Текст книги "Сын Петра. Том 1. Бесенок"

– Я немедленно велю заложить свой, – вмешалась Елизавета Лефорт, также довольно бледная и явно раздосадованная ситуацией.

Завертелось.

Анна Монс тихонько выскочила на улицу, буквально испарившись. А жена Франца все то время, что ее конюхи запрягали лошадей, кудахтала рядом с гостями, убеждая, что это все случайность.

– Ты смотри за тем, чтобы Федор Юрьевич не прознал… – напоследок буркнул Алексей. Уже из экипажа, так как Елизавета вышла их провожать.

Но он прознал.

И уже вечером был в гостях у Натальи Алексеевны.

– Что там произошло? – спросил он у царевича, отведя его в сторонку.

– Нелепая случайность. Но обидная.

– Мне говорили, что царица и Анна Монс поругались прилюдно.

– Анна назвала маму мегерой, не зная, что та перед ней стоит. И я полагаю, только чудо спасло Анну от выцарапанных глаз и вырванных волос. Окружающим хватило ума не выдать маме, кто перед ней. Иначе бы не сдержалась.

– Ясно, – предельно серьезно произнес Ромодановский.

– Баба, она и есть баба, – пожал плечами Алексей. – У Анны, видно, головокружение от успехов, и она потеряла всякую осторожность. Открывать рот в присутствии незнакомых людей и сыпать такими словами… даже не знаю. Мне казалось, что она умная.

– Мне сказали, что ты распорядился не болтать. Зачем? Если бы это было предано огласке, то отцу пришлось бы наказывать Анну. Или даже мне. Ее в Москве не любят. Могли даже волнения начаться. Почему ты не заступился за маму? Что не догадался, не поверю, уж извини.

– Пусть отец сам разбирается со своими женщинами.

– А как же мама? – усмехнувшись, спросил Ромодановский.

– Мама – это мама. Она для меня ей всегда останется. Но сам знаешь – дров она наломала изрядно. Мнится мне, что от ладной бабы муж бегать не станет. Может, еще все наладится. А может, и нет. Так или иначе – не моего это ума дело…

Глава 9

1696 год, август, 22. Москва

После того инцидента Евдокия Федоровна вообще носа на улицу не показывала. Не то что на Кукуй ездить, а даже сына не навещала. Все-таки просочилась информация о том, что в доме Лефорта произошло. И ей было стыдно в глаза окружающим смотреть.

Алексей ждал.

Честно.

Однако маму не отпускало. И по Москве уже поползли нехорошие слухи. Вот он и решился поехать к ней, чтобы взбодрить. Да и вообще все это обиженное гнездо разворошить палочкой.

Понятное дело, поехал не один. С тетей и сопровождением. От греха подальше.

На крыльце их встречали только слуги, давая понять, что ему здесь не рады. Хотя он заранее известил о своем желании приехать. И могли бы что-то изобразить. Пусть и для вида. Но нет. Впрочем, ему было плевать. На дураков обижаться себе дороже…

Вошел в палаты.

– Явился? – мрачным тоном спросил Петр Аврамович Больший, двоюродный дед царевича и старший среди Лопухиных.

– Как видишь, – улыбнувшись ответил Алексей, – даже не запылился.

И с этими словами стряхнул невидимую пылинку с плеча.

– Вот как есть бесенок, – скривился двоюродный дед.

– Петр Аврамович, ну что ты такое говоришь? Ежели я бесенок, кто же ты, мой славный предок? Неужто натурально старый черт?

– Выпороть бы тебя.

– Сам хочу. Да рука не поднимается. Жалко по такой родной и любимой попе розгами хлестать, – улыбнулся Алексей.

– Язвить пришел? – почернел ликом Петр Аврамович.

– Маму навестить. А тут ты. Не думал, что в тебе столько ко мне злости.

– А что ты хотел? Чтобы хлебом да солью тебя встречали?

– Так ты скажи, в чем я провинился-то. А то вас всех словно муха навозная покусала. Сели и начали вонять. Словно я не родич, а враг какой-то.

– Враг и есть.

– Ты говори да не заговаривайся! – прошипела стоящая рядом Наталья Алексеевна. – Али мало тебя у Федора Юрьевича уму-разуму учили?

– А ты мне не грози. Стар я бояться. Что думаю, то и говорю.

– Погоди, тетя, – сказал Алексей. – Я ведь не ругаться сюда пришел. Я поговорить хочу. – А потом, повернувшись к двоюродному деду, продолжил: – Ты не шкворчи, не сало. Дельно скажи. В чем меня обвиняешь?

Старший Лопухин промолчал.

– Боишься при тете говорить?

Тот вновь не стал отвечать.

– Можешь нас оставить ненадолго? – спросил царевич у Натальи Алексеевны.

Та кивнула и отправилась к Евдокии. А Алексей, чуть помедлив, сел на лавку рядом с двоюродным дедом.

– Вот скажи мне, деда, в чем сила моего отца?

Тот скосился, но вновь отвечать не стал.

– Она ведь не в потешных, не в боярах и не в немцах. Это так, – махнул он рукой, – пристало по ходу дела.

– Много ты понимаешь… – наконец соизволил буркнуть двоюродный дед.

– Мало. Ибо юн. Потому и учусь с остервенением. Ну да я не о том. Ты же много раз видел, как река ото льда вскрывается. Помнишь? Сначала все трещит. Иной раз страшно. А потом лед начинает идти сплошной массой. И никому не устоять перед ней.

– И что?

– Я мал, юн и глуп. Но я оттого, видно, и слушаю людей. И слышу этот треск. Сильный треск. Россия жаждет перемен. Кто-то явно желая, кто-то не понимая того. И батя мой просто точка, на которой сходятся эти грезы.

– Не все их жаждут, этих перемен.

– Не все, – согласился Алексей. – Но скажи мне, только честно, разве можно устоять, когда на тебя прет речной поток со льдинами?

– Мудрено говоришь. Не по годам. Научил кто?

– Может, и научил. Да разве, не уразумев, я смог бы повторить? Я к чему веду, понимаешь?

– Понимаю, но не принимаю. Нету того треска. Разве что отец твой насильно все ломать пытается. Вот и трещит.

– Как же нету? Ну пусть. Вот ты стоишь за старину. А за какую?

– За праотеческую.

– Я старые книги из царевой библиотеки читал. Времен Ивана Васильевича, того, что Ливонскую войну проиграл. И знаешь, там нарисованы совсем другие поместные. Не отличить от татар. Ни одеждой, ни оружием. Посмотрел на иконы древние, которым века, на людей ратных, что там изображены. Совсем иначе они выглядят, нежели в книгах Ивана Васильевича или сейчас. Все меняется, деда. Все. И старина праотеческая, она разная. Ты хочешь жить, как твой дед жил? Так это были дни Смуты и позора России. Утрата Смоленска и Ингерманландии. Слабость. Разорение. Стыд. И полвека беспомощности. Тебе такое по душе?

– Много ты понимаешь… – вновь повторил свою присказку Петр Аврамович, нахмурившись.

– Так ты скажи. Что мне понимать надобно? Я же только учусь.

Дед ничего не ответил.

– Ежели ты сабельному бою пожелаешь научиться добро, то к кому пойдешь? К дурню сельскому али к лучшему рубаке в округе?

– При чем тут это?

– Люди устали от того, что наши соседи нас постоянно превосходят. Просто устали. Вон сколько дед мой, Алексей Михайлович, с ляхами да литвинами воевал. Сколько пупок надрывал. И едва одолел. А ведь перед тем их швед потоптал так, что только кости трещали. Понимаешь?

– Что ты мне голову морочишь?

– Я хочу, чтобы ты и прочие мои родичи подумали над моими словами. Вы ведь не только себя топите в нужнике, не только меня с мамой туда тащите, но и России гадите, словно псы шелудивые.

Дед от этих слов вскинулся, сверкнул глазами, но промолчал.

Леша тоже не продолжал. Ждал реакции.

– Чего сидишь? – буркнул Петр Аврамочив, нарушая тишину. – Иди куда шел. Али не все сказал?

– В ближайшие два-три года многое решаться станет. Зерна отделятся от плевел. И я очень вас прошу – думайте, что делаете. Меня малолетнего не слушайте. Никого не слушайте. Сами мозгуйте. Река ведь вскроется. И тех, кто оказался не на той стороне, смоет. А кто я без вас? И кто вы без меня?

С этими словами Алексей встал с лавки и отправился вслед за тетей. К маме. Дед же проводил его хмурым взглядом.

– Вот ведь черт языкатый… – тихо буркнул вошедший в палату его брат Петр Аврамович Меньшой.

– Все слышал?

– Слово в слово.

– И что думаешь?

– Что нам нужно крепко помозговать. Он как про старые иконы сказал – тоже вспомнил. Другие там ратные люди стоят. Не врет стервец. Может, и в остальном так же?

– Может, пока он тут, отчитаем его на изгнание нечистой силы? А я перед Ромодановским всю вину на себя возьму.

– А зачем?

– Так сам видишь – бесенок.

– Так ведь наш бесенок. И он, мнится мне, дельное говорит. Милославские мягко стелют, но…

– Этот бесноватый, думаешь, лучше?

– Как по мне, этот стервец далеко пойдет. Если ему кто головенку за длинный язык не открутит…

Тем временем царевич настиг тетю, которая о чем-то болтала со служанкой.

– Как там мама? – спросил парень. – Вы так быстро поговорили?

– Видеть она меня не хочет.

– Вот как?

– Тебя тоже.

– Это мы сейчас решим… – произнес царевич и уверенным шагом направился к маме.

– Постой! – воскликнула служанка, забегая перед парнем, и развела руками, перегораживая тем проход. – Она и тебя велела не пускать.

Алексей остановился и, взглянув в глаза этой служанке, спросил:

– Ты смеешь останавливать наследника престола?

– Царица приказала… – прошептала служанка.

– Вот ее слова услышу и подумаю – подчиняться али нет.

– Не пущу.

– Ежели упадешь – голову береги.

– Что? – не поняла служанка.

Алексей же, сделав короткий разбег, врезался в нее всем своим невеликим телом. В мягкое пузико. Успев заступить не то что ногой, а почти что телом ей под колено. Та ведь раскорячилась, широко расставив руки и ноги. Так что ее мягкая тушка не устояла и опрокинулась.

Парень же через нее ловко перескочил и юркнул к маме.

– Я же сказала, что не хочу тебя видеть, – прошипела Евдокия Федоровна, не поворачиваясь к сыну.

– Ты что творишь! – повысил голос царевич. Пискнул это своим детским голосом настолько жестко и грубо, насколько мог, отчего мама соизволила обернуться и со смесью раздражения и удивления уставилась на него. – Сидишь тут как побитая собака! Уже вся Москва судачит, что ты признала в этой шлюхе равную.

– Что ты несешь?! – раздраженно воскликнула мать.

– А ты думаешь, царица бы обиделась на слова шлюхи? Ты ведь этой своей выходкой только подняла ее в глазах окружающих. Стали даже болтать, будто бы она новая царица. А ты – так.

Евдокия Федоровна зло прищурилась, но промолчала.

– Мама, чего ты этим добьешься? Тебя закроют в монастырь. Отец возьмет себе новую жену. Она родит ему еще одного мальчика. И меня отравят или еще как изведут. И себя сгубишь, и меня. Этого хочешь?

– Не говори глупостей.

– Ты мало уделяла внимания истории. А ты почитай. Такое в былые годы сплошь и рядом творили. Хочешь, чтобы я сдох? Так и скажи. И я уйду. Что молчишь?

– Сынок…

– Ты царица. Ты себя не на помойке нашла. Что бы ни сказала тебе эта баба, все пустое. Ибо она шлюха, а ты жена царя и мать наследника. Понимаешь?

– Ненадолго.

– А это от тебя зависит.

– Если бы… твой отец…

– Мой отец нуждается в женщине, – перебил ее Алексей, – которая бы им гордилась, его ценила и его поддерживала. Во всем, что он делает. Думаешь, почему он искал утешения у этой шалавы? Я поспрашивал. Так она его во всем поддерживала. Петя, ты молодец. Петя, давай. Петя, я верю в тебя. И так далее. А ты? Что делала ты?

Царица промолчала.

– В общем, приводи себя в порядок и приезжай к тете Наташе.

– Это еще зачем?

– Будем придумывать, как вытаскивать нас с тобой с того света. Или ты думаешь, я зря отца развлекаю подарками? Ну это ладно. Сейчас главное – вытащить тебя из этой норы. А то раскисла. Сидишь тут – сопли пузырями пускаешь, а эта торжествует. Ведь выходит, она победительница, а не ты. Ведь как принято судить? Кто на поле боя остался, за тем и победа…

Сказав эти слова, парень не прощаясь вышел.

Глянул на служанку.

– Не сильно ушиблась?

– Головой только о пол приложилась, – потерев затылок, недовольно произнесла она.

– Будет урок. Если я приказал – выполняй впредь.

– Но царица…

– Я наследник престола. Не она. Понимаешь? И она моя мать. Мало ли с ней что там случилось? Мне войти к ней всегда можно.

– Ты какой-то злой… – заметила Наталья Алексеевна. – С мамой твоей все хорошо?

– Хворала она, – громко, даже излишне громко произнес Алексей, – но обещалась скоро в гости приехать. Оттого и злой, что мне о том не сказали. Словно не родной я ей. Пойдем отсюда.

Когда Алексей и Наталья Алексеевна отъехали, тетя спросила парня:

– Ну и зачем весь этот театр?

– Глупый мотылек догорал на свечке, жаркий уголек, дымные колечки. Звездочка упала в лужу у крыльца. Отряд не заметил потерю бойца.

– И что это значит?

– Ты же видишь, что происходит. Анна по дурости своей наступила на старую мозоль маме. И теперь не только мама, но и все Лопухины чувствуют себя оскорбленными. Федор Юрьевич ведь даму Монс не наказал за длинный язык. Отчего вся моя прошлая попытка отвратить Лопухиных от Милославских пошла коту под хвост.

– И что же? Называя Петра Аврамовича старым чертом, ты сумеешь его как-то сманить? – усмехнулась тетя.

– Грубо. Согласен. Но я старался палочкой его потыкать. Растормошить. Взбодрить. А то совсем закис.

– Думаешь, поможет?

– Думаю. Я потыкал палочкой. И попутно попытался донести, что они самоубийцы. Теперь же нам остается только ждать.

– Ты не по годам рассуждаешь. Опять сошлешься на учителей? – хмыкнула тетя.

– На них. А на кого еще? Я же целый месяц риторикой занимаюсь.

– Ты так быстро учишься…

– А у меня есть выбор? Не столица, а приют для душевнобольных какой-то. Вот скажи, на кой бес Лопухиным сдалось ввязываться в эту грязь с Милославскими? Четырнадцать лет назад еще понятно. Кто победил, неясно. Хотя и тогда, кто поумнее, разумели. Но теперь-то? Теперь? Ну что за дурь! Да и Милославские хороши. Сами рвутся в ад и других за собой тянут.

– Это, Леша, называется политическая борьба.

– Да какая борьба? Ну что они выиграют в случае успеха? Несколько лет во главе державы? Смешно же. Тем более такой ценой. А потом что? Династии ведь им не образовать, Милославским-то. Они же ради сиюминутной страсти готовы на все. Вот уж кто одержим…

– Ты еще слишком мал, – грустно произнесла тетя, которая прекрасно помнила стрелецкий бунт 1682 года. – Люди часто совершают странные и страшные поступки. И ради даже малой сиюминутной власти готовы на все…

Вечером же Федор Юрьевич Ромодановский слушал доклад.

О желании Алексея навестить маму стало известно заранее, и он постарался сделать так, чтобы мимо него не проскочила ни единая фраза. Посему подготовился основательно. И теперь слушал стенограммы бесед…

– Точка схождения грез… – медленно повторил глава Преображенского приказа после завершения доклада.

– В смысле – чаяний народных, жажды перемен, – пояснил докладчик.

– Я понял. Жаль, что не все было слышно.

– С царицей он то громко говорил, то тихо. Там еще служанка охала и ахала, которую он зашиб. Почти ничего не разобрать было. А наш человек, что стоял и ждал под окном, был вынужден отойти – пуганули его.

– Потому и говорю – жаль. У тебя все?

– Вот это просил передать Алексей Петрович, – произнес докладчик и положил на стол несколько листов.

– Что сие?

– Когда он готовился навестить маму, то с учителем риторики подготовил тезисы для бесед. Тут он выписал те, которые удалось применить. Сказал передать это тебе, чтобы ты, Федор Юрьевич, не мучился и голову не ломал.

– Вот так и сказал?

– Да. И я почитал сии заметки. Вроде оно. С устным пересказом бесед его с Петром Аврамовичем и Евдокией Федоровной в основном совпадает. Хотя суть беседы с царицей мы толком и не знаем, только отрывочно, но все выглядит вполне верно.

Ромодановский завис.

Несколько секунд, как сова, таращился на докладчика выпученными глазами. А потом начал смеяться. Сначала тихо и слабо. Скорее даже не смеяться, а пропускать из своей утробы сдавленные смешки. Как некое уханье. Потом сильнее. Громче. Масштабнее. И уже через пару минут натурально хохотал, вытирая проступающие слезы. Причем со стороны сложно было сказать – веселится он или это нервная истерика.

Глава 10

1696 год, сентябрь, 28. Тула.

Царь усталой походкой вошел в помещение и рухнул на лавку, что стояла у стены, откинувшись назад. Был бы диван – развалился на диване, но, увы, в здешнем пространственно-временном континууме с этим имелись некоторые сложности. И приходилось вот так перебиваться. Впрочем, он о столь суровом притеснении своего комфорта не ведал, а потому был вполне счастлив и на лавке.

Петр на обратном пути из Азова решил заехать в Тулу и посмотреть на работу железоделательных заводов[11]11
  В данном случае крупные мастерские, а не завод в смысле мощного производства. Заводом довольно долго называли различные дела, в том числе и большие мастерские.


[Закрыть]. По сути, провести инспекцию. И был теперь крайне разочарован ее результатами.

Да, заводы были.

Да, люди вполне самоотверженно на них трудились.

Да, но… просто одно сплошное «но». Потому что быстро изготовить оружие для нескольких полков эти заводы не могли. А в случае затяжной войны всякое могло случиться.

И ладно войны.

Этот и прошлогодний поход показали изношенность вооружений в полках. Что уже было проблемой. И замещать этот износ приходилось закупкой голландских мушкетов, потому как своих подходящего качества не выпускали. Намного лучше обстояли дела с артиллерией. И московский пушечный двор мал-мало работал, обеспечивая армию пушками. Только одна беда – если с большими стволами он еще как-то справлялся, то легких орудий постоянно был некомплект в полках…

– Да не кручинься ты! – вполне жизнерадостно произнес Меншиков. – Ну плохо тут все. Так и раньше на них не полагались. Чай, запамятовал? Голландские негоцианты охотно все привезут. Только заказывай. Только плати. А эти? Ну что эти? Что могут, то и делают.

– Оттого и кручинюсь, что твердо помню, – мрачно ответил Петр.

– Так и что с того? Покупали мы испокон веков ружья у голландцев. И будем. Добрые же они.

– А если война со шведом? А если он перекроет им пути?

– Даже в Архангельский город?

– А чего нет? Думаешь, супротив флота шведского чего сподручное у нас имеется?

– Тогда будет кисло, – покладисто ответил Меншиков.

– Вот то-то и оно. Оружие свое надобно иметь. Отец мой над тем вон сколько бился…

В дверь постучали.

– Кого там черт принес?! – раздраженно воскликнул царь.

Меншиков метнулся к двери и выглянул наружу. Быстро с кем-то пошептался. И громко уже в комнату произнес:

– Письма, мин херц. Из Москвы.

– От кого?

– От Федор Юрьевича, от Натальи…

– Давай сюда, – перебил его Петр Алексеевич.

Меншиков принял пачку писем и разложил их на столе подле царя.

– О как! Эта дура опять пишет. И не надоело ей.

– Жена же.

– Я же ей не отвечаю уже сколько лет. Зачем писать? Ну ладно.

Первым он взял письмо сестры.

Сломал печать.

Развернул.

И начал читать. Меншиков лишь мог наблюдать, как брови царя то взлетают в удивлении, то хмурятся. Наконец он дочитал. Потер руками лицо.

– Наваждение какое-то…

– Что-то случилось?

– Я сам не понимаю. Ладно…

С этими словами он отложил письмо сестры и взял послание уже Ромодановского. И тут при чтении его лицо выражало еще бо́льшие эмоциональные переживания.

– Мин херц, ты меня пугаешь, – напряженно спросил Меншиков. – Пожар? Бунт? Мор? Что случилось-то?

– Хуже. Дунька моя с Анной столкнулась.

– Как? Где?

– В доме Франца.

– Что? – уже крайне удивился Александр Данилович. – А что она там делала?

– Наносила визит. Причем заметь – под ручку с Наташей. И обе были в немецком платье. Оттого ее поначалу и не узнали.

– За косы друг друга таскали?

– Этого, к счастью, удалось избежать. Леша как-то сумел предотвратить.

– Леша?

– Сынок мой. Он с ними был. Федор Юрьевич пишет, что он сильно повзрослел. Не телом, но разумом. Учится прилежно. Да и в остальном… Лопухины даже хотели над ним проводить обряд экзорцизма.

– ЧЕГО? – ошалел Меншиков, шлепнувшись на лавку, стоявшую напротив царя. Он хотел бы и рядом с ним сесть, чтобы заглянуть в письмо, но не решился. Письма Ромодановского Петр далеко не всегда давал ему почитать.

– А ведь я отъехал на какие-то полгода…

– А почему она с Натальей к Елизавете поехала?

– Сынок мой у Наташи живет. Дунька к ней визиты наносит. Вот и сговорились как-то.

– Она же жену твою не привечала ранее.

– Теперь, Федор Юрьевич пишет, частенько их видят вместе. И не только в доме Наташи, но и на Кукуе. Дунька туда наезжает с визитами. Чаще к Елизавете. Но, бывает, и к другим.

– И с Анной более не сталкивалась?

– А кто же ее знает? Но никакого шума не поднималось.

– Чудеса… Дунька… в немецком платье… на Кукуе… Это точно не шутка?

– Федор Юрьевич не любит шутить. Тем более с такими вещами. Пишет, что сам в то верит только потому, что своими глазами видел.

– А Леша? Отчего экзорцизм-то? Припадочный стал, что ли?

– Федор Юрьевич пишет, будто бы Лопухины не верят в то, что он так повзрослел божьим провидением. Даже несмотря на то, что ходит в церковь и причащается. Вот и чудить начали. Впрочем, он их осадил. Пообещал над ними провести обряд экзорцизма на дыбах.

– Леша настолько изменился? Или эти с ума пялят?

– А кто его знает? Федор Юрьевич пишет, что парень стал остер умом и языком. К слугам ныне добр, а иных может задеть. Например, когда Петр Аврамович назвал его бесенком, то Леша поинтересовался, кто же тогда он, глава Лопухиных, от которых по матери он свое происхождение ведет. Неужто старый черт?

– Что, прямо так и спросил? – хохотнул Меншиков.

– Именно так, пишет. А еще то, что с Лешей ныне языком сцепляться себе дороже. Нагл, дерзок и ловок. Даже его сумел один раз смутить. Сыну пока не хватает знаний и понимания жизни, но он учится и нос свой любопытный всюду сует. Оттого знания его растут как на дрожжах. Уже с учителями беда. Ту же арифметику он проглотил, почитай, всю, что давали наши. Из Европы надобно выписывать, чтобы продолжить обучение.

– Ого! А языки?

– Прилежно учит немецкий и французский. Уже мал-мало изъясняется. Но языки у него идут сильно хуже, чем иные науки. Добро, но обычно. Без чудес.

– А нос куда сует? Это что значит?

– Слухи собирает. Наташа тоже пишет, что у него иной раз новости спрашивает.

– Что же с ним такое дивное случилось?

– Ты у меня спрашиваешь? – фыркнул царь и захотел было взять письмо сына, но замер на непродолжительное время. Сын писал ему впервые, и оттого, после писем Натальи Алексеевны и Федора Юрьевича, казалось это дело чем-то странным, неправильным.

Чуть помедлив, царь все же перекрестил письмо и поднял со стола. И о чудо – с ним ничего не случилось. Хотя, судя по лицу, казалось, что произойдет. Видно, застращали.

Сломал печать.

Развернул.

И… завис с изрядно удивленным лицом.

– Что такое? Колдунство какое?

– Да сам не пойму… – ответил царь и протянул письмо Меншикову.

Тот охотно его принял и так же завис, глядя на вполне приличный почерк.

– Наверное, он не сам писал, – наконец выдавил Александр Данилович.

– А кто? Почерк Вяземского я знаю. Наталья же писала, что высылает собственноручно написанное письмо сына.

– Ну…

– Что «ну»? Читай давай. Что он пишет?

– Читать? Или суть?

– Суть.

– Рассказывает о какой-то печи, которую выдумал для твоего похода. Дабы палатки по сырости обогревать.

– И все?

– Да. Тут только о том, что это за печь, для чего и как работает.

Петр встал, выхватил письмо и быстро пробежал по нему глазами. Почерк сына был крупным и лишенным всяких украшательств, а потому легко читаемым.

– А где сама печь?

– Какая печь?

– Леша пишет, что прислал ее.

– Сейчас. – Меншиков пулей вылетел за дверь и довольно скоро вернулся с железной печью и каким-то слугой. Понятно, тащил он ее не сам, а солдаты волокли. Пара. Не сильно напрягаясь. И, поставив куда им указали, вышли.

– А это кто?

– Сказывает, что его Алексей прислал. Что он обучен эту печь ставить и топить. И должен все показать.

– Ну показывай, – вполне добродушно произнес царь. Появление этой железки явно подняло ему настроение.

– Тут не годно. Она же для палатки али шатра. А тут куда трубу выводить? В окно разве что.

– В окно и выводи.

Слуга кивнул и засуетился.

Минут пять – и дрова уже трещали внутри железного брюха этого маленького булерьяна. А царь с интересом ходил вокруг печи.

Жар пошел довольно быстро, и горячий воздух стал прогревать помещение.

Поняв, что «агрегат» работает как надо, Петр Алексеевич вновь вернулся к письму сына и очень вдумчиво его прочитал, заметив то, что ранее, изучая писульку наискосок, проскочил. Например, слова о возможном использовании таких печей не только в палатках, но и на кораблях.

– Интересно.

– Это точно Леша сделал? Ему же всего шесть лет, – спросил Меншиков.

– А ты в письме не видел? Он же пишет, что печь собрал мастер-кузнец в его мастерской для учебных опытов. И сия диковинка – плод его учебы. Он, осваивая физику, решил проверить и пощупать изучаемые вопросы.

– Да уж… не удивлен, что Лопухины про экзорцизм заговорили.

Петр остро на Меншикова взглянул, и тот поспешно поправился:

– Мал же он еще такие вещи выдумывать.

– Сам Леша пишет, что выдумывал не сам, а с учителями. Разумеешь?

– Учителя, что ли, придумали?

– Бог весть, но, может, и так. Да только вещь добрая. Вишь, как быстро нагрела. И ручки вон для переноски есть. Продуманно выглядит.

– Мы в палатке ее еще не проверяли.

– Так в чем же дело?

В этот момент царь опустил свой взор на стол, где лежало еще одно письмо. От его жены.

Он нехотя его взял.

Вскрыл.

Прочитал.

И несколько озадаченно потер лоб.

В письме не было никакой романтической мути и обычных для Евдокии сахарных соплей. Вообще. Да, она спрашивала о его здоровье, делах, поздравляла с победой и так далее. Но сжато, коротко. А потом переходила к рассказу о том, как они совместно с Натальей Алексеевной занялись развитием театра. И что пытаются поставить комедию Мольера «Лекарь поневоле». И не в рамках маленькой домашней постановки, а с размахом. И грезят о создании в Москве постоянно действующего публичного театра.

Театром увлекался отец царя – Алексей Михайлович. Домашним. Да и вообще в России тех лет все ограничивалось небольшими зарисовками для развлечения гостей. Маленькими. Камерными.

А тут такое.

Но это ладно.

Главное – письмо.

Евдокия никогда так ему не писала. Вообще никогда. Обычно он буквально продирался через велеречивые словеса, в которых она рассказывала о своей любви, о том, что жить без любимого Петруши не может, и так далее. А тут… ее словно подменили.

Лаконично. По делу. И о всякой любви почти ни слова.

Нет, конечно, она не забыла сказать о своих чувствах, но коротко и больше формально. Дескать, все еще люблю и так далее. В остальном же бумага не была испачкана «бабской мутью», как отзывался сам Петр, от чего он даже растерялся.

Прошелся по помещению.

Посмотрел на печь.

Вновь вернулся к письму. Проверил почерк. Он был Евдокии. Не перепутаешь. Еще раз прочитал. Посидел. Подумал.

Потом взял заново письмо Натальи и очень вдумчиво его перечитал. Несколько раз. Далее Ромодановского. Сына. И снова письмо жены.

– Что-то, прости Господи, странное в Москве происходит, – тихо выдал царь.

Меншиков промолчал. Он уже отдал приказы для подготовки опытов с печью в палатке и вновь находился подле царя.

– Позови-ка того, кто письма привез.

Через несколько минут вошел гонец, уставший с дороги. Он еще не успел привести себя в порядок, а потому был пыльный.

– Из Москвы ехал?

– Из Москвы.

– Рассказывай… – буркнул Петр и начал выпытывать у гонца о том, что он сам знает, что слышал, и так далее. Все-таки простой человек. И чем больше царь слушал, тем сильнее чесал затылок. Осознавая, что он просто не понимает происходящее.

Через пару часов царь вышел на улицу и отправился к палатке. Ее специально поставили невдалеке. Большую. И облили, словно бы дождь сильный прошел.

Именно туда печь и поставили, благо что удобные ручки позволили ее без особых проблем туда занести. Они ведь крепились за тепловые трубы – самые «холодные» части печи.

Поставили.

Затопили.

И довольно скоро от палатки пошел пар.

Она просыхала.

– Как тебе диковинка? – спросил царь Лефорта, что руководил проверкой.

– Добрая вещь. Откуда она?

– Сын удумал.

– Сын? – удивился Франц. – Но ему же всего шесть лет. Здесь нет ошибки?

– Сам того не понимаю, – покачал головой Петр, задумчиво глядя на палатку. – Тебе жена не писала?

– Отчего же нет? Писала.

– О том, что случилось между Дуней и Аней, там было что-то?

– Ничего особенного. Встретились в дверях. Анна удивилась тому, что Наталья привезла с собой Алексея. И по неосторожности назвала царицу мегерой, не зная, что она стоит перед ней. Сын твой остановил мать, высмеяв их возможную перепалку. А потом, когда Евдокия ушла, отчитал Анну за неосмотрительность и посоветовал более в присутствии незнакомых лиц не говорить всякие гадости про семью царя.

– Это точно говорил Алексей?

– Лиза пишет, что мальчик остер на язык и иной раз может такое сказать, что хоть стой, хоть падай. Причем точно и вовремя. Он тогда смутил маму, не дав той наброситься на Анну. И последнюю устыдил.

– А Дуня навещала после того дела твой дом?

– Да. Много раз. И всегда неизменно в немецком платье и под ручку с Натальей. Они очень расспрашивали Лизу о театре и музыке. Английский негоциант, приглашенный Лизой, им про театр «Глобус» Шекспира рассказал. Тот, что сгорел полвека назад, но славился на всю Англию. Так с того Евдокия увлеклась и, почитай, всю слободу перетрясла, узнавая все про театры и как они устроены в Европе.

– Вот даже как.

– Лиза пишет – Дуня совершенно неугомонная. Вцепляется мертвой хваткой в бедолагу какого и душу из него вытрясает, заставляя рассказывать все, что тот знает. А что не знает – придумывать. Но правдоподобно.

Петр от этой характеристики рассмеялся. Сразу стало ясно – нет, не подменыш. Это действительно его Евдокия, с которой просто что-то произошло.

– Узнаю ее. Да. Бедные негоцианты. А чего мне про это не сказывал?

– Лиза просила помолчать. Опасалась твоего гнева. Ведь Анна теперь к ней совсем не ходит, боясь встречи с царицей. Да и вообще больше дома сидит, так как Евдокия частенько бывает в слободе.

– Вот даже как?

– Жена беседовала с Анной. Та стыдится своего поступка и опасается твоего гнева. Все-таки публично оскорбила царское величие.

– Хм. Любопытно… – посерьезнел Петр. С этой точки зрения ему было о том событии слышать неприятно. Однако раз уж люди о том стали болтать… – А мой сын в слободу с мамой ездит?

– Да. Или с тетей. Он часто бывает в слободе. И непременно в немецком платье, как и мама с тетей. Но, в отличие от мамы, он больше интересуется всякими мастеровыми. Например, с часовых дел мастером однажды, почитай, пять часов проговорил. Совсем замучил расспросами. Но тот не спешил уходить. Даже сказал потом, что мальчик смышленый. И если будет нужно, он охотно ответит на его вопросы.

– Льстил?

– А кто его знает? Может, и льстил. Но Лиза тоже Лешу смышленым называла. Хоть и колким.

– А к Лопухиным он наведывается?

– Леша-то?

– Да.

– Того мне Лиза не писала, не ведаю.

– Занятно… занятно… – пробурчал Петр, задумчиво начав набивать трубку. История, что разворачивалась в Москве, его все больше и больше занимала. Во всяком случае, в эмоциональном плане даже оттесняла славную викторию, одержанную под Азовом…