Текст книги "В зеркале Невы"

Золотуха по прозвищу Одышка
Маленькая повесть

Памяти Андрея Синявского

Предусмотренная в череде сезонов весна нынче высунулась в феврале, рассиялась солнцем, растопила снег и разлилась водой так, что с часу на час ждали уже чуть ли не ледохода, вот-вот мог тронуться невский лед. Но неурочная весна спряталась так же неожиданно, как и появилась, а урочная где-то гуляла, аж до середины апреля, все не могла до нас дойти.

Зато «Музыкальная весна» пришла в Санкт-Петербург в предусмотренный календарным планом срок, как раз в пору апрельских вьюг и снегопадов.

Афиши на уличных стенах Большого зала филармонии огромными буквами, красными, быть может, от мороза, возвещали гвоздь программы:

ШЕДЕВРЫ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО РЕАЛИЗМА

С. С. Прокофьев – «На страже мира», оратория для чтеца, солистов, смешанного хора, хора мальчиков и симфонического оркестра, соч. 124, 1950 год.

Д. Д. Шостакович – «Песнь о лесах», оратория для солистов, хора мальчиков, смешанного хора и симфонического оркестра, соч. 81, 1949 год.

Незабываемый 1949-й! из непроглядной уже дали выступили твои снеговые вершины.

И сегодня еще вызывает озноб в душах старых ленинградцев воспоминание о февральском внеочередном объединенном пленуме горкома и обкома партии, проходившем в уютном и немного душном Лепном зале Смольного. Именно там двадцать второго февраля прозвучали исторические слова постановления Политбюро ЦК ВКП(б), сурово осудившие антипартийную хитрость, антипартийную неискренность и групповщину тех, кто еще вчера отвечал за жизнь и оборону города в годы блокады. Но прошлые заслуги не могли скрыть от партии хитрость и неискренность бывших ленинградцев Кузнецова и Родионова, высоко взлетевших в Москве благодаря их покровителю Жданову, покойному уже к этому времени. Самого сурового и самого беспощадного осуждения заслуживали не только возведенный Ждановым на высшую ступень власти в Ленинграде Попков Петр Сергеевич, но к ответу будут призваны и все антипартийные хитрецы, кого, хотя бы теоретически, новоявленные москвичи Кузнецов, Родионов, Вознесенский могли призвать себе на помощь и в поддержку.

Зябко сжались сердца, когда стало известно, что Георгий Максимилианович Маленков, прибывший для изобличения хитрецов и привезший новое руководство городом, отказался от гостиниц и правительственных резиденций, предлагавшихся ему обреченными хозяевами города, и расположился по-фронтовому, на путях, в специальном вагоне, держа под парами два паровоза с надежными машинистами, готовыми в любую минуту сорваться с места и через метель и вьюгу увезти из Ленинграда, пропитанного антипартийными настроениями, бесстрашного секретаря ЦК и верного заместителя Председателя Совета министров обратно в Москву или какое-нибудь иное безопасное место.

Можно было бы, конечно, забыть этот полузабытый 1949 год и его сочинения услышать уже в новой редакции, но если забудем мы, то станут вспоминать те, кто тогда не жил, и что за картина будет преподнесена доверчивой, верящей на слово публике?

Вот и апрельская поземка нынче пришлась как нельзя кстати, в этих вихрях, словно Эльбрус над Кавказским хребтом, где совершает полет гордый орел, в декабрьском сумраке высится недосягаемая вершина – день рождения, юбилей, семидесятилетие человека, для воспевания достоинств которого подчас не хватало мальчиков, солистов и даже симфонического оркестра полного состава. Исполнители просто не умещались на просторнейшей филармонической сцене, и дополнительными трубачами и литаврщиками забивали хоры над сценой, где обычно теснятся любители наблюдать оркестр сверху.

Тугие узлы вяжет история.

Разные подарки бывают ко дню рождения. Ну что можно подарить вождю многомиллионной партии? Зная любовь вождя к чистоте партийных рядов, к партийному единству, Георгий Максимилианович, надо думать, решил преподнести ему очищенную от хитрецов и двурушников монолитную и преданную ЦК ленинградскую партийную организацию, вот уже пять месяцев лишенную возможности прятаться за широкую спину Андрея Александровича Жданова.

Среди изобилия подарков, полученных великим новорожденным в незабвенном году, едва ли можно различить сорок шесть килограммов желудей, собранных в поте лица 4-м «д» классом для посадки лесозащитных полос по сталинскому плану преобразования природы. Где уж этим желудям сравниться и с таким подарком, как первый, например, взрыв нашей родной, отечественной атомной бомбы. Но это как бы подарок коллективный, подвиг и самоотвержение огромного числа ученых, инженеров, рабочих и партийных руководителей. С другой стороны, среди подарков индивидуальных (о подарке Золотухи пока речи нет) едва ли не столь же невероятен подарок гения, «Песнь о лесах», произведение, оставившее позади, затмившее собой не один десяток, а может быть, и сотню ораторий, вошедших в послевоенную моду необычайно.

Оратория – жанр молитвенный. Это надо помнить обязательно. Позднелатинское «ораториум» – молельня.

Вспомним, наконец, что началась оратория со священной оперы Эмилио де Кавальери, композитора и архитектора, «Представление о душе и теле», восходящей в существе своем к аллегорической драме. Об аллегорической природе оратории невольно начинаешь вспоминать, когда слышишь космическую иронию в заключительной части «Песни о лесах» – в оглушительной «молитве» полководцу великих сражений и «садовнику грядущих садов».

И кто же возьмется сказать, какими помыслами, мечтами и надеждами рождена музыка великого композитора, уволенного к тому времени «по сокращению штатов» из Ленинградской консерватории и понужденного искать ошибки в творчестве своих коллег и каяться в своих собственных?

Покаяние в несуществующих грехах стало едва ли не самой распространенной формой выражения своей лояльности стареющему вождю. К покаянию призывали литераторов, к покаянию призывали ученых, велено было каяться композиторам и музыкальным критикам.

А каково было слушать, как говорил о своей антипартийной деятельности сам Попков Петр Сергеевич? После выступления одни находили его позеленевшим, другие – почерневшим, третьи утверждали, что он был какой-то серый, но все сходились на том, что с лица он спал прямо на глазах.

Открывая начистоту все свои непартийные стороны в работе и поведении, Петр Сергеевич буквально умолял Георгия Максимилиановича поверить ему, поверить, что на антипартийный путь он встал не по сознанию, а просто по своему политическому недомыслию, по своему партийному невежеству, и убедительно подтверждал собственными словами: «Скажем, вопросы литературы я до сих пор не знаю. Вопросы философии я и до сих пор не знаю. Я не стыжусь признаться, что у меня есть».

Но ближе к музыке.

Едва ли у «садовника грядущих садов» был тонкий слух, хотя он без фальши подтягивал «Сулико», но то, что у него был непревзойденный нюх, подтверждено множеством свидетельств и документов. Вот и здесь едва ли слухом, скорее все-таки как-то иначе, почуял именинник что-то неладное в грандиозной «Песни о лесах», затаился и Сталинской премии за ораторию о «садовнике» не дал, даже третьей степени.

Администрация Большого зала филармонии тревожилась о заполнении зала на представлении шедевров социалистического реализма. Какие-то надежды связывали с пребыванием в городе преемника дела главного героя оратории. Однако увы. Вожак не пришел, не пришли и ведомые, может быть, не верили, что при нынешней власти капиталистов и их прислужников прозвучит та, первая, редакция оратории, 1949 года. А прозвучала оратория благодаря, кстати сказать, капиталистам, правда, английским, заказавшим и финансировавшим концерт.

Вождь нынешних коммунистов не пришел, зато в партере был Золотуха, которого в классе звали Одышкой.

Пришел уже мало на что пригодный, уже седой, а где не седой, то плешивый.

Надо полагать, что даже подлинная и полная фамилия Золотухи – Золотарев – мало что скажет человечеству, поскольку такие, как Золотуха, в отдельности не видны, хоть дай ему фамилию Бриллиантов. Для таких, как Золотуха, самое место в хоре, и он действительно уже с третьего класса пел в хоре Василеостровского дома пионеров, что на 9-й линии, у Большого проспекта, рядом с типографией Академии наук СССР.

Впрочем, пел Золотуха не от хорошей жизни. Врачи, определив у него в раннем возрасте склонность еще и к астме, рекомендовали петь в хоре. И он пел, преследуемый по пятам болезнью, так памятно сразившей 30 августа 1948 года вождя ленинградских коммунистов, чье имя вот уже год как носил Ленинградский университет, Дворец пионеров, судостроительный завод и город Мариуполь, где в семье инспектора народных училищ родился человек, лично внесший 1002 поправки в готовившийся к печати гениальный труд тов. Сталина «Краткий курс истории ВКП(б)».

Золотухе тоже было чем гордиться, но он не умел.

Многим ли участникам хора, именно хоровикам, а не солистам, удавалось услышать персональные аплодисменты публики, да, именно лично ему адресованные? Да еще какой публики! А Золотуха услышал. И не где-нибудь, а в Доме ученых Академии наук СССР, на Дворцовой набережной, в уютном и великолепном зале особняка одного из многочисленных великих князей.

Накануне седьмого ноября 1949 года хор в составе Золотухи участвовал в праздничном концерте, устроенном в Доме ученых после обстоятельного торжественного заседания. Пели а капелла «Пионеры сажают леса», четвертую часть набиравшей силу на всех сценах, эстрадах и подиумах «Песни о лесах».

Ждать окончания торжественного заседания, да еще и своего номера в концерте было делом почетным, но крайне изнурительным. Притомился не один Золотуха, но Одышка и есть Одышка. Едва хор выстроился в три ступени, едва открыли занавес, едва замерли в ожидании куда-то провалившегося с объявлением номера конферансье, как Золотуха забылся и стал разглядывать себя в зеркале на стене в противоположном конце небольшого, но очень красивого зала.

Зеркала имеют свойство убирать пространство, хор мог видеть себя и петь как бы самому себе… Золотухе, может, и вправду померещилось, что они здесь как бы одни, как бы на спевке… И он – зевнул! Зевнул широко, тягуче и сладко. Зал Дома ученых тут же ответил аплодисментами. Со стороны ученых и членов их семей это было находчиво и великодушно. С одной стороны, они, наверное, побоялись, что дети на сцене в столь поздний час просто уснут, и бурные хлопки привели в движение не только молекулы воздуха, но и жизненные силы детей. С другой же стороны, надо думать, они пробудили в юных исполнителях, быть может, уже готовившееся ко сну чувство долга.

Когда Золотуха сообразил, что и улыбаются, и хлопают ему, когда увидел обращенные на него ревнивые взоры коллег-хористов, он испытал необыкновенное чувство сладкого страха.

Частенько, стоя вот так на сцене, он спрашивал себя, видит ли его кто-нибудь из зала или смотрят только на Толю Чарушина и Витю Дробоглава, солистов, всегда выходивших вперед. Теперь эти аплодисменты, казалось, оторвали Одышку от ступенек во втором ряду и дали возможность немножко повисеть в воздухе.

Но стоило прозвучать медному голосу конферансье, объявившей номер, стоило выйти на сцену хормейстеру Татьяне Севастьянне и взмахнуть руками, словно теперь уже она изготовилась лететь, как лица в зале стали серьезными, улыбки сдуло, и Золотуха снова растворился в хоре до неразличимости. Но обращенные на тебя взоры всех и сладкий страх… Такое не скоро забывается.

О! он никогда с таким тщанием, с такой точностью не выводил: «Ясени, ясени родную степь украсили, и берез наш колхоз посадил немало…»

Татьяна Севастьянна, впитывавшая каждый звук, излучаемый хором, заметила и сладострастным движением ресниц вниз поощрила старание Золотухи.

Он пел: «…дуб-дубок, наш дружок, вырастай скорее!» – а сам и не подозревал, какой желудь запал ему в душу и как скоро и неожиданно он вырастет. «Яблони, яблони, вырастайте храбрыми!» – пел Одышка, в эту минуту уже не отделяя себя от яблонь.

По окончании исполнения и после щедрых аплодисментов Татьяна Севастьяновна сама объявила, что следующая песня – наш маленький скромный подарок дорогому вождю в преддверии его замечательного юбилея! Подарок был действительно маленьким, но не таким уж и скромным.

Первый раз Золотуха пел вытверженное: «Вейся, песня, серебряной птицей, обгоняй в небесах самолет…» – как свой собственный привет тому, кто мог бы вот так же сидеть в небольшом и очень красивом зале, курить трубку, улыбаться в усы и хлопать ему, лично ему, Золотухе, в ладоши.

Люди говорят, гордыня – грех. Ну а гордость? Даже в самом слове есть что-то твердое, становое, возвышенное. В общем, гордыня – это гора, но расположенная как бы внутри человека, которая его изнутри и распирает. А вот гордость – это как раз возвышенность, на которую человек сам, своими ногами, своими руками, своим усердием, упорством и упрямством, себя возводит и где ему открываются новые виды не только на пространство вокруг, но и на самого себя, на свои возможности.

Аплодисменты за искренность, естественность, откровенность и непритворство, которых, видимо, было не так уж и много на этой сцене в тот вечер, подвели Одышку к лукавой бездне обольщающих мечтаний.

Понятное дело, дети, но и мужи, да еще какие мужи! даже из самых расчетливых и те не избежали соблазна обольщающих мечтаний.

Надо прямо сказать, что похождения Золотухи в ноябре 1949 года могут быть интересны, а потому и будут адресованы лишь тем, кто собирается совершить подвиг самопожертвования и чья застенчивая надежда, прячась не только от людских, но и от ваших собственных глаз, манит обещанием воздаяния.

Кто не ищет воздаяния за добро, тому следует знакомство с Одышкой немедленно оборвать и не возобновлять впредь, как лишенное практического интереса.

Но именно сегодня, когда порок, притворяясь добродетелью, готов совершить благо, единственно желая снискать всеобщее восхищение, нельзя забывать об Одышке.

Замечено, что мужчины в одиночку в филармонию ходят значительно реже, чем женщины.

Почему Золотуха пришел один, можно только догадываться, а можно и не гадать вовсе, поскольку промежуток его жизни между ноябрем 1949 года и апрелем 1997-го интереса не представляет.

По всему было видно, что Золотуха нечастый гость в филармоническом зале; неужели ему опять захотелось взглянуть в зеркало почти как тогда, в зале Дома ученых, увидеть зеркало, сохранившее если не его лицо, то хотя бы голос и надежду: «Объявим засухе войну, оденем Родину в леса!» А надежда эта была подкреплена в свое время Золотухой полновесным килограммом желудей, собранных Одышкой лично в сестрорецком парке «Дубки» под накрапывающим дождем.

38-я мужская средняя школа была задумана и выполнена великолепно.

Отличалась она от множества себе подобных школ, выстроенных перед войной, а в нынешние времена опустевших, только тем, что фасадом была обращена вспять, то есть во двор. Крыльцо, украшенное четырьмя прямоугольными колоннами, выходило в огромный по тем временам двор, со всех сторон замкнутый вздымавшимися до неба кирпичными брандмауэрами. Вход же во двор с улицы, по-василеостровски – с 3-й линии, был, как водится, устроен через подворотню с правой стороны здания, у стены, примыкавшей к соседнему дому.

Для ленинградца дома с парадными и не парадными входами со двора – дело привычное: так строились в XVIII веке с тем, чтобы максимальным числом окон жилище было обращено на улицу, на площадь, на набережную, на линию или проспект. Вот и 38-я мужская средняя школа была обращена максимальным числом окон на Малую Неву, ниже Тучкова моста, набережной в ту пору не имевшую.

Золотуха мечтал, мечтал уже с первого класса, сидеть у окна, чтобы видеть не только реку, но и мощенную булыжником улицу, видеть выложенный белыми квадратными плитами пудожского камня тротуар вдоль невысокого откоса, за которым был уже непосредственно берег, низкий и плоский, усеянный мелким камнем, колотым кирпичом и битым стеклом.

Для людей, избалованных пейзажами, вид, может быть, и не очень-то увлекательный, но смотреть, как волны, лучами расходящиеся от нет-нет да и проплывающих по реке буксиров, речных трамваев и военных катеров, набегают на берег и при прохождении быстроходных судов достигают даже подножия откоса, было куда интересней, чем дрожать при мысли, что могут спросить, или томиться в ожидании спасительного звонка.

Здесь же на берегу, под прикрытием невысокого откоса, дети из 38-й мужской средней школы проводили «стыковки», то есть рукопашные поединки «до первой кровянки». «Облом» же, то есть показательное и в известном смысле нравоучительное избиение одного учащегося всем классом, проводился непосредственно под окнами всей школы, прямо на булыжной мостовой, на проезжей части 3-й линии, к счастью не очень загруженной транспортом, что позволяло проводить экзекуцию в безопасной обстановке и безоглядно.

Дети по природе своей ближе расположены к зверькам и потому руководствовались и в «стыковках», и в «обломах» звериным чутьем, чуждым понятию «истязание». И поединки, и обломы отличались от аналогичных взрослых воспитательных средств рыцарским великодушием и строгостью правил.

Облом исполнялся исключительно портфелями и сумками, никакие иные инструменты, в том числе и кулаки, не говоря уже об ударах ногой, к употреблению не допускались. Лежачего не били никогда. Но и падать при обломе после первых десяти ударов не решался и малодушный. Удержаться на ногах как можно дольше, отбиваться своим портфелем или сумкой хотя бы и из последних сил, врезать хотя бы одному – двоим было делом чести. Чем крепче бил своих товарищей обреченный, тем проще и скорее он мог вернуть утраченное доверие родного ему коллектива. Бить разрешалось только своих и своим, участие в избиении учащегося из другого класса категорически исключалось.

Это предварительное разъяснение необходимо для того, чтобы помочь читателю представить себе достаточно высокий уровень самодисциплины, поддерживавшийся в 38-й мужской средней школе.

По прирожденной скромности, подпитанной полусиротством, недугами и малыми способностями к обучению, Золотуха не мог претендовать на место у окна, в «обломах» не участвовал, а на «стыковки» его не вызывали, почитая, по-видимому, малой доблестью пустить Одышке кровянку. Сам же Золотуха, получавший легкие подзатыльники от переполненных жизненными силами одноклассников, за «чхе», а именно так именовался дружеский подзатыльник, ответа не требовал и только неизменно восклицал: «Ты что, совсем уже?!.» Глаза в эту минуту на его заячьей мордочке становились совершенно круглыми. Если он получал следующее «чхе», то возглашал: «Кончай…» – и удовлетворенный весельчак, тот же Свинаренко, тот же Погодин, тот же Карамавров оставляли его в покое.

Жил Золотуха на углу Малого проспекта и Шестой линии, на втором этаже, над булочной.

Если бы Золотуха знал, что живет не только в доме, где жил Виссарион Григорьевич Белинский, но и в квартире Белинского, даже в комнате, служившей великому бунтарю до переезда на Невский проспект кабинетом, многие, наверное, в классе ему бы позавидовали. Его жилище могло бы превратиться в место паломничества. Он сам мог бы выбирать, кого удостоить, кого приобщить, кого допустить!.. Но в коммунальной квартире на углу Малого и Шестой, на втором этаже, никто в историю своего жилища посвящен не был, не знал о своей близости к Белинскому Золотуха, не знал о близости Золотухи к Белинскому и класс.

В гости к Золотухе никто не ходил. Правда, когда он болел, а болел, естественно, часто, его нет-нет да и навещал Сережа Кольцов, да и то с тайной мыслью, с тайной надеждой на то, что когда-нибудь за дружбу Золотуха подарит ему свой пенал. А пенал был у Золотаря великолепный, может быть, лучший в классе. На деревянной крышке во всю длину было цветное выпуклое изображение артиллерийской конной упряжки в полном составе, даже с зарядными ящиками. Красноармейцы в касках с плоскими полями, времен сражений у озера Хасан, сопровождали, сидя на конях, укрепленное на четырехколесном лафете огромное орудие вроде тех, из которых немцы три года убивали ленинградцев и крушили город.

Однако поползновений к пеналу со стороны Кольцова Золотуха просто не замечал, впрочем, и на себя самого он не обращал особого внимания. Будь он более наблюдателен в отношении собственной персоны, то мог бы заметить, что в классе нет-нет да и обращаются к нему то ли как к судье, то ли как к арбитру. «Вот пусть Одышка скажет!..» Когда Золотуха правды не знал, он говорил, как Микеланджело: «Не знаю». Роскошь вранья была совершенно недоступна Одышке, ему просто нечем было утвердить свое право на вранье – ни физической силой, ни умственной, ни деньгами, ни народным избранничеством, и потому ничего не оставалось, как быть всегда правдивым. Может быть, по этой же причине правдивы блаженные и святые?

Разумеется, Одышку не ставили ни в грош, но какой-то жизненный инстинкт заставлял учеников 4-го «д» поступать почти так же, как предписывает «Устав морской». Там в самых ответственных вопросах, например при решении дела о сдаче корабля противнику, предписывается не только спрашивать, но и считать решающим мнение самого младшего, а из младших – самого молодого из уцелевших в бою офицеров. Многоопытные составители «Устава морского», видимо, заметили, что эти-то, самые младшие, жизни своей не щадят.

В 4-м «д» классе Юлия Дмитриевна, дама с высокой пышной прической, скрепленной множеством крупных металлических шпилек, вела последний урок.

К концу дня воздух в классе становился тяжелым, серым, словно какая-то пыль, взбитая ногами сорока двух учеников, двигавшихся по дороге знаний, зависла и уже не могла осесть.

Доска была исписана словами с пропущенными безударными гласными, слова следовало переписать в тетрадь, недостающие буквы вставить. Сдавший тетрадь мог досрочно собрать сумку и топать домой.

В учении Золотуха был подобен тигру: если он не настигал добычу с первого прыжка, то второго не делал, а уходил в чащу и ждал… Ждал он и сегодня, когда его смышленый сосед по парте, Ивлиев, заделает пробоины в словах нужными буквами и даст «срисовать».

Здесь можно было бы обнаружить некоторое сходство Золотухи с Байроном, не в смысле Ивлиева, а только в том, что известный англичанин и лорд в работе также предпочитал штурм затяжной осаде.

Золотуха с завистью скользнул взглядом по Барышеву и Лобанову, первыми исполнившими задание и теперь лихорадочно складывавшими снаряжение в черные кожемитовые сумки, отчасти напоминающие командирские.

Вырваться во двор первыми, да еще до звонка, считалось немалой доблестью.

Первым ворваться в гардероб, первым сунуть номерок дежурному, натянуть пальто на бегу и первым выскочить на крыльцо, чтобы бросить тому, кто выползет следом: «Пехоте…!»

Золотуха смотрел на шпильки в прическе склонившейся над журналом Юлии Дмитриевны. К концу уроков они вылезали наружу и торчали, как антенны. Ивлиев шмыгал простуженным носом и шипел: «Сейчас… сейчас… сейчас…»

Узник просвещения Золотарев, он же Золотарь, он же Золотуха, он же Одышка, не имея шансов на досрочное освобождение, обратился к событиям на пространстве Малой Невы.

Обозревать реку, сидя во втором ряду, посередине класса, было не с руки, приходилось подаваться немного вперед и вытягивать шею, что давало повод для замечаний. Но Юлия Дмитриевна была погружена в какие-то свои расчеты, и Золотуха мог беспрепятственно любоваться лоснящимся от копоти и масла буксиром «Тосно», мчавшимся снизу по серой, как асфальт, воде к центральному пролету Тучкова моста. Из высоченной трубы, украшенной почти неразличимой за копотью широкой красной полосой, выплеталась черная дымная коса, тут же растрепанная и вновь перевитая встречным ветром. Обычно такой обстоятельный, неспешный, «Тосно» мчался необычайно быстро, явно выше своих сил, то-то напустил дыма, словно боялся куда-то опоздать или спешил убежать и спрятаться.

Старый деревянный мост, чей центральный пролет разводился на ночь вручную, лебедкой, уперся в воду множеством деревянных опор и казался из окна класса неодолимой преградой для всего движущегося по воде.

Всякий раз с замиранием сердца Золотуха ждал неизбежного. Недаром же стремительные, с застекленными каютами на носу и корме речные экспрессы «ЛВ-путь №…» на подходе к мосту сбрасывали развалистые усы, украшавшие нос, сбавляли ход и аккуратно протискивались через деревянный переплет. Буксиры же под низкий даже в центральном пролете мост могли пройти только с заваленной трубой, и Золотуха терпеливо ждал, когда кто-нибудь наконец-то трубу завалить забудет – и вот тогда!..

…Труба врежется в мост. Мост рухнет и загорится. Остановятся и загорятся ползущие по мосту трамваи. Люди в панике начнут падать, кто в воду, кто в огонь. И тогда «Золотуха», «Золотарь», «Одышка» стремительно, но без суеты, не теряя хладнокровия в мгновение ока окажется на мосту и бросится спасать тонущих и горящих. Сначала он будет спасать детей. Потом – стариков. Сразу после стариков – женщин. После женщин – просто растерявшихся граждан и затем уже тех, кто еще не успеет к этому времени утонуть или сгореть… Люди будут спрашивать: «Кто спасает?» – «Одышка!» – «Это хорошо, только не надо ему мешать…»

И снова не повезло!

Из недр котельного отделения «Тосно» вылез кочегар с лицом таким же черным и замасленным, как труба, дернул длинную железную штангу вроде огромной кочерги и завалил трубу буквально в десяти метрах от моста, тут же исчезнув в клубах хлынувшего на него дыма. Буксир нырнул под мост, и над водой остались лишь мечущиеся на ветру черные пряди, да по воде бежали расходящимся угольником волны, отсеченные мостом от буксира.

В раме окна остался скучный день, нарисованный серым карандашом.

И то сказать, если денница, то есть утренняя заря, во всех других местах планеты предвещает восход солнца, то в ноябрьском Ленинграде она не предвещает ничего, кроме скорого наступления сумерек. Голое бесцветное небо, мелким ознобом подернутая вода в Неве, деревянный мост, остатки сгоревшего в войну в печах ленинградцев стадиона им. Ленина на Петровском острове, дома на Петроградской стороне за рекой – все было исполнено серой краской.

Есть в этом городе мрачная, тоскливая пора безвременья, когда осень, израсходовав весь запас красок, бесцветно увядает, а зима никак не может собраться с силами, чтобы овладеть городом; вот в эту-то пору невольно начинает казаться, что прошлое ушло, оставив по себе промозглую пустоту и холодные камни, и теперь неведомо в какую сторону идти искать будущее… И как его разглядишь, если на горизонте одна серость.

Неделю назад выпал снег, пролежал два дня, потом прошел дождь, снег смыло, и город снова погрузился в дымные осенние сумерки 1949 года. Да, разнообразие в пейзаж вносили клубы черного дыма, поднимавшиеся из высоченных металлических труб, удерживаемых растяжками, на Тучковом буяне, где угнездилось какое-то секретное предприятие, и длинные черные флаги, что волочили за собой по-осеннему торопливые буксиры. То ли от скуки, то ли от усталости, то ли от малокровия у Золотухи, вперившегося в окно, перед глазами пошли красные круги, но и сквозь красные круги был виден черный дым за окном.

Вот так же черный, густой, липкий дым скорбными лентами прицепился к алым флагам, вдруг вывешенным в прошлом году на Малом проспекте 1 сентября…

Тогда Золотуха в глубокой печали брел по залитому солнцем проспекту к себе на Шестую линию. Утром он шел в школу с надеждой на то, что за лето друзья-одноклассники забудут его обидные прозвища, но уже к концу четвертого урока даже новички Курицын и Лопинцев тыкали в него пальцем, притворно кашляли и обзывали Одышкой.

Не хотелось идти домой, не хотелось думать о школе, куда придется тащиться завтра. Малый проспект прямо посередине был уставлен огромными чугунными котлами, в которых женщины в тяжелых, почти негнущихся, поблескивающих застывшей смолой одеждах, с неразличимыми, одинаково закопченными лицами варили пахучий асфальт. От котла к котлу, припадая на одну ногу, ходил один-единственный мужчина, небольшого роста, но в кепке с огромным козырьком, он поднимался на какие-то ящики перед котлами и проворачивал длинной металлической шумовкой тягучее месиво, следил за жарким пламенем и шлепал своих подручных ладонью в тяжелой черной рукавице.

И все это на пустынном проспекте, в конце которого в голубом просторном небе ослепительно сияло солнце.

Невидимый ветерок вытягивал черные хвосты дыма из-под громадных котлов, тянулся к женщинам, разливавшим неподъемными черпаками расплавленную смолу по ведрам, лизнув раз-другой закопченные лица, шатаясь как пьяный, от этих украденных поцелуев, готов был взлететь к седьмому небу, но уже на высоте третьих этажей размывался в дымок, а долетев до крыш, становился прозрачным и исчезал вовсе.

С необъяснимым страхом Золотуха увидел, как дворники деловито и без печали развешивали красные флаги с траурным обрамлением.

Да, конечно, первое сентября – день тяжелый, день прощания с настоящей жизнью, день прощания с надеждами на перемены к лучшему, день, в сущности, мрачный и бесконечно горький, может быть, самый горестный день в году, но траурные флаги – нет, это не может иметь никакого отношения к его жизни.

Смерть пламенного борца за дело тов. Сталина Андрея Александровича Жданова, человека полного неисчерпаемых сил, правда немного страдавшего от астмы, поразила всех своей внезапностью и отчасти загадочностью.

Последовавшие за смертью Жданова свирепые расправы над уцелевшими после войны и блокады ленинградцами, над теми, на кого опирался или мог опереться ставший вторым лицом в государстве Андрей Александрович, дали повод думать о неслучайности смерти пятидесятидвухлетнего вождя, человека поразительной энергии. Лишь за четыре года, с 1934-го по 1938-й, он уменьшил ленинградскую партийную организацию больше чем наполовину; всего за два месяца внес 1002 поправки в гениальный труд тов. Сталина «Краткий курс истории ВКП(б)»; великолепно перенес блокаду и уже после войны с блеском вскрывал в 1946 году недостатки на литературном, в 1947 году – на философском и, наконец, в 1948 году – на музыкальном фронтах…

А может, он просто не щадил себя?

Какие обольщающие мечтания привели Андрея Александровича на Валдайскую возвышенность, в резиденцию великого вождя и учителя, завели для отдыха, для очередного отпуска, – обрел же он на Валдае, откуда берут начало чуть не все главные реки Европейской России, вечный покой…

Для Золотухи и унылая картина за окном была развлечением, и невдомек ему было, что это город, может быть, примеряет траурные одежды, которые ему скоро понадобятся, и носить их ему не снимая год, два… Первый арест был в июне сорок девятого, двадцать третьего числа, когда взяли Якова Федоровича Капустина, и дальше аресты шли неравномерно, рывками, вплоть до 15 августа 1952 года, когда в один день были арестованы и преданы суду свыше пятидесяти человек, работавших во время блокады и после войны секретарями райкомов и председателями исполкомов.