не сравнишь. Почему они тогда вообще не взорвут все, что еще хоть как-то стоит? – и тут же, будто спохватившись она взяла на руки кошку: – Кстати, познакомься, это Кассандра. Можно Кася, – Ольга наконец-то чуть заметно улыбнулась.

– Ты мне про нее не рассказывала.

– Не успела, – она сдвинула платок назад, почти на самую макушку, открыв лицо.

Кассандра оказалась пушистой зеленоглазой красавицей. Судя по всему, она довольно своенравная, как и ее хозяйка. И, конечно, избалованная. Видно, что до сего момента война обходила кошку стороной. Она выглядит вполне упитанной, с лоснящейся, будто шелковой шерстью. Уверен, Ольга с матерью, скорее, себе откажут в куске, чем своей любимице, названной в честь героини греческого эпоса, пророчицы Кассандры. Словно прочитав мои мысли, Ольга сказала:

– Она уже в почтенном возрасте. Ей восемнадцать. По кошачьим меркам долгожительница.

– Это от горного воздуха, дыхание которого доходит и до равнины, – попытался пошутить я.

Ольга улыбнулась:

– Каська помнит всех членов нашей семьи. Бабушку, дедушку. Она помнит меня маленькую и этот город совсем другим. Мы купили ее с дедом еще в Москве, на Птичьем рынке, перед переездом в Грозный.

Из-за угла дома выбежали трое в камуфляже и бросились к Гусеву, снимающему людей на снегу. Я направился к оператору. За солдатами в нашу сторону быстрой походкой шагает офицер. Один из бегущих орет Пашке:

– Убрал, на хрен, камеру!

Я понимаю, что действовать надо быстро и нагло. В таких ситуациях это иногда срабатывает.

– Иди сюда! – ору в ответ военному, хотя он и так к нам бежит. На его лице мелькнуло замешательство, военный даже слегка тормознул, как осаженный конь. Это хорошо.

– Кто старший, кто руководит взрывами? – продолжаю входить в роль, понижая голос на полтона, придавая ему зычности и чуть растягивая слова, как это делал генерал Лебедь. Планов в голове никаких, придется импровизировать. Вижу, как Гусев растерянно опустил камеру. Наверное, решил, что я свихнулся.

– Старший вон, подполковник, сюда идет, – отвечает тот, который орал. Он оказался сержатом-контрактником.

– Не идет, а ползет, как таракан беременный! – вспомнил я расхожую армейскую фразу.

Подполковник, худой, простуженный, уставший до чертиков, с красными прожилками в воспаленных глазах, со впалыми небритыми щеками, приблизившись, покашлял и безразлично спросил, даже не матерясь:

– Что здесь происходит? Кто вам разрешил снимать?

– Это я вас хочу спросить, что здесь происходит и кто вам дал право взрывать дома мирных жителей? – не давая подполковнику опомниться, я достаю из внутреннего кармана белый прямоугольник бумаги с печатью и своей фотографией. Сунув ему в лицо, гаркнул:

– Аппарат помощника президента! Как ваша фамилия, товарищ подполковник? Какое подразделение?

Слово «президент» имеет для военных магическую силу. Президент главнее любых генералов. А значит, человек с удостоверением президентской структуры, несомненно, имеет право вздрючить кого угодно. Особенно если он так нагло себя ведет.

Лицо подполковника вытянулось, он заговорил, немного заикаясь:

– П-подполковник Селезнев, Н-ский полк. У меня приказ. Вчера с крыши одного из этих домов были сбиты два наших вертолета. Мне приказано уничтожить эти дома, так как они стоят недалеко от аэродрома и занимают стратегическую позицию.

– Эти дома не находятся в непосредственной близости от Ханкалы. Перед ними еще много домов. Вы их все будете уничтожать? – на этот вопрос действительно хотелось бы получить ответ.

– Пока что у меня приказ снести только эти дома. Повторяю, по нашим данным, ракеты были пущены именно отсюда, – ответил офицер.

– А при чем тут мирные жители? Вы же не можете уничтожать все объекты, откуда атакуют боевики!

– Я просто выполняю приказ. Да и какие это мирные жители? Среди них половина боевики, а остальные – сочувствующие или укрывающие.

– Кто боевики – вот эти старухи? Тетки эти боевики? – Мне даже играть не надо. Возмущение само рвется наружу.

– Здесь присутствуют не все жильцы. Есть и молодые мужчины. Мы думаем, они связаны с боевиками. Сейчас они где-то укрылись.

– А этим куда деваться? – я кивнул в сторону женщин, расположившихся прямо на снегу, среди которых и Ольга с матерью. Чеченки, увидев камеру, начали, как обычно, с причитаниями подвывать.

– Эти могут разместиться по родственникам, у кого есть. Остальных отправим в лагеря для беженцев.

– Иди сюда, – грубо бросил я Гусю. Тот, подыгрывая, повиновался. – Снимай! Снимай все тут и подполковника тоже! Так, еще раз, товарищ подполковник, на камеру: имя, фамилия, звание, подразделение! Кто конкретно отдал вам такой приказ и на каком основании?

Подполковник как грач втянул голову в плечи. Отвернулся, подняв воротник бушлата, и пробубнил, что без разрешения своего начальства интервью давать не может. На самом деле Гусь и так снял наш диалог. Незаметно, как обычно, в таких случаях.

– Немедленно отменить взрывы домов! – ору я. – А за те, что уже уничтожили, вы еще ответите! Вы и ваши начальники, это я вам гарантирую! – здесь я уже начал переигрывать. Но подполковник, досадно махнув рукой, распорядился дома разминировать. Видно, офицеру самому не по душе такой приказ. И вся эта чертова война давно уже давит ему на кадык.

Саперы бросились внутрь домов. Я убрал в карман белый прямоугольник с печатью и фото. Это всего лишь журналистская аккредитация, позволяющая работать в зоне боевых действий. Маленькими красными буквами вверху на ней действительно написано: «Аппарат помощника президента». Но означает это лишь то, что этот аппарат такие аккредитации выдает. Я не раз пользовался документом в Москве, когда нарушал правила дорожного движения. На гибэдэдэшников действует также безотказно. Но сейчас эта мятая бумажка с тремя волшебными словами и печатью оказалась по-настоящему полезной. В то же время я понимаю, что казнь домов лишь отсрочена.

– Ты что творишь? – шипит сзади Гусь, когда мы повернули обратно к сидящим на снегу людям. – Они же могли нас просто шлепнуть здесь, и никто бы не нашел никогда!

– Теоретически могли, – спокойно отвечаю я. – Только кто же их разберет? Ты видел, как подполковник смотрел на нас? Ему настолько все осточертело, что он сам себя уже шлепнуть готов, не то что нас с тобой.

Отряхнув от снега узлы с вещами, жильцы засеменили к домам. Неуверенно, будто не веря, что снова увидят свои квартиры, вновь обретут крышу над головой. Даже если крыша эта дырявая и выбиты все окна, это всегда лучше, чем ничего.

Ни Ольга с матерью, ни их соседки не слышали, о чем мы говорили с похожим на грача подполковником. Все решили, что он просто не решился взрывать дома при журналистах. А завтра, когда нас не будет, вернется с саперами. Снова всех выгонят на снег, а дома заминируют. И тогда уж точно взорвут. Взорвут зло, чтобы камня на камне не осталось, превратят дома в груду пыльных обломков. И двор, в котором они прожили вечность – каждый свою, превратится в пустырь, усеянный битым кирпичом. Скорее всего, так и будет. Все-таки подполковник не выполнил приказ. Военные выяснят, что к аппарату помощника президента я имею такое же отношение, как к Большому театру.

Существует только один способ спасти эти дома – сегодня же выдать сюжет в эфир. Я задаю себе вопрос – стал бы я все это затевать, если бы в одном из этих домов не жила Ольга с матерью? Не знаю. Наверное, стал бы. Все-таки война идет не с «мирными», а с боевиками. Хотя отличить одних от других подчас невозможно. Тут подполковник прав.

Журналистам нелегко работать на войне, где нет линии фронта и четкого деления на своих и чужих. Ты сочувствуешь военным. Среди них много знакомых и даже друзей. Но и мирных жалко. Они всегда между жерновами. Военные взрывают дома, с крыш которых были сбиты их вертолеты. Такая тактика применялась и применяется на многих войнах по всему миру разными армиями, в том числе и Советской в Афганистане. Если из кишлака раздавался выстрел, его нередко стирали с лица земли. Жители других селений в следующий раз сто раз подумают, помогать ли боевикам и пускать ли их в свои села. Если в частном чеченском доме обнаружена спрятанная взрывчатка, ее уничтожают на месте под предлогом неизвлекаемости. Вместе с домом. Семья боевика остается на улице. В Израиле, например, дома террористов уничтожаются официально. Так власти пытаются воздействовать на террористов – через семьи и кланы.

В Грозном в этот раз ответственность за сбитые вертолеты разделили жильцы многоэтажек, среди которых наверняка есть сочувствующие боевикам и даже их родственники.

К нам подошел старик, что сидел на снегу среди женщин. Рассказал, что ночью был минометный обстрел частного сектора, прилегающего к многоэтажкам. Там якобы были замечены боевики. Одна из мин попала в жилой дом. Погибла беременная женщина-чеченка.

…Напротив распахнутых ворот курят мужчины. Вполголоса обсуждают случившееся. Их уже предупредили о нашем приходе. Навстречу нам шагнул смуглый, жилистый бородач лет сорока пяти. Перед воротами лежат собранные в кучу осколки с крылатыми оперениями. Мужчины и старики обступили нас, стали возбужденно говорить. О беспределе, который учиняют военные, об убитой беременной женщине. Все это я слышу в каждой чеченской командировке по многу раз. Ясно, что мина залетела в дом случайно – война есть война. Но родственникам погибшей от этого не легче.

Мужчины по очереди поднимают тяжелые осколки и с силой швыряют их обратно на землю, все больше возбуждаясь. Их можно понять. Я замечаю за заборами домов вооруженных людей. Поначалу там сновали мальчишки, перебегая от дома к дому. Чеченцы часто отправляют детей на «разведку». Затем стали появляться вооруженные автоматами взрослые. Особо не прячась, они переходят от столба к столбу, от дерева к дереву, наблюдая за нами. По побелевшим скулам Гусева понимаю, что он тоже заметил мужиков с оружием и даже наверняка делает на них «наезды» трансфокатором камеры, одновременно продолжая снимать все более распаляющуюся толпу. Я не знаю, боевики ли те, кто за нами наблюдают, или это вооружившиеся от мародеров крестьяне, или это сами мародеры, хотя для нас и то и другое может быть плохо. Подполковник со своими саперами наверняка снялся, да и не услышит тут никто, кричи не кричи. Пытаюсь успокоить мужчин, гневно размахивающих руками перед камерой. Про себя думаю, что они наблюдали, конечно, за взрывами домов, и это их тоже завело. Но раз позвали нас, вряд ли станут убивать или брать в заложники. Им надо, чтобы вышел материал. А коли цель у нас в этом отрезке времени одна, можно пока не бояться.

…Чеченка лежит на полу. Все готово к прощанию с ней перед погребением в соответствии с мусульманскими обычаями. Рядом на ковре сидят родственники, соседи и мальчик лет четырех, ее сын. Он совсем не плачет, только, не отрываясь, смотрит на мертвую мать. Ребенок будто не понимает, зачем весь этот страшный маскарад, почему тихонько воют тетки и вполголоса переговариваются мрачные мужчины. Погибшая – молодая совсем женщина, скорее, девушка лет двадцати пяти. Почти ровесница Ольги, отмечаю зачем-то про себя. Она не выглядит как покойница. Кажется, кровь еще не остыла в ее жилах и что вот-вот встанет она, так и не доиграв жуткую роль в ритуале, в конце которого ее должны завернуть в ковер, на котором она лежит, отнести на кладбище с торчащими пиками и похоронить до захода солнца.

Родственники девушки показывают дыру в стене, пробитую миной, борозды от осколков, рассказывают, как было дело, как начался обстрел и чем закончился – мина убила девушку, под сердцем которой жил еще один ребенок, а вот ее первенец – сидит рядом с убитой матерью. Я спросил о том, где муж погибшей. Ответили уклончиво. Возможно, он боевик и сейчас скрывается где-то в горах.

Спрашиваю разрешения снять покойную на камеру. Чеченцы, которые обычно оберегают своих мертвых от чужих глаз, не только не возражают, но и сами просят это сделать. Снимаем без крупных планов. Для сюжета достаточно.

Ольга с матерью живут на четвертом этаже самого ближнего к Ханкале дома. Его крыша больше других подходит для того, чтобы сбивать с нее вертолеты. Звонок в квартире не работает – нет электричества. Я постучал. За железной дверью шорох шагов, кто-то смотрит в глазок. На стене рядом с дверью мелом написано: «Здесь живут!». Наверное, для мародеров. Дверь открыла Ольга. Снова почему-то покраснела, как в первый раз, когда мы познакомились. К нам с Гусем вышла Ольга Ивановна, а за ней – вальяжная кошка Каська. На женщинах – короткие валенки, ватные штаны и стеганые жилетки поверх свитеров. Видимо, купили на рынке два одинаковых комплекта из того, что потеплее.

– Вот так мы и живем, – потирая озябшие руки и покашливая, говорит Ольга Ивановна и начинает «экскурсию» по квартире. Двери всех трех комнат закрыты, чтобы беречь тепло. На небольшой кухне – буржуйка. Примитивная конструкция, помогавшая выживать людям на многих войнах. Ей обогреваются, на ней готовят еду. Труба печки выведена в форточку. Сейчас в квартире немногим теплее, чем на улице. Хозяйки экономят дрова и уголь, сложенные в углу кухни в небольшие аккуратные кучки. Рядом – прозрачный пакет, в котором несколько мороженых картофелин и полвилка капусты.

Спальню женщины устроили в самой маленькой – бывшей Ольгиной комнате. Судя по закопченному окну, буржуйку перетаскивают сюда с кухни, чтобы прогреть комнату перед сном.

– Это гостиная и спальня, – кивает Ольга Ивановна на две закрытые комнаты, двери которых снизу подбиты тряпками, чтобы не дуло. – Мы их редко открываем.

Она все же приоткрыла дверь комнаты, которую назвала «гостиной». Комната оказалась угловой. В глухой стене, которая не имеет окон, зияет огромная дыра с рваными обуглившимися краями. Мебели в комнате нет – видимо, все было разрушено взрывом, а потом выброшено. Только полосы от осколков на обесцвеченных обоях да почерневшие потолок с паркетом. Видимо, после прямого попадания снаряда здесь был пожар. Подойдя к краю дыры, я увидел двор и хлопья снега, неторопливо опускающиеся на землю. Некоторые из них цепляются за рваный кирпич стены, и их заносит в комнату. В углу комнаты уже намело небольшой сугроб.

– Это ракета попала во время второго штурма Грозного, – пояснила Ольга Ивановна. – Мы с Ольгушкой прятались тогда в подвале вместе со всеми. Приходим домой – а тут стены нет, все в дыму и горит. Воду тогда уже отключили, бегали с ведрами к колонке, чтобы залить огонь. Спасибо, соседи помогли.

Вторая из закрытых комнат, бывшая спальня, оказалась, на удивление, нетронутой войной. Только стекла, выбитые взрывной волной, заменены на плотный полиэтилен, почти не пропускающий света. На стене фотографии: дед – филолог и бабушка – хирург под пальмой в Сочи. С ними маленькая кареглазая девочка с косичками, в васильковом сарафане – Ольга. И еще много фотографий, по которым можно проследить всю жизнь этой семьи. Фотографии, книги и некоторые вещи Ольга Ивановна вывезла из Москвы после смерти своих родителей, с которыми почти не общалась последние годы. Она воссоздала в этой комнате часть московской квартиры, как если бы ее родители жили с ними в Грозном или они с Ольгой никогда не уезжали из Москвы. И спальня стала чем-то вроде семейного музея. Ее муж-чеченец, с которым тогда еще были вместе, не возражал.

– Это наша дача, – Ольга показывает на фото, – дед посадил какую-то редкую яблоню, за саженцем которой долго охотился. Ты видишь – он абсолютно счастлив! – наконец-то она улыбается своей обычной улыбкой, от которой у меня где-то в груди начинают бегать мурашки. Кажется, она уже не стесняется ни валенок, ни стеганой жилетки, ни буржуйки, ни соседней комнаты, в которой снаряд высадил стену. В своей «домашней» одежде она кажется мне особенно трогательной.

Два старинных дубовых шкафа (мечта антиквара!) забиты книгами. На подоконнике стопки старых журналов с пожелтевшими страницами. Вдоль стены чернеет вытертым лаком пианино «Красный Октябрь». Ну конечно! Я был уверен, что увижу пианино. Рядом – старый комод, покрытый белой ажурной накидкой, на которой выставлены всякие безделушки. Когда-то такие были почти в каждой семье: балерина в стеклянном шаре, кремлевская башня с фрагментами стены на массивной подставке. Здесь же старомодные очки в открытых, потрескавшихся кожаных футлярах, какие-то записные книжки. На широкой тахте – плюшевые игрушки, девчачьи тетрадки с сердечками и блестками, стопки эскизов женской одежды, выполненные карандашом. При этом бросается в глаза идеальная чистота, в которой содержится комната.

– Это комната памяти, нашего счастливого прошлого, – говорит, пытаясь казаться веселой, Ольга, – все, как тогда, в той жизни. Бывает, заходим сюда с мамой, закрываем дверь поплотнее и сидим, перебираем фотографии, вспоминаем разные смешные случаи… Иногда на пианино играем по очереди. Особенно когда из Ханкалы пушки начинают стрелять или самолеты низко летают. Тогда не так страшно, если громко играть. Знаете, музыка может заглушать звуки выстрелов…

– Самое главное – соседи на музыку не жалуются, – по-идиотски пошутил я и тут же пожалел о сказанном, но Ольга улыбнулась, давая понять, что шутка не задела ее.

– Да, жаловаться некому. В нашем подъезде, кроме нас, только одна семья живет. Тот самый Рустам с матерью и сестрами, который нас забирает из комендатуры, помнишь? Они на самом последнем, шестом этаже. Больше никого.

– Что-то я сегодня не видел его во дворе, – сказал я.

– Ну, мужчины стараются федералам на глаза не попадаться, они откуда-то узнают о зачистках и других операциях и прячутся, – ответила Ольга.

– Как же вы тут ночью? Я бы с ума сошел от страха!

– Да уж, это точно, – поддержал меня Гусь, – я бы тоже. Отважные вы женщины!

– Мы привыкли, – грустно улыбается Ольга Ивановна. – Раньше еще страшнее было. Но по ночам жутковато, конечно. А тут еще на рынке я слышала разговор, будто боевики стали убивать тех, кто сотрудничает с федеральной администрацией. В Старопромысловском районе и в Старой Сунже ночью расстреливали целые семьи. А в нашем доме девушку из соседнего подъезда задушили. Вместе с ее бабушкой, которая была дома. Девушка, как и я, секретарем была в Доме правительства. С моей Олей дружила по-соседски. Боимся, конечно, как бы к нам не нагрянули.

Чтобы сменить тему, поговорили о приближающемся Новом, 2003 годе, обсудили, когда Ольгу с матерью сможет забрать отец, как они поедут в Москву. Ольга Ивановна решила затеять чай. Маленьким топориком стала распускать полено на щепки.

– Только вот предложить к чаю нечего, – извиняясь, сказала она.

От чаепития мы с Гусевым отказались. Надо перегонять в Москву отснятый материал и писать текст сюжета. Договорились, что Ольга будет приходить звонить отцу столько, сколько нужно, чтобы окончательно, до мелочей, обсудить с ним план отъезда.

– Пианино вот только жалко очень, – вздыхает Ольга Ивановна. – С собой не возьмешь и отдать некому. Сожгут как дрова, – она приподнимает крышку, проводит руками по клавишам, те отзываются жалобным разнобоем.

Нам пора. Я достал заранее приготовленные двести долларов, протянул Ольге Ивановне:

– Мы обязаны платить гонорар тем, кто дает интервью или помогает в организации съемок. Без вашей помощи сегодняшнего сюжета не было бы. Поэтому гонорар ваш.

– Что вы, какой гонорар! – замахала руками женщина. – Мы и не ждали вас сегодня! Да и вообще, если бы не вы, сидели бы мы сейчас во дворе на тюках или в лагере для беженцев.

Ольга тоже запротестовала, гневно вспыхнув:

– Послушай, пусть мы и живем в таких условиях, но мы не нищие. Мы работаем, у нас есть деньги. Не надо нас жалеть.

– Это ты послушай, – я положил деньги на пианино, – эти деньги выделяет телекомпания, и я обязан их отдать. Иначе меня обвинят в воровстве, присвоении денег. А без вас мы бы сюда не приехали и материал бы ни за что не сняли.

Конечно, это вранье про гонорары. Мы вышли из подъезда. На душе какая-то муть, грязь. Чувствую себя последним подонком, откупившимся двумястами долларами, оставляя Ольгу с матерью здесь. «А кто она тебе?» – спрашивает мой внутренний двойник, который всегда появляется в неподходящее время. И правда – кто? Ведь не должен я им ничего. Так зачем мучиться угрызениями совести?

Стоя в пустом, заметенном снегом дворе, среди полуразрушенных домов, впервые сам себе признаюсь, что полюбил Ольгу. Полюбил, несмотря на то что считал – эта опция моей души утеряна навсегда. Ибо давно уже не испытывал ни к кому серьезных чувств, а цинизм считал лучшей броней для сохранности своей нервной системы. Ибо постоянно видеть в силу профессии чужое горе и искренне сострадать людям невозможно. «На всех тебя не хватит», – говорил мне как-то один из первых моих телевизионных начальников. – Ты должен научиться управлять своими эмоциями. У журналиста, как у врача, должен быть высокий порог чувствительности к чужому горю. Ты должен помогать, сочувствовать, но не зацикливаться на чужих страданиях, иначе не сможешь работать».

Если душу регулярно тренировать – показывать своему сознанию картинки страха, боли и смерти, то душа грубеет, как дубленая кожа, которую обжигают паяльной лампой. Но с появлением Ольги я понял, что до конца еще не утратил способность чувствовать.

Во дворе никого. Ни военных, ни мирных. Вдыхаю полной грудью морозный воздух. Но легче не становится. Понимаю, что нужно ехать – муторно здесь, неспокойно. Хочется вернуться, забрать Ольгу с матерью на базу, но где их разместить? Да и не поедут они никуда.

Гусь толкает меня в бок:

– Валим, пока «духи» не появились. Скоро комендантский час, потом темнеть начнет – время волков! Неохота Новый год в зиндане встречать!

Вдруг прямо перед нами выросла фигура. Я не сразу узнал Рустама – мрачного соседа Ольги, постоянно забирающего ее от ворот комендатуры на старой «шестерке». От неожиданного появления парня мы с Пашкой вздрогнули. Он словно вырос перед нами из снега. Посмотрел с любопытством. Чуть более дружелюбно, чем обычно. Может, потому, что здесь он чувствует себя увереннее, чем перед воротами базы. Черная вязаная шапка натянута почти на самый нос. Непонятно, как он что-то видит из-под нее. Ольга говорила, ему всего шестнадцать, но на вид можно дать больше двадцати. На Кавказе дети развиваются быстрее.

– Спасибо, журналисты, – сказал Рустам, махнув рукой на кирпичные короба домов. Я впервые услышал, как он говорит. Мне не понравился ни его голос – высокий и гортанный, ни нагловатый тон. Конечно, он знает, что произошло здесь днем.

– Чем могли, – буркнул я, и мы пошли к машине.

– Что так долго? Я уж подумал, случилось что-то, задубел тут совсем, – стал ворчать Юсуф. Стекла его машины замерзли – он не включал мотор, экономя бензин.