Текст книги "Сын Петра. Том 1. Бесенок"

Часть 2. Ржавые рельсы

Короче, не усложняйте никому жизнь, а то простудитесь.

к/ф «Рок-н-рольщик»

Глава 1

1697 год, январь, 1. Москва

Алексей стоял на морозе и смотрел в никуда.

Он думал.

Хотя сторонним наблюдателям казалось, будто бы он застыл со словно остекленевшим, практически немигающим взглядом. Как тогда – в храме. И выглядело это жутковато, особенно учитывая, что дышал он неглубоко, отчего мерещилось, словно царевич или статуй какой, или мертвец…

Наступил новый год – первое января.

Здесь, правда, так не думали, продолжая старинный отсчет годов по Константинопольской эре, отмечая новый год осенью. Но царевича это мало заботило, так как он мерил реальность привычными лекалами. Тем более это не было актуально сейчас, когда он тревожился о будущем.

Своем будущем.

В сложившейся ситуации он связывал его неразрывно с успехами России. И до нарвской катастрофы оставалось три года. Каких-то жалких три года. А он еще ничего не сделал для того, чтобы ее если не предотвратить, то хотя бы смягчить.

Почему он так о ней пекся?

Потому что поражение в первом Нарвском сражении было чрезвычайным геополитическим риском для России. И только слепой случай спас тогда Петра от катастрофы. Настоящей. Тотальной. Ведь Карл мог продолжить наступление на Россию, добивая. Для чего развил бы наступление на Новгород и далее к Москве. А защищать и то и другое было нечем. И в этой ситуации всякое могло произойти. Вплоть до падения дома Романовых. Не далее века назад бояре уже приглашали польского короля на престол. Чем шведский хуже? Тем более что тот монарх Речи Посполитой был из шведской династии Ваза.

Этот момент в истории, по мнению Алексея, был точкой бифуркации, то есть критически важным событием со случайным выбором, который мог бы пойти и иначе. Что полностью бы меняло ветку исторического развития.

Пока XVII век медленно и вальяжно тек в своем историческом русле, не собираясь значимо меняться. Ключевое слово – значимо. Потому что кое-какие движения уже пошли. Да, эти изменения в целом пришлись по душе царевичу, но он отчетливо понимал – это может повлечь изменение причинно-следственных цепочек и случайностей. А Россия после Нарвы и так проскочила лишь чудом, ибо, по сути, не была готова к войне с Карлом XII чуть более чем полностью. Так что, если после победы под Нарвой швед решит наступать на Москву, остановить его будет нечем. Со всеми, как говорится, вытекающими и дурно пахнущими…

В чем заключались эти беспокоящие Алексея отличия?

В его деятельности.

Он сразу об этом не подумал, а потом уже поздно было.

Так, Петр Алексеевич в этом варианте истории вступил в Москву так же, как и в оригинале, однако сразу поехал не к Анне Монс, а отправился к Лефорту, где и дал торжественный прием. Туда же явилась и Евдокия в немецком платье. Ибо Франц Лефорт ей тонко намекнул это сделать. Дважды повторять царице не потребовалось. И та предстала перед мужем, вынырнув из ниоткуда, словно чертик из табакерки, в немецком платье и изобразив книксен. Чем вызвала в нем определенный интерес:

– Ты, я слышал, театром увлеклась? – отпив вина, спросил царь у супруги вместо приветствия.

– Мы с Натальей жаждем создать публичный театр, чтобы ставить там самые лучшие пьесы.

– Раньше ты к нему не тяготела.

– Дурой была, – максимально добродушно ответила жена, улыбнувшись. – Полагала это все бесовским кривлянием. Однако Леша меня убедил посмотреть поближе. Попробовать поставить маленькую сценку. И я поняла – вещь сия невероятно увлекательная и славная.

– И о бесовском кривлянии уже не думаешь?

– Я сколько ни искала, так и не нашла там чего-либо порочащего церковь. Видно, наслушалась глупостей, вот и судила не разобравшись. Зато теперь сама слушаю всякое в свой адрес. Это ужасно. Просто ужасно. Я и подумать не могла раньше, что люди такие злобные и заскорузлые.

– Не могла? – хохотнул царь. – Так ты себя сама так и вела.

– Вела, – охотно подтвердила Евдокия. – Потому что, как дура, не ведала, что творила.

– Вот даже как? – удивился царь. – А ты? – спросил Петр у подсевшей к ним сестры. – Тоже жаждешь публичного театра?

– Очень. Это бы развеяло скуку многих.

– И только?

– А этого мало? – улыбнулась она. – Ведь в первую очередь он развеял бы и мою скуку, и твою.

– Ты думаешь, что меня он прямо развеселит?

– Уверена. Как нам сказывали: театр – это развлечение для избранных. И в Европе в него ходят самые сливки общества. Говорят, что отдельные роли в представлениях играют даже правители.

– И ты полагаешь, что я стану кривляться на потеху публике? Наташ, ты в себе ли?

– Петруша, не дури. Никто тебя не заставляет театральным актером выступать. Я просто говорю, что это настолько значимое дело в Европе, что даже отдельные правители не гнушаются там играть роли. Посему и нам надо у себя такое завести. Мы что, дурные и косые совсем?

– И обязательно публичный театр?

– Обязательно. Чтобы бояре, дворяне состоятельные или купчины приобщались к культуре. Да и иноземцы, прибывающие к нам, видели тут не только глухой медвежий угол.

– Эта пьеса, – вновь включилась Евдокия, – которую мы сейчас готовим к постановке, просто невероятна! Мольер…

– Мольер, как мне сказали, писал на французском языке. Неужто ты язык выучила этот? – с некоторым раздражением спросил царь, перебив жену.

– Учу, – улыбнулась жена и произнесла несколько простых фраз на французском. А потом смущенно добавила: – Правда мне помогли с переводом. Я еще не так хорошо знаю язык. Пока.

– Вот как? Занятно, – несколько опешил Петр. – А какой еще учишь?

– Немецкий. Хотела еще итальянский, но сил пока не хватает. Им после займусь.

– Видишь, как она старается? Умничка просто, – поддержала Евдокию Наталья. – Мы обе стараемся. Не откажи. Позволь публичный театр открыть в Москве.

– Да черт с вами, открывайте! – махнул царь рукой, рассчитывая, что дамы справятся своими силами. Но не тут-то было. И после получения согласия с него начали выпрашивать деньги…

Не так Петр Алексеевич представлял первый разговор с женой после возвращения из похода. Ни слова о любви. На шею не вешалась. И вообще вела себя очень по-деловому. Ну и глаз радовала, так как немецкое платье ей шло. Прям преображало. В сильно лучшую, на его вкус, сторону.

Отношения с женой при этом не сказать что наладились. Однако и не разладились, как было в оригинальной истории. И слов про монастырь он ей не говорил. Он вообще эту тему не поднимал даже в ближнем кругу. По большому счету его раздирали противоречия и душевные терзания. Да, царю понравились изменения жены, но он опасался того, что это все обычное притворство.

А вот интерес к Анне спал.

Нет, не пропал, и уже через неделю после возвращения он забрался к ней под юбку. Однако все это прошло без огонька. И как-то скомканно, что ли. Его задело ее оскорбление царского достоинства через гадости, сказанные прилюдно Евдокии. И да – раньше он и сам их болтал. И все вокруг их повторяли, но то держалось внутри небольшого коллектива. А тут выплеснулось наружу. И приобрело унизительные черты уже для царя, который после событий 1682 года достаточно болезненно реагировал на даже шутливые попытки оспорить его власть. Крайне болезненно. Да, формально Анна оскорбила его жену, а не его лично, но в этом и беда, что жену. Официальную. Публично. Считай, плюнула в лицо не только ей, но и ему…

Алексей Петрович видел это все и понимал, что изменения пошли. Пусть и едва заметные. Оттого и тревожился. Ведь, кроме Нарвы, на носу был еще и стрелецкий бунт, который мог пойти совершенно не так, как в оригинальной истории…

С отцом каких-то особых взаимоотношений у него построить не получилось.

Да, Петр устроил Леше экзамен где-то через месяц после приезда. При огромном скоплении народа, который смотрел и не давал подмахнуть. Царь со всем рвением проверял те знания, которые заявлялись выученными. Буквально душу из сына вытрясал. Строго. Вдумчиво. Основательно. Подозревая, что его за нос водят.

Ну какое тут общение?

Петр по итогам этого экзамена остался крайне доволен. Даже в пример Лешу приводить стал боярам, чья сынки-лоботрясы ничего учить не желают. И на этом все. Дистанцировался от сына, стараясь держаться подальше. Едва ли не избегая.

Стратегия царя по отношению к изменившемуся сыну была предельно проста и неприятна для последнего. Он просто не понимал этих изменений, а потому они его пугали. И он решил – не без подсказок советников – подождать. Просто подождать и посмотреть. Сколько? А кто его знает. Пока не убедится, что парню можно доверять. Алексею приходилось самому искать встреч и самому пытаться вытянуть отца на разговоры. Подлавливая, когда тот, подвыпивши, находился в хорошем расположении духа.

– О! Сынок! – воскликнул как-то Петр, увидев сына на приеме, на которые тот являлся с мамой или тетей, но держался особняком. – Я вот только рассказывал английскому посланнику о твоем изобретении. О полевой печи для шатров.

– Это очень лестно, батя, – обозначив чопорный поклон, ответил сын. – Только я не изобретал ее. Я руководил учителями, с которыми мы все вместе продумывали. Я больше задавал правильные вопросы и уточнял неясные вещи. А потом организовывал опыты. Эта печь не только моя заслуга.

– Ого! – удивился царь и демонстративно пощупал сыну голову. – Жара нет. Смотри! Учись! – показывая пальцем на Алексея, обратился Петр к Меншикову. – А? Какая скромность!

Алексей демонстративно потупился, вроде как в стеснении.

Меншиков также демонстративно смутился.

Скосились друг на друга.

И, поняв, что оба кривляются, не выдержав, улыбнулись уголком губ.

Петр же, еще немного похваставшись сыном, утратил к нему интерес и вернулся к беседе с английским посланником.

– Отец, я хотел с тобой о печке той как раз поговорить.

– А? О чем? А… И что? – несколько сконфуженно произнес царь, которого с мысли сбили.

– Я слышал, ты отдал ее выделку в Тулу.

– Да, так и есть.

– Позволь мне самому мастерскую поставить для их изготовления.

– ЧЕГО? – удивленно переспросил Петр. – Да ты же мал еще!

– Я ведь смог как-то управиться с учителями, когда ее выдумывали. Да и сделали ее в моей мастерской для опытов. Я уже знаю, как и что там делать надобно. И организация выделки таких печей стала бы частью моего обучения.

– Ну… – как-то растерялся Петр. – Ты же ничего не смыслишь в таких делах.

– Печи, как мне сказали, нужны не к спеху. Если ты позволишь, я могу погулять по Москве и поглядеть, как знающий люд дела делает. Поучиться. По мастерским всяким походить.

– Так ты царский сын, а не заводчика какого. Зачем тебе по мастерским ходить? – спросил Меншиков.

– Отец мой ведь в Туле не просто так вникал в работу мастеровых и в походе к Азову командовал лично галерой. Тоже ведь учился и разбирался, что к чему. Вот и я мыслю – попробовать так. Подражая доброму примеру отца моего.

– Да ну… мал ты еще, – как-то неуверенно произнес царь, которому польстила такая оценка.

– Позволь ему, – встряла Наталья. – Я присмотрю, чтобы чего не вышло.

– А тебе-то это к чему?

– Любопытно, что из этого выйдет.

В общем, уговорили.

А вместе с тем и вопрос с учителями порешали. О подготовке Петра к Великому посольству знали все. Вот Алексей и убедил отца среди прочего попробовать подобрать ему лучших преподавателей по полезным предметам. Заодно и ученый люд в Москву подтащить да преподавать в Славяно-греко-латинскую академию пристроить, ежели получится.

Такие славные обстоятельства случались редко.

Петр выпивал частенько, уважая эту форму увеселения, но далеко не всегда от алкоголя приходил в благодушие. Чаще его охватывало буйное веселье, которое не располагало к решению вопросов. А бывало, что и впадал в мрачное состояние духа.

Его ближайшее окружение старалось тоже пользоваться этим обстоятельством, так что Алексей сумел подойти к отцу только с третьей попытке. До и после его оттесняли, занимая чем-то. Например, беседой. А там было как? На полчаса прозевал – и поздно. Царь либо увлекся слишком и уже буйно-веселый, либо спать уходил, либо еще что.

Царевич, впрочем, не дергался и не переживал.

Ключевые для себя вопросы он сумел порешать, а на большее в текущей обстановке особо и не рассчитывал.

Попытки же подойти к отцу на трезвую голову натыкались на чрезмерную осторожность, подозрительность и холодность. Петр Алексеевич пока не доверял своему сыну. И над этим требовалось поработать. Грустно, конечно, все-таки родной сын, но ничего не попишешь. Алексей сам бы был крайне напряжен в той, старой жизни, увидев в ребенке такие изменения…

* * *

Пока царевич стоял на крыльце и думал, вдыхая свежий морозный воздух, царь обсуждал с Ромодановским в очередной раз вопрос по Великому посольству и приготовления к нему, включая дела домашние, столичные. Коснулись и сына…

– Удалось выяснить, кто эти слухи про него распускал?

– Пока нет. Ловки больно.

– Кого подозреваешь?

– Милославских. Да и Леша сам про них говорил.

– И он? Опять он. Мне иногда кажется, что он ныне в Москве уже повсюду.

– Так и есть. Леша крайне любознателен.

– Любознателен? Вот так? До политических интриг? В шесть лет?

– Неисповедимы пути Господа нашего, – пожав плечами, ответил Федор Юрьевич и перекрестился.

– И что, у него есть какие-то доказательства?

– Нет. Он меня как-то спросил – а кому эти слухи распускать выгодно? И по здравому рассуждению никому, кроме Милославских, оно и не нужно.

– Так-то да. Разумно, – покивал Петр. – Только подобные измышления мы им в вину поставить не можем.

– Потому и сказываю, что доказательств нет. За каждым их шагом стараюсь следить. Но осторожны. Как дикий зверь, осторожны. Словно нутром мое внимание чуют.

Петр помолчал.

– Может, с собой возьмешь? – с надеждой спросил Ромодановский. – Сына-то.

– Мал еще.

– Мыслит-то он вполне взросло.

– Боюсь, тяготы путешествия не перенесет.

– Да ты что? Он уже о-го-го! Ты не смотри на рост. Смотри, как тянет.

– Федор Юрьевич, ты в себе?

– Не очень.

– Почему? Что случилось?

– Боюсь я с ним наедине оставаться… в одном городе. Раньше я думал, что это я все про всех знаю. А теперь понимаю, что и про меня все знают. Притом что Преображенский приказ у меня в руках. А что у Леши? Я до конца не понимаю.

– Ты в себе? – нахмурившись, опять спросил царь.

– На, почитай, – выложил Ромодановский на стол листки.

– Что сие?

– После того как Евдокия с Анной встретилась, супруга твоя заперлась дома и носа оттуда не показывала. Сидела там обиженная. Так сынок отправился туда. Ну я и решил узнать, о чем разговор пойдет. Получилось неважно. Только с Петром Аврамовичем Большим все складно сошлось. Удалось слово в слово подслушать. А вечером Леша прислал вот это. Тезисы, заранее заготовленные и продуманные им с преподавателем риторики, которые он использовал на той встрече. С пояснениями. Чтобы я не мучился с подслушиванием.

– Что? – захлопал глазами царь.

– Он знает каждый мой шаг. И позволяет иногда вот такие шутки.

Царь взял листки и почитал их.

Почерк был Алексея. Крупный, лаконичный, разборчивый, лишенный всяких рюшек и украшательств.

– Кто за ним стоит?

– Я не знаю. Сколько ни искал – ничего не находил. Словно бы это он сам. Вот и подумай. Тебя сколько не будет? Года два? Может, три. А мне с ним что делать? Страшно мне. Никогда ничего не боялся, а тут…

– Хватит меня разыгрывать. Страшно ему… эко выдумал.

– Это он Евдокии-то укорот дал да к делу пристроил. Он. Я это не сразу понял. Но вот тут, в писанине этой, ответ. Его рук дело.

– И что, хорошо укоротил?

– А бес его знает? Он умеет на уши присесть. Веришь? Нет? Я уже сам задумывался об обряде экзорцизма. И каждый раз останавливался лишь тем, что смотрел на принятие Алексеем причастия в церкви. Ну не может нечистая сила так жить. Однако и понять его не могу. Словно не ребенок, а взрослый он теперь. Да, жизни не знает, нашей жизни… Я не понимаю его, и мне страшно. А тебя он слушается. Подражает. В пример ставит. Так что, если возьмешь с собой, всем спокойнее будет.

– Ты не дури, Федор Юрьевич, неужто с ребенком справиться не сможешь?

– С ребенком? Да. А с бесенком – не знаю. Ты не хмурься. Его ныне так прозывают за глаза. И неспроста.

– А что Адриан?

– Он сказывает, что преображение сына твоего произошло в церкви, оттого и не стоит искать злого умысла в том. И надобно принимать как Божью благодать.

– Вот он, глас разума. – произнес Петр и похлопал Ромодановского по плечу. – Ты просто не выспался. Оттого и хвори всякие в голову лезут. Дурные. Ну какой он бесенок? Я с ним пообщался, и Франц, и прочие. Ничего дурного в том нет. Хотя не по годам умен. Этим и смущает.

– А это? – потряс Ромодановский листами.

– Раз ты считаешь его столь любопытным, так и привлекай к своим делам, – пожал плечами Петр. – Мне его брать с собой несподручно. Сам понимаешь – посольство будет непростым. Кто знает, как все там повернется. Не могу я рисковать и собой, и им…

Глава 2

1697 год, март, 17. Москва

Монастырские палаты.

Тишина.

Приглушенный свет, падающий из маленьких мутных окон.

Царевна Софья нервно перебирала четки, смотря на мужчину перед собой. Она не была монахиней. Просто здесь жила, словно бы в тюрьме, хотя и в крайне хороших условиях. Почти что под домашним арестом. Почти. Патриарх Адриан старался не забывать о том, кем эта женщина являлась. И о том, что в случае внезапной смерти Петра именно она окажется регентом, а то и царицей. Так что да, арест, но максимально домашний…

– Все сделано? – тихо спросила она.

– Наши люди в Риге. Они опередили посольство и договорились.

– А если Петя не полезет на рожон?

– Петя? Ты, верно, шутишь. Скорее небо упадет на землю, чем этот бесноватый сдержит свой дурной нрав.

– А с Карлом удалось сговориться?

– Пока неизвестно. Наш человек еще не дал знать о том, чем все закончилось. Впрочем, это и неважно. Если все пойдет как надо, то в заварушке Петю убьют. И ты вновь станешь царицей.

– Регентом при малолетнем царе.

– Ты же не будешь повторять свою ошибку? Зачем?

– В надежде, что он окажется управляем, в отличие от отца.

– Он? Я общался с ним. И испытывал острое желание придушить. Если он получит реальную власть – нам конец. Леша не Петя. Это хитрая, умная, изворотливая тварь. И это в свои-то годы! Что там вырастет потом – одному Богу известно.

– Тебя так испугал мальчик? – с насмешкой на лице фыркнула Софья. – Ты удивляешь меня.

– Я не хочу повторения провала. Сама понимаешь – мы все чудом выжили.

– У меня нет детей. И у меня нет наследников. По нашей линии больше мужчин с правом наследования не осталось. Так что Леша нам нужен.

– Ты его не знаешь. Это большой риск. Ему нужно голову сразу открутить, как представиться возможность.

– Ты ведь понимаешь, чем это закончится? Если мы ему открутим голову и лишим Россию законных наследников?

– Да, – нехотя ответил ее визави. – Новой Смутой. Но…

– Вот то-то и оно, – перебила его Софья. – Вряд ли кому-то из наших она нужна. Смута – мутная водица, и неизвестно, кто ее вообще переживет. Быть может, Россия вторую Смуту за один век и не выдержит. Или ты думаешь, что я так счастлива и жажду сохранить жизнь этому помету Лопухиных по доброте душевной? Отнюдь нет. Вот только выбора, вероятно, у нас не остается. Главное – это не допускать мальчика играть в потешные игры с солдатиками. Это слишком опасно. Тем более, если, как ты говоришь, он умом не обделен. А так… царь и царь. Сидит себе и сидит. Если власти у него нет настоящей. А если еще и оженить правильно…

– Повторюсь, ты его не знаешь. А я уже столкнулся.

– Брось. Каким бы он ни был – мы справимся. Что он сделает, отрезанный от верных людей? Ничего.

– Возможно и так, – нехотя согласился собеседник, видя неподходящий настрой. – Главное, чтобы сейчас все задуманное получилось.

Софья покивала.

Чуть походила по помещению задумчиво и, не поворачиваясь, через плечо спросила:

– А если в Риге что-то пойдет не так? Комендант может и не решиться. Или даже пожелает взять денег еще и от Петра.

– Ему дали достаточно золота для подходящей решительности в таких делах. И если он нас обманет, то…

– То что? Что мы с ним может сделать? Сообщим его королю? Он посмеется с комендантом над нами. Расскажем Пете? Погрозим пальчиком? Что?

– В нашем мире есть люди, которые умеют наказывать. Ядом ли. Кинжалом ли. Не суть важно. И если он обманет нас, то он умрет.

– Это если они до него смогут добраться.

– Тогда умрет его семья.

– Ты последнее время стал очень кровожаден, – усмехнулась Софья. – Но что-то в этом есть. Ему пообещали еще золото после дела?

– Да, конечно.

– Много?

– Столько же.

– Мало… он может решить, что половины с него довольно. А подставляться себе дороже. Молодой Карл непредсказуем. Говорят, что он живет понятиями каких-то восторженных книг. А убийство монарха… это серьезно. Пообещайте вдвое к тому, что уже дали. Если, конечно, успеете.

– Это излишнее. Мы ему и так пообещали слишком много. Это может насторожить. Когда тебе сулят денег сильно больше, чем стоит твоя работа, подобное должно насторожить. А так… Хм… посмотрим. Жадность иной раз берет и не такие крепости.

– А что будет, если она их не возьмет?

– Тогда нам придется брать здесь власть силой.

– Ромодановский держит Москву в кулаке… – с сомнением произнесла Софья. – Это будет сложно. Очень сложно.

– Если захватить царевича, то он пойдет на переговоры.

– Блажен, кто верует.

– В конце концов, Петруше верны только его потешные полки. По-настоящему. С остальными можно договориться. Во всяком случае, с их командирами. Солдатам же плевать. Если дать денег – на многое закроют глаза. Какая им разница, кто правит? Главное, чтобы на войну не ходить и службу служить мирно. От семей никуда не отлучаться и прочих тягот не испытывать.

– Да. Но не со всеми удастся договориться. Тот же Патрик Гордон стар и вряд ли захочет завершать свою жизнь изменой.

– Скорее всего. Но нам все и не нужны.

– Если Петр вернется из посольства, многое может перемениться.

– Он не сможет вернуться быстро. Да и перехватить его несложно. Возвращаться Петрушка будет по землям Речи Посполитой. Думаю, к тому времени там все утрясется. И победит Август Саксонский. Не без поддержки этого бесноватого. Так что партия принца Конти окажется крайне негативно настроена к нему. И можно будет договориться с ними о… хм… небольшой услуге. В конце концов, разбойников на дорогах много. Всякое может случиться.

– Ты же понимаешь, что это война? Нападение на царя нельзя оставить без ответа.

– Мы и не оставим. Поможем им свергнуть Августа. Уверен, что такая плата их вполне устроит. Ведь во всем можно обвинить Августа. Дескать, нападение совершили по его приказу.

– Слишком сложно… слишком… – покачала головой Софья. – Будем надеяться, что в Риге нам повезет…

* * *

Тем временем Алексей находился в пушкарской избе и наблюдал за тем, как льют пушки. В который уже раз. И не просто смотрел, а внимательно изучал вопрос, не стесняясь спрашивать и записывать.

Работникам это нравилось минимально.

Да что и говорить – раздражал он их. Ведь для Руси это была еще эпоха мастерских. И индивидуальные секреты мастера являлись вещью крайне важной и значимой, определяющей величину оплаты его труда. А тут какой-то штибзик допекает расспросами о самом сокровенном. И не просто спрашивал, а еще и записывал. Ну, не он лично, но сути это не меняло.

Если бы не статус царского сына и прямое дозволение царя, то слали бы они Алексея в самых экзотических направлениях. Где-то просто и бесхитростно, а где-то и с развернутыми дополнениями.

А так – приходилось отвечать.

По возможности мороча голову всякой мурой. Чтобы утопить суть технологических процессов в бесполезных действиях. Впрочем, Алексея так просто было не провести. Он раз за разом все показания фиксировал. Возвращался домой. Сверял с тем, что ему наболтали в предыдущие разы. И выделял общее. Формировал список вопросов. И через некоторое время подходил к мастерам снова. Через время, достаточное, чтобы они уже в известной степени позабыли свои показания. Во всяком случае, не могли их дословно воспроизвести.

И так, слой за слоем, снимал штукатурку.

Причем в большинстве случаев мастера даже и не подозревали о том, что происходит. И ходили вполне довольные тем, что сумели малолетнего дурачка в очередной раз провести. Любопытного не по годам.

– Мне сказали, что ты опять тут, – вместо приветствия произнес Ромодановский, достаточно тихо подойдя со спины. – Я смотрю, пушки тебе покоя не дают.

– Добрый день, Федор Юрьевич. Да, так и есть. Не дают, – ответил Алексей, не вздрогнув даже от неожиданности.

– Отчего же? – удивился его собеседник, подразумевая этой фразой сразу два вопроса. И парень сие отчетливо почувствовал. Что-то было такое в интонации, что ли.

Алексей улыбнулся и указал рукой на корыто с водой, где, пусть и в искаженной перспективе, была видна, как в зеркале, часть пространства у него за спиной. Ромодановский туда скосился. И издал какой-то странный звук, чем-то напоминающий уханье филина. Но с улыбкой. Он явно одобрял уловку собеседника, хоть и был в какой-то степени возмущен или скорее раздосадован.

Вслух же царевич произнес:

– Отец как-то сказывал, что выделка малых пушек в полки, что солдатские, что стрелецкие, недостаточна. Их не хватает. И заменять изношенные вовремя не получается. Я ведь правильно понял? Не перепутал ничего?

– Все так. Но ты-то тут при чем? Это не твоя забота.

– Интересно же разобраться, отчего так. Хотя они вот, – жестом указал царевич на мастеровых, – морочат мне голову. Пытаются скрыть, что к чему. Впрочем, это им не поможет. Я обязательно разберусь.

– Если разберешься – обязательно дай мне знать.

– Конечно. А как иначе? Кстати, хотел спросить. Это только твои люди постоянно за мной следят или еще кто-то?

– Следят? – напрягся Ромодановский.

Ну Леша и рассказал, где и кого видел. Подробно. Детально.

– По лицу вижу – не только твои там люди.

– Видимо, – ответил Федор Юрьевич, который, конечно, знал в лицо не всех своих сотрудников, но отчетливо понимал – он их отправил следить за парнем в заметно меньшем количестве.

– Тогда у меня для тебя плохая новость. Мне нужна охрана.

– Не посмеют.

– Отец уехал. Да, если захотят меня убить, охрана не поможет. А если похитить? Много они смогут сделать, получив меня? Что молчишь и побледнел? Значит, я не впустую переживаю? Да. Видимо. Так что я бы не стал испытывать судьбу. У тебя найдется дюжина лично преданных тебе крепких и жестких ребят? – произнес Алексей, сделав особый акцент на преданности их Ромодановскому.

– Найдется, – после небольшой паузы ответил тот. – А зачем так много?

– Шесть отдыхают, шесть сопровождают. Чтобы всегда были свежи и готовы к бою. Так-то три смены лучше, но не уверен, что полторы дюжины лично верных тебе бойцов ты мне сможешь выделить. Такие ребята на улице не валяются.

– Это какая-то игра?

– Что именно?

– Отчего ты особо выделяешь личную преданность мне?

– Никакой игры. Отец тебе доверяет всецело, как никому. И мне тоже нет смысла в тебе сомневаться. А значит, твои люди будут вести себя правильно. Если же они еще и лично преданы тебе, то вероятность их перекупа или сманивания невысока.

– Хм…

Федор Юрьевич задумчиво уставился на Алексея.

Опять глаза в глаза.

И опять тот не отводил взгляда, да еще и почти не моргая смотрел куда-то за спину Ромодановского. Выглядело это жутковато, но глава Преображенского приказа собрался и постарался устоять и через некоторое время справился. А минуты через три, понимая, что переглядеть Алексея явно не получится, усмехнулся и произнес:

– Вечером пришлю тебе полторы дюжины верных мне людей. А пока, раз такое дело, сам до Натальи Алексеевны провожу.

– Это будет славно.

– Ответь, – впервые спросил Федор Юрьевич, – отчего ты не моргаешь почти?

– Сам не знаю, – максимально искренне пожал плечами Алексей. – После того обморока в храме такое со мной началось.

– Неприятно выглядит. Жутко.

– Знаю, но ничего поделать не могу. И рад бы от напасти этой избавиться, да не получается. Я уже заметил, что людей это пугает. Если знаешь, как от этой хвори излечиться, подскажи.

– Если узнаю – скажу. У тебя тут все на сегодня?

– Да.

С этим они вышли и сели в сани.

– Мне бы еще верховой ездой заняться. В случае попытки похищения сани или какую повозку легко можно зажать где. И все – не уйти. А у верхового шансов больше.

– Добре, – кивнул Ромодановский. Довод был резонным, а потому он даже спорить не пытался. Скорее подивился тому, что упустили этот момент. – Ты чего интересного углядел у этих пушкарей?

– Пока сложно сказать, – задумчиво произнес Алексей и поведал главе Преображенского приказа свою методику.

– Ты сумел уже выудить с этих болтунов что-то ценное?

– Пока только две вещи. Во-первых, это много всяких пустых дел. Этаких не то ритуалов, не то обрядов. Они немало времени съедают. Во-вторых, это форма для отливки. Они ведь ее изготавливают каждый раз заново. Что невероятно долго. Я видел, что всякие пряжки и прочее отливают в многоразовые разъемные формы. Мню, если и тут так делать, то на каждую пушку станет уходить времени вдвое, а то и втрое меньше. Это пока преждевременные выводы. Нужно подумать и посмотреть. Может, опыты какие поставить. Кстати, видишь вон того сзади, с лотком пирожков?

Федор Юрьевич обернулся. Глянул. И тихо ответил:

– Да.

– Он ждал нас у выезда с пушкарской избы и идет за нами. Лошади-то шагом идут. А вон тот, видишь…

И дальше началась игра.

Царевич указывал Ромодановскому на кого-то следящего за ними, а тот пытался припомнить – на него он работает или нет.

– Стой! – крикнул Алексей, внезапно потеряв интерес к этой довольно занятной игре.

– Что случилось? – Федор Юрьевич невольно положил руку на эфес сабли.

Царевич же молча показал на открытые ворота какого-то подворья, где били кнутом здорового детину, привязав того к лавке.

– И чего?

– Тебя ничего не смущает? – С этим царевич кивнул извозчику, и тот свернул на подворье.

Порку тут же прекратили, а хозяин – купчишка, при котором ее вели, – тут же с подобострастным ликом предстал перед гостями. Царевича он, может, и не знал в лицо. А вот Ромодановского… Ромодановского в Москве каждая собака знала. Опасно было его не знать, с какой стороны ни посмотри.

– Кто сие? – спросил Алексей.

– Холоп мой. Бежать хотел. Уже который раз. Изловили. Зашиб двоих. Вот – порю.

– Смотрю я, порешь ты его насмерть. Верно?

– Так и есть, – покивал хозяин. – Терпеть эти побеги больше не можно совсем. Какой он пример другим показывает?

– А как он стал холопом твои?

– Да пустое. Крестьянишко беглый. У татар выкупил. А он мне благодетелю презлым заплатил за предобрейшее.

– Крестьянин, говоришь? Это где такие крестьяне растут?