Текст книги "НА ПОСЛЕДНЕМ СЕАНСЕ"

– Разрешите проводить?

Она разрешила.

Не умолкая ни на миг, я всю дорогу рассказывал о своем недавнем успехе – втором месте в конкурсе юных исполнителей Баха, а Юдит, так звали девушку, слушала меня, и при этом ее серые глаза трогательно сужались, превращаясь в узкие щелочки.

– Вообще-то, – объяснял я, – добиться успеха пианисту не так уж сложно, если обладаешь отменными ушами, стальными нервами, нормальным кровоснабжением, бесперебойным сердцебиением, надежным вестибулярным аппаратом, прочными и выносливыми ягодицами, упругой спиной, самодисциплиной и неким количеством мозговых извилин. Всего-то дел!

Войдя в какую-то улочку («Дальше пойду сама!»), мы остановились.

На губах девушки блуждала странная улыбка.

Кивнув на мои пальцы, Юдит сказала:

– Такого Листа мне слышать не приходилось. Ты просто гигант!

– Гигант?

– Или король!

– Король?

– Или Геракл!

– Геракл? А кто еще?

Юдит рассмеялась и сказала:

– Чемпион!

Я подумал: «Вот они: Успех и Слава!»

Юдит больше не смеялась. Она смотрела, как я молчу. Она смотрела так замечательно, что я был готов онеметь навеки.

– Не молчи, – попросила она.

Я сказал:

– Как называются твои духи?

– Chanel № 5.

– Они, наверно, страшно дорогие?

– Думаю, что да. Знаешь, весь вечер я наблюдала за твоими пальцами. Они у тебя удивительно страстные, азартные, нежные… Ты просто гигант!

Девушка опустила глаза.

Мы снова замолчали.

У меня перехватило дыхание. Даже во время боев на ринге мое дыхание так туго не перехватывало, а тут вот… В эти минуты я был готов пройтись по улицам города на руках, кажется, у меня хватило бы смелости заговорить с Богом, но больше всего мне хотелось вновь услышать, как звучат слова «ты просто гигант».

– По-твоему, я действительно гигант? – прошептал я.

– Или король.

– Король?

– Или Геракл.

– Геракл? А кто я еще?

– Этого мало? Сегодня был чудесный вечер.

Меня затрясло, и я почувствовал, как вдруг лишился глаз, языка, ушей.

– Кажется, я самый счастливый в мире калека, – залепетал я.

– Что?

Я не стал выдавать свое состояние. Даже если б хотел это сделать, то и тогда вряд ли бы нашел нужные слова. Я лишь сказал:

– Заканчиваю разучивать новую вещь. Приходи через неделю.

Юдит загадочно улыбнулась и сказала, что для нее музыка, картины, книги – удовольствия слишком дорогие.

– Позабочусь, чтобы тебя впустили без билета, – обещал я. – Пожалуйста, приходи! Придешь?

Она пришла.

Был полдень. Я сыграл соль-минорную балладу Шопена.

Юдит спросила, что означает баллада.

– Раздумье, – объяснил я.

– Над чем?

– У каждого композитора над чем-то своим.

– А у Шопена?

– Все то, что серьезно – всегда тайна.

Юдит заговорила о том, что рано лишилась матери, и тогда отец, известный инженер на крупном сталелитейном заводе в Будапеште, перебрался со своей девятилетней дочкой в Израиль. Через полгода он почему-то выбросился из окна их съемной комнаты.

Юдит замолчала.

Я старался увидеть, как она молчит, ибо всегда считал, что по тому, как человек молчит, можно вполне угадать, о чем он молчит. Это похоже на вдруг перехваченный тобою взгляд. Просто взгляд…

– Неизвестность меня пугает. Всегда, – продолжила Юдит.

– Я защищу тебя, – сказал я. – Всегда.

– Знаешь, – неожиданно сказала Юдит, – я прихватила с собой купальник.

Мы спустились к морю.

Кружившие над нами чайки горланили непонятно о чем, и я сказал им, чтобы они оставили нас в покое. Мне хотелось продолжить разговор о задумчивой природе баллад, но Юдит на месте не стоялось. Я молча шел рядом.

– Не молчи! – потребовала Юдит.

И я принялся рисовать картину, в которой будет стоять знойный день лета, и мы вдвоем окажемся на озере Кинерет. Гуляя вдоль берега, неожиданно повстречаем Моцарта и Гайдна. Моцарт сообщит, что он прибыл поработать добровольцем в кибуце, а его друг Гайдн подрабатывает в качестве пианиста в одном из баров Тверии. Гайдну я пообещаю заглянуть вечером в бар. «Сыграем что-нибудь в четыре руки, маэстро!» – скажу я ему.

Казалось, Юдит меня не слушает. Она шла чуть впереди и задумчиво смотрела куда-то вдаль. Я разглядывал ее плечи, спину, линию бедра, а когда она обернулась ко мне, увидел нежную кожу живота. Захотел увидеть еще и сердце. Не увидел…

*  *  *

И вот теперь – то самое лицо… Сейчас. Здесь. За моим окном. На моей улице… По этой улице мы, дети, бегали за повозками, доверху гружеными бочками со свежей рыбой и ящиками с овощами и фруктами.

Детство – у кого-то красивые игрушки, у кого-то игрушек нет никаких; кому-то хорошо, кому-то плохо. Моя мама говорила: «Кому-то плохо, а кому-то еще хуже».

Теперь – внезапно пробежавший по тротуару ветерок унес на себе засохшую горбушку хлеба.

Я отпрянул от окна. Включил приемник. Шла передача о Микеланджело. Древний мудрец уверял: «Не надо бояться смерти. Если вы любите жизнь, смерть вам тоже понравится. Ведь это дело рук одного мастера».

Выключив приемник, я сел за пианино, чтобы перевести в звуки то, о чем сказал мудрец.

Пассаж… Аккорд…

Присутствие мира мешало сосредоточиться. Захотелось упасть на прохладу пола и не дышать.

Не упал – не дышать мое нутро воспротивилось. «Поищи другой modus cogitandi», – сказал я себе.

Поискал. Нашел.

Выход прозвучал потрясающе просто: «Покой придет, если убить в себе разум…»

В ванной комнате я побрился, ополоснул лицо и, сменив рубашку, стал припоминать, когда мы с Эстер в последний раз спали вместе. Четыре года? Ну да – четыре года назад…

На коврике возле кровати я заметил хлебную корку. Догадался, что уронил ее ночью. Корка была высохшей и бессовестно крошилась. Бросив ее в мусорное ведро под раковиной, я подумал: «Старое раздражает… Все, что старое…» Вспомнил грустного писателя, который сказал: «Человеческую жизнь легко выразить в нескольких междометиях: ох-ох! ой-ой! фу-фу!»

Заглянул в комнату жены в надежде, что, возможно, удастся перекинуться словечком или даже двумя.

С растрепанными волосами, в ночной рубашке Эстер сидела на ковре и, задумчиво улыбаясь, перебирала цветные пуговки.

– Как ты? – спросил я.

Эстер попыталась что-то сказать, но слова у нее не шли. На ее щеках проступили рыжие пятна.

Я отвернулся. Мои губы прошептали:

– Не отчаивайся, Корман! В конце концов, главный modus твоего cogitandi – делать музыку.

Белые клавиши… Черные клавиши… Забегали пальцы.

Меня не покидала мысль о той женщине.

Диез… Бемоль…

«Зачем она сейчас?»

Аккорд… Пассаж…

Вопросы. Смутные догадки.

Staccato… Legato…

Я подумал о внуке: «Дани – славный парень!»

Кажется, когда пятнадцать лет исполнилось мне, я тоже был славным парнем…

* * *

Когда мне исполнилось пятнадцать, дядя Яков ткнул пальцем в низ моего живота и прошептал:

– Думаю, твой вулкан готов приступить к началу извержений… Пора тебе ощутить себя мужчиной!

О каком вулкане и о каких извержениях речь, я не совсем понимал, но, подчинившись совету дяди Якова, отправился с визитом к госпоже Матильде.

В жидкое, словно пролитая сметана, лицо я проговорил:

– Дядя Яков просил передать, что под моим животом затаился действующий вулкан, и его извержения вот-вот себя покажут, а еще дядя Яков считает, что мне пора узнать первую любовь.

– Раздевайся! – сказала госпожа Матильда.

Я посмотрел на малиновые губы.

– Как это?

– Совсем.

– Зачем?

Оставив мой вопрос без ответа, госпожа Матильда опустилась на сильно продавленный диван и развела ножки-столбики в стороны. Столбики были тоже белые и жидкие. «Остолбенелая сметана», – определил я и спросил:

– Вы лекарь?

– В некотором роде! – рассмеялась госпожа Матильда.

Я задумался над тем, что должно означать «в некотором роде».

– Ну что же ты! – Нетерпеливое тело госпожи Матильды взметнулось вверх и, перевернувшись в воздухе, со страшным шумом упало на живот.

– Присаживайся! – потребовала госпожа Матильда.

– На куда?

– На сюда! – госпожа Матильды призывно похлопала рукой по выступающему под юбкой широкому булыжнику.

Я забился в угол дивана.

– Не нервничай! – хихикнула госпожа Матильда. – Брючки отложи на стульчик.

Я недоумевал: как можно отложить брючки на стульчик, если они – на мне?

– Ну! – послышалось.

– Что? – не понял я.

– Ты еще жив? – пошевелив булыжником, спросила госпожа Матильда.

Мне стало страшно, а еще меня подташнивало.

– Разрешите домой пойти, – сказал я.

Госпожа Матильда села, подмяв булыжник под себя. Малиновый рот проговорил:

– Уйти, не полюбив?

Я глянул на хохочущую сметану, чувствуя, как теряю сознание.

– Бедный Яков! – сотрясалась от смеха госпожа Матильда. – Он этого не перенесет!..

Я спрыгнул с дивана и побежал к двери.

Остаток дня я провел на берегу моря, слушая крики чаек и наблюдая за тем, как в воду входит солнце.

Потрогав живот и убедившись, что вулкан под ним вроде бы в потухшем состоянии, я пришел к выводу, что без первой любви вполне можно обойтись, а потом, вспомнив, как с честью выдержал дьявольское искушение, впервые ощутил себя мужчиной…

*  *  *

Вконец измученный, я вновь обрушился на клавиши.

Звуки – в голове, в груди, в кончиках пальцев. Пассажи-вопросы… Аккорды-недоумения…

Ну вот – кажется, я застрял на одном месте. Глухо… Полное отсутствие желаемой легкости и непринужденности.

Я послушал тишину и с облегчением вздохнул, вдруг подумав, что так даже лучше, что всякий раз, когда что-либо сочинялось легко и непринужденно, это вызывало во мне мучительное ощущение того, что получается нечто легковесное и безжизненное. Нет, только не безжизненное!

Оставив клавиатуру, я вернулся к окну.

Увиденное за окном лицо сбивало с толку. Кажется, я находился в состоянии человека, который после только что перенесенной операции отходил от наркоза. Мои мысли продолжали кружить вокруг видения длинного черного автомобиля и белого пса, подбросившего мне загадочную записку: «Винюсь перед собой, винюсь перед вами».

Меня охватило неудержимое желание исповедальной беседы. Пытаясь определиться со своей смутной догадкой и чувством трепетного волнения, я принялся звать на помощь слова. Но я не знал, какие это должны быть слова. Легко писателям, а я не…

Белые клавиши… Черные клавиши… Аккорд… Пассаж…

Вдруг я в себе услышал две противоборствующие мелодии: одна, легкая, раскрепощенная, нетерпеливо рвалась наружу, другая, глубоко затаившаяся, наоборот, упорно тому противилась.

Пассаж… Аккорд…

Вспомнился писатель Бротиган. Ему повезло – он застрелился. Прости, писатель Бротиган.

Аккорд… Пассаж…

И вдруг – внезапный толчок… сильный толчок…

– Баллада! – вскрикнул я. – Баллада, баллада, баллада! – повторил я несколько раз подряд и рассмеялся, представив себя в роли роженицы, нетерпеливо ожидающей появления желанного плода.

Жребий брошен! Меня понесло. Баллада…

Кажется, наметилась тема… И вариации темы… И возвратились звучания давних голосов…

Triole… Arpeggio…

Время вынашивания желанного плода было для меня всегда самым волнующим периодом существования; я не испытывал акта более волшебного, чем ощущение своей возможности передать, казалось бы, непередаваемое.

Пассаж… Аккорд…

И все-таки пока что получалось не совсем то и совсем не так… Пока я чувствовал, что все накопленное во мне в последние дни покрыто плотным холодным слоем, а добытые из инструмента музыкальные фразы, будто гекзаметры Лукреция, звучали тяжело и чересчур неповоротливо.

В телефонную трубку пожаловался знакомому поэту:

– Зив, баллада не получается.

Поэт посоветовал:

– Подожди до завтра.

– «Завтра» ко мне никогда не приходит, – заметил я. – Стоит мне проснуться, как оказывается, что я снова в «сегодня».

Зив хмыкнул:

– В таком случае, если не брезгуешь, возьми себя в руки.

– Я пытался, но…

– Тогда постучи по голове.

Я ужаснулся:

– По голове?!

– В поисках необходимого слова я поступаю именно так.

– Как ты можешь?

– Пальцем. Всего лишь одним пальцем.

– Это же, наверно, утомительно? – предположил я.

Зив хихикнул:

– Тогда… В моем запаснике имеется и другая успешно апробированная сублимация. То есть, если со словом у меня что-то не клеится, я отправляюсь к своей барышне, и уже в процессе тесного содружества двух жаждущих тел в моем мозгу непременно вырисовывается то самое слово, а порой даже целая мысль. И вот тут-то важно не упустить время, заставить мгновенно отключиться свой детородный орган и, не мешкая, сорваться домой с целью внедрения заветного слова в ранее прерванный стих…

С тоской посмотрев на клавиши, я подумал: «То – слова, а тут – звуки…»

Вдруг мне показалось, будто треснуло оконное стекло, и в комнату проникла засохшая хлебная корка.

– Изыди! – прошипел я на нее и даже проделал ряд движений, усвоенных более полувека назад, когда занимался боксом.

«Неужели теперь и я тоже крошусь? А ведь, бывало, не крошился… В двадцать, в тридцать, в сорок, в пятьдесят лет – не крошился…»

Пассаж… Вскинувшись, музыкальная фраза затрепетала, будто в конвульсиях.

«Только бы не задохнулась», – озадачился я, зная, что внутри фразы должно оставаться место для воздуха. Что-то во мне встрепенулось, и я почувствовал на себе взгляд чего-то очень давнего, молодого.

Новый пассаж. Еще один. Еще…

«Не сдавайся, Корман! Ты, надеюсь, удар держать не разучился, или хотя бы вспомни, как, выходя на ринг и пропустив удар (как без этого?), ты тут же отвечал двумя встречными. Теперь ринг – твое пианино».

«Баллада, расскажи о мужчине, который…»

Аккорд – словно смятение. Пассаж – словно нежданная отрада.

«Леон Корман, распотроши себя, раскройся!»

Пассаж… Еще один… И еще, и еще…

«Клавиши, сдавайтесь: сопротивление бесполезно! Вас восемьдесят восемь – только и всего».

Что-то получалось. Что-то – не очень. Я сказал себе: «Дзадзен! Не раскисай, композитор Леон Корман!»

Аккорд… Еще один… И еще, и еще…

Подумал: «Второй и третий – не то, зато первый – то».

Снова взяв первый аккорд и придержав все три клавиши, я старательно прислушался к пробежавшему надо мной эху.

– Ну вот, кое-что баллада высказала… – вздохнул я и клавиши освободил.

– Говори, баллада, расскажи… – Осторожный палец придавил одинокую клавишу. Послышался растерянный нервный звук.

«Словно призыв к экзорцизму», – подумал я и палец убрал.

И вдруг… по всей длине клавиатуры выросла цветочная грядка, удивительно похожая на ту, что на картине Эвелин Тейлор, где поверх клавиш рояля тоже росли цветы.

«Эта баллада – твой последний уют…» – сказали цветы.

Я перевел взгляд на плакат «То, что отнимает у человека жизнь, возвращает музыка».

Клавиши цветы с себя скинули.

Пассаж… И еще… И еще, и еще… Баллада заговорила в ля-миноре.

Меня тронули за плечо.

– Билеты достал? – На моей жене было ее любимое серое платье.

– Билеты? – Я взглянул на босые ноги Эстер.

– Разве мы не идем в «Офир»?

– В «Офир»?

– На последний сеанс.

Молча проводив жену в ее комнату, я вернулся к пианино.

– К бою! – призвал я себя.

Пассаж… Аккорд… Синкопы…

Нет, нет, нет – моя баллада звучала не так!..

– Господи, помоги! – просил я, но звуки продолжали безжалостно терзать мои уши. То безудержно хохоча, то глухо рыдая, то ускоряя бег, то спотыкаясь о пространство комнаты, они метались, будто обезумевшие, а потом вдруг смолкли, и комната, казалось, наполнилась густыми клубами тумана.

Мое тело обмякло. Мои пальцы онемели. Моя голова ощутила усталость.

Я сбросил с клавиатуры руки.

Тишина.

Вспомнилось про тогда – последние сеансы в «Офире», по дороге домой кафе-мороженое; мы с Эстер безумолчно разговариваем и смеемся над тем, как после поцелуев наши губы друг к другу прилипают…

– Господи боже, вспомни меня и укрепи меня только теперь, о боже! – шептал я.

Я прислушался к тишине, опасаясь упустить Его голос, но, видимо, упустил. Вспомнил, что наш праотец Авраам услышал голос Божий в семьдесят пять лет. Подумал: «Выходит, Его голоса мне пять лет дожидаться…» Решил: «Дождусь!»

Вернулся к пианино. Но пока предательски ускользала тема.

Пока не помогала смена ритма, тональности, интонаций. Пока – не удавалось добиться цельности звучания. Пока – в трещины и щели проникало лишнее и наносное. Пока – я молился Богу. Пока – я вновь с Ним ссорился. Пока – озабоченно размышлял: «Поймут ли балладу как надо?» Пока – утешала мысль: «Профессиональные критики непременно поспешат разъяснить, что и как…» Пока – покалывала грешная мысль: «Что, если профессионалы ошибутся?» Пока – думал: «Господи, избавь от профессионалов!» Пока – тревожила щемящая мысль: «Между строками смотреть умеют многие, а сколько тех, кто умеет между звуками слушать?» Пока – продолжая терзать клавиши, я бормотал: «Не то, не то, не то, не то…» Пока – при взгляде на мои записи в нотной тетради не спасала даже древняя максима: «Epistula non erubescit» – «Написанное – не краснеет».

Хитрили древние. Блистательно хитрили.

На память пришла журнальная заметка, где сообщалось, что никто не предчувствует свою гибель острее, чем свиньи.

– Господи, неужели я превратился в… – залепетал я и осторожно хрюкнул.

Прислушался. Прозвучало вроде бы не по-свински, и этим утешился.

«Остынь и себя не терзай! – сказал я себе. – Истинное творчество – это не столько умение, сколько проявление свойства, и если оно в тебе есть, то просто возьми и дождись его возвращения. Вот и в кумранских свитках сказано: “Царапину души не изображайте на плоти вашей”».

Опустил крышку пианино. Кажется, опустил слишком резко. Снова приподнял. Попросил у нее прощения. Снова опустил. На сей раз бережно.

«В конце концов, нужные звуки приходили всегда…» – подумал я и даже пропел:

– Эх, раз, еще раз, еще много-много раз!..

Махнул рукой, решив, что ничего «много-много» у меня быть больше не может, потому что старость и смерть появляются лишь по одному разу, всего лишь по одному…

Часы показывали 8:15.

Прихватив с собой пустой термос, я спустился на улицу.

*  *  *

Заведение Нисима вклинилось между зданием мебельного магазина и какой-то конторой. По утрам здесь собираются люди, прошлое которых, безусловно, длиннее, чем их будущее. Не самое лучшее кафе в городе, но и не самое худшее. Мне подходит. Во-первых, оно на моей улице, во-вторых, с Нисимом мы давние приятели. У входа справа – стойка и стеклянный шкаф с бутылками сока, минеральной воды, свежими булочками, покрытыми шоколадной гладью. Можно заполучить вино и даже более крепкий товар, который хранится на специальной полке внутри стойки.

В прежние годы в кафе вертелась молодая японка. Она помогала Нисиму и говорила на иврите, который могли понять разве что японцы. С появлением в стране экономического кризиса девушку пришлось уволить.

Над стойкой бара светился экран телевизора – депутаты кнессета обсуждали очередное изменение в законе о социальном обеспечении пожилых граждан.

– Привет, полковник!

Нисим был занят зарисовками: кота, дремлющего под столом; кота, возбужденно поглядывающего на заоконных птичек; кота, недоуменно исследующего пустую миску; кота, яростно точащего когти о плинтус.

Отложив рисунки в сторону, Нисим протянул мне руку. Он не возражал против того, чтобы я называл его полковником, хотя в войну Судного дня, командуя танковым батальоном, он был майором. Под Суэцом его тяжело ранило.

Я кивнул на заполнивших экран депутатов.

– Замечательные деятели, – отозвался я о них.

– Были бы просто безупречными, – проворчал Нисим, – если бы не два недостатка: понимали бы, о чем говорят, и знали бы, что делают…

Диктор перешел к обзору сводок из мировых столиц.

Нисим убавил звук.

– Двенадцатого декабря, – сказал я, – власти Тель-Авива разберут кинотеатр «Офир».

– Суки! – осклабился Нисим.

Я развел руками.

Нисим поинтересовался:

– Покой в этом мире когда-нибудь будет?

Я рассказал анекдот:

– Наркоман спросил у приятеля: «А сегодня что – пятница?» – «Нет, сегодня вторник». – «Выходит, пятница была вчера?» – «Нет, вчера был понедельник». – «Тогда пятница будет завтра, да?» – «Завтра будет среда». – «Получается, что на этой неделе пятницы вообще не будет?»

Нисим выключил телевизор и, укоризненно посмотрев на меня, стал уверять, что он не наркоман.

– Допускаю, – уклончиво проговорил я.

Нисим спросил о здоровье моей жены.

Я промолчал.

– Уже не то, да?

– Теперь – не совсем то…

– Тяжело с ней?

Я снова промолчал.

– В последние четыре года тебе достается…

Я протянул термос. Нисим залил в него чай.

– Приходится держать оборону, – сказал я. – Кому, как не тебе, знать, что когда отступать некуда, силы бойца удваиваются. Кроме того, Эстер дает мне возможность ощущать себя мужчиной.

Нисим хмыкнул:

– Потрясающе счастливая возможность!..

– Вот видишь: выходит, что я не истец, а должник. – Я прихватил с собой термос и присел возле окна.

– Сегодня выглядишь изнуренным, – заметил Нисим, ставя на мой столик бутылку минеральной воды и стакан.

– Наверно, рассыпаюсь, будто высохшая горбушка хлеба, – смущенно отозвался я. – Или чахну, как увядающее сердце…

– Сердце не увядает, – возразил Нисим. – Бывает, что оно печалится, глупеет, болеет, а увядать – это нет.

– Может, тускнеет?

Нисим покачал головой, спросил:

– Устал?

– Возраст, – пояснил я. – Переходный…

– Откуси себе язык, отрок. Как всегда, пытаешься играть по правилам? Когда карты тебе противятся, остается одна возможность выиграть – играть не по правилам.

– Мне нужно выиграть?

Нисим задумчиво посмотрел на окно и вдруг сказал:

– Дов в больнице. Врачи нащупали в его печени паршивую опухоль…

Лицо Нисима приняло горестное выражение. Он замолчал. Я тоже.

Я вспомнил то время, когда молодой Дов уезжал в Париж учиться на архитектора; потом он вернулся, и по его проектам построили дома в Холоне, Герцлие,Реховоте. Полгода назад один из его проектов представили к участию в международном конкурсе. Теперь выиграть приз Дов вряд ли успеет…

– Такая вот нелепость, – сказал Нисим.

Во мне проснулся философ. Я напомнил:

– Мир стоит на нелепостях.

Нисим вобрал голову в плечи.

– Жизнь парш-ш-шивая! – прошипел он. – Ты не знаешь, почему мы за нее цепляемся?

Сделав попытку вызвать ответ, я постучал себя по лбу:

– Возможно, завтра что-то изменится…

Мы снова помолчали.

Я подумал, что скоро бедняге Дову выигрыши не понадобятся. Никогда уже не понадобятся.

Вдруг Нисим сказал:

– По вечерам Дов заходил сюда, и мы играли с ним в шашки или говорили о старости…

Я опешил:

– Что уж такого хорошего можно сказать о старости?

– Так мы ничего хорошего о ней и не говорили. Мы чаще о прошлом вспоминали. Мы обожали говорить о прошлом. Бедняга Дов… Почему в мире так – одним перепадает разное добро, а другим – всякое говно? Знаешь, порой меня пробирает страх.

Я не поверил.

– Эй, полковник, что в этом мире осталось еще такого, что может напугать тебя?

Нисим выставил передо мной четыре пальца:

– Старость, одиночество, нелепости и тараканы.

– И тараканы?

– Они больше всего. Я просто прихожу в ужас от мысли, что наступит время, когда по столу и стенам моей комнаты примутся шнырять тараканы, а я окажусь настолько старым и слабым, что сил не хватит их прикончить.

Я налил себе стакан минеральной воды. Немного отпил.

– А теперь Дов из жизни уходит, – продолжил Нисим. – Он будет там, а мы пока еще здесь… Это ужасно!

– Думаешь, то, что мы еще здесь – ужасно?

Нисим не ответил.

Я стал думать о тараканах, а потом сказал:

– Скоро и перед нами, заложниками старости и смерти, распахнутся тамошние ворота и прогремит победный салют в знак нашего наступившего умиротворения, когда чувствовать себя смертными больше не понадобится…

– Салют? – настороженно спросил Нисим.

– При входе нас примет вспышка ярко-синего света. Возможно, фиолетового.

Нисим приблизил ко мне озабоченное лицо:

– А если от нас с тобой там откажутся и не примут?

Я развел руками:

– Возможно, что откажутся, но, думаю, примут…

Наверно, мои слова о тамошних воротах Нисим воспринял как философскую примочку, потому что, покашляв, покусав губы, пошевелив ушами и поскрипев зубами, сказал:

– Кажется, наш с тобой разговор напоминает, как говорят англичане, брызги мочи на ветру. Фейерверк!.. Салют!..

Мы улыбнулись друг другу.

«Как два идиота, как два никчемных анахронизма», – подумал я и убрал термос с чаем под стол.

Нисим вернулся к стойке.

За соседним столиком, искоса заглядывая в свои рюмки, двое мужчин, громко переговариваясь, поедали куриные ножки. В том, у которого было одутловатое лицо и седые плохо подстриженные усы, я узнал бывшего актера Шимона Вольского. Лет семь назад его уволили из городского театра за чрезмерную страсть к вину, и тогда он, поступив на службу в один из крохотных театров старого Яффо, сменил свой image: стал употреблять исключительно водку. Его собеседником был молодой художник Дима Клоц, которого, как я понял из услышанного разговора, жена выгнала из дома. Теперь он, пытливо заглядывая в глаза актеру, жаловался:

– Мою душу сверлит невыносимая боль.

Актер покачал головой и, громко фыркнув, изложил свою версию боли.

– Боль – это прямой результат постоянного и гипертрофированного присутствия в нашей жизни клизмы, – бесстрастно разъяснил актер. – В школе нам ее ставили учителя, в армии – прапорщики, в университете – декан. Даже детей делают чем-то таким, что внешне напоминает клизму. И ничего иного, кроме как клизмы, ждать от этого мира не приходится.

Дима Клоц, устало вздохнув, сказал:

– Жена отлучила меня от своего тела.

Актер приподнял рюмку.

– За твою свободу!

Они сделали по большому глотку.

– Я всегда знал, что пары расходятся. Часто. Довольно часто. Но чтобы такое коснулось нас… Господи, вчера моя жена сказала, чтобы я ее оставил!

– А ты что?

– Я попросил, чтобы она меня не отталкивала.

– А она что?

– А она взяла и оттолкнула. На этот раз она…

– Отпей еще, – предложил актер.

Дима Клоц отпил еще.

– Как она могла обойтись со мной так?!

– Крепись! – сказал актер.

Дима Клоц отпил еще.

– Свобода… – проговорил он. – Только бы не растерять…

– Не каркай! – попросил актер.

– А что если моя жена вдруг…

– Не надейся, чудес не бывает! – перебил актер. – Из одной мухи можно сделать лишь одного слона, не более…

– Ну да, – согласился Дима Клоц.

Актер криво усмехнулся и для пущего эффекта рассказал анекдот о муже, который повез свою жену к чудодейственному источнику, но чуда так и не свершилось – они до сих пор вместе…

– Я свою не повезу! – разволновался художник. – Но вот не прощу себе, что перед уходом не сорвал с нее блузку. Упустил шанс…

– Оплошал, – согласился актер.

– Знаешь, – печально проговорил Дима Клоц, – у меня в доме осталась дочка.

– А у меня сын, – сказал актер. – Однажды он из дома сбежал.

– Я всегда хотел сына, а получилась дочка, – сказал Дима Клоц.

Актер стал объяснять, как делаются сыновья.

– Я делал все точно так же, – сказал Дима Клоц, – но у меня дочка.

– Странно, – удивился актер.

В кафе заглянул молоденький солдат. У него было озадаченное лицо.

– Что, боец, офицер клизму поставил? – спросил актер.

Щечки солдата покрылись алыми пятнышками, и он, попятившись назад, аккуратно прикрыл за собой дверь.

Актер, заново наполнив себе и художнику рюмки, спросил:

– И что, собственно, сказала твоя жена?

– «Убирайся вон!»

– А ты что сказал?

– «Прости!»

– А она?

– «К черту!»

– А ты?

– А я промолчал. Что тут еще сказать?

Актер покачал головой и опрокинул в себя рюмку.

– За твой первый день свободы! – объявил он.

Художник прикрыл веки.

– Решил вздремнуть? – удивился актер.

– Просто зажмурился. Свобода – это как смотреть на солнце… Что же теперь будет дальше?

Взболтнув графинчик, актер объяснил:

– Дальше будет второй день свободы.

Художник заплакал.

– Я лучше пойду, – сказал он и ушел.

Покончив с куриной ножкой, актер задержал взгляд на моей бутылке с минеральной водой и презрительно усмехнулся.

Я задержал дыхание.

– Непристойный дринк, – гнусаво хихикнув, изрек актер. – В подобной жидкости копошатся смертоносные бактерии…

– Это правда? – спросил я у Нисима. – В твоем заведении обитают микробы?

Нисим издал хриплый, как у попугая, вопль:

– Вр-р-ранье! Вр-р-ранье! Вр-р-ранье!

– Ха-ха-ха! – весело отпарировал актер. Подняв над столиком рюмку с водкой, он с настойчивой торжественностью заявил, что на самом деле лишь только вaqua vita, в этой воде жизни плещется источник истинной бодрости и силы.

По взгляду, брошенному на актера Нисимом, было не трудно угадать, как велико его желание открутить актеру нос, но вместо этого хозяин кафе почему-то зажег спичку и стал смотреть, как она разгорается. Потом зажег другую.

– Только aqua vita! – твердо повторил актер. – Ultima ratio!

Столь решительный тон подкупил меня, и я подумал, что небольшая порция дополнительных сил мне не помешает.

Нисим достал из холодильника начатую бутылку «Smirnoff».

– Вот тебе рюмка водки, – подойдя ко мне, сказал Нисим. – Набирайся сил, отрок.

Актер одобрительно крякнул и, задумчиво запустив руку в прислоненный к ножке столика потрепанный портфель, достал из него завернутый в газету череп.

– Лично мой, – развернув газету, пояснил актер.

Нисим насторожился.

– Каким это образом череп твой, – спросил он, – если сам ты живой?

– С чего ты взял, что я живой? – обиделся актер и нежно провел по черепу мизинцем.

Кафе погрузилось в звонкую тишину, и я, прислушавшись к ней, определил, что она звучала в ми-бемоль миноре.

С улицы вошла скуластая молодая женщина в толстой кофте. С минуту она недвижно стояла у двери, потом, обведя долгим горестным взглядом присутствующих, достала из сумочки пачку сигарет.

– Здесь не курят, – пояснил Нисим.

Женщина вернула сигареты в сумочку и присела за свободный столик.

– Кофе? – спросил у женщины Нисим.

– Да, большую чашку.

Помахав черепом, актер сказал:

– Мадам, вы не находите, что над нами витает ужасная аура тоски?

Женщина не ответила.

Актер предложил:

– Попутешествуем?

Губы женщины приоткрылись:

– Что вы имеете в виду?

На лице актера выступило выражение человека, готового немедленно принести себя в жертву. Убрав череп в портфель, он сказал:

– Почему бы нам не слетать в славный город Зальцбург?

Женщина снова оглядела присутствующих; ее лицо напряглось.

Актер уточнил:

– Культурное мероприятие. Всего лишь это. Ничто так не обостряет наши чувства, как путешествия. Два года назад я летал в Россию. Что вам сказать? Страна чудес! Там пьют водку, закусывая мороженым. Что же касается города Зальцбурга, то… Ступая по квартире гения, я почти не дышал, а разглядывая скрипочку с клавесином, а еще – кроватку с ночным горшочком под ней, я настолько разволновался, что, казалось, теряю пульс. По горшочку трепетным пальцем постучал и представил себе, как великий Амадео опускает с кроватки ноженьки, как, приподняв подол ночной рубашонки, он в горшочек…

Нисим поставил перед женщиной большую чашку кофе.

– Где этот Зальцбург? – поинтересовалась женщина.

– За границей, – пояснил актер.

– А-а-а… – тяжело вздохнула женщина и, оставив свой кофе нетронутым, бросилась к выходу.

Наступила гнетущая тишина.

– Отчего у женщин такие бледные лица? – заговорил Нисим.