Текст книги "Горькое Жито Донбасса"

Люди нашего края

Сон с Ириной в главной роли

Уехав с родителями из Старобельска в возрасте 14 лет, я попал в насыщенную ежедневными новостями и событиями жизнь шахтерского города Стаханова. Новая школа, новые друзья, новая программа обучения в школе – все это целиком поглотило меня. Затем – поступление на математический факультет университета, последовавшее через четыре года, углубление в сложности высшей математики, знакомство с чудом того времени – электронными вычислительными машинами. Уехал, увлекся и забыл. Потребовалось что-то сверхестественное, необычное, что вернуло бы меня в нормальное состояние, т. е. вернуло бы меня к истокам.

Однажды, уже во время работы в Центральном, я как-то зашел в отдел инспекторов, давно не заходил к ним и не видел, как у них используются новые недавно установленные компьютеры. Вошедши, удивился, что в инспекторской комнате слышен звук работающей швейной машинки. В дальнем углу увидел незнакомую женщину. Она ловко управлялась с машинкой: складывала швы, отсекала остатки ниток и шила, шила, шила, светясь своей ярко-каштановой красотой. Наверное, подумал я, это новая инспекторская сотрудница, которую до этого не пришлось видеть ни разу, одна из тех, что всегда находятся на проверках.

В это время подошла Виктория Петровна – начальница инспекторов:

– Что, на наших женщин засматриваешься? Смотри, какие классные! Это Ира, она готовит костюмы для осеннего корпоратива. Ваши айтишницы так не умеют.

В это время шьющая женщина достала несколько дырявых, но чистеньких выстиранных носочков и стала их штопать на своей машинке. Удивило и мастерство этой красивой женщины, и то, что она именно на работе возится с какими-то носками.

– А-а-а, не обращай внимания, – сказала Виктория Петровна, – это для самодеятельности про Бибигона, наш Антон будет в его роли выступать. Бибигон – это же новый канал на телевидении. Вот Антон и будет изображать, каким этот новый канал должен быть: добрым, спокойным, приносящим радость. Когда надо, предстающим в образе стола, в другой раз – превращающимся в велосипед, в коляску, подушку, одеяло. Не будет превращаться только в пивную бутылку, в сигарету. В хеллоуинов всяких Бибигон тоже не будет превращаться никогда.

Шьющая женщина меня заворожила, а когда повернулась ко мне, то я был сражен наповал. Это оказалась Ира – Ирочка, моя университетская сокурсница. Я потерял всякое соображение, оно моментально покинуло меня напрочь.

Где-то через час-полтора Ирина закончила шить, и так получилось, что мы пошли домой вместе. Третьим, неизвестно каким образом, оказался наш студенческий общий друг Миша Грач. Мы шли не спеша, шутили, смеялись, вспоминали давно ушедшие студенческие приколы.

Возле дома, где, как мне показалось, живет Ирина, Грач надвинулся на меня, словно глыба, своей грудью:

– Ну что, почему бы тебе женщину не проводить? Когда же, как не после работы? Сможешь ли вырваться в другое время? А сейчас очень даже кстати, часом позже с работы вернешься, ну и что. Да и дома у нее только старенькая мамаша.

Пристыдил, приободрил и подтолкнул.

Я сделал вид, что задержался из-за того, что надо было попрощаться с Грачем, подошел и подал руку Ирине. Улыбнувшись, она прижалась к моему локтю, и мы пошли в глубь квартала, где дома оказались не многоэтажными коробками, а компактными коттеджами, словно сошедшими со страниц рекламных дайджестов о современной подмосковной недвижимости.

Мы прошли к одному из коттеджей, в его внутренний дворик, весь утопающий в цветах – старинных и привычных астрах, гладиолусах, цинниях и разноцветных петуниях.

Вышедшей навстречу женщине Ирина отдала сумку и сказала, что мы пройдем в верхнюю половину. Есть ли кто еще в доме – осталось непонятным.

Мы оказались на первом этаже половины, названной верхней. Внутри аккуратно, тихо, скромная неброская обстановка, очень высокие потолки. Про еду оба, не сговариваясь, не вспоминали.

– Располагайся, я сейчас, – исчезла Ирина.

Я уселся на стул. Жарко. Снял пиджак. Посмотрел вокруг себя. Это, похоже, просторная гостиная, со многими спортивными приспособлениями, с двойными качелями в центре зала. Детей полно в этом доме, что ли? Подошел, присмотрелся, качели на детские не похожи. Очень прочные, дорогие, на канате – кнопка, как на поручнях на выходе из новенького автобуса.

Нажал эту кнопку, что-то где-то зажужжало, перестраивая крепление. Качели опустились до полуметра над полом и я, сбросив туфли, вскочил на их площадку. Попробовал раскачиваться, чувствуя, что качели как-то странно ходят из стороны в сторону. Поднял голову вверх и увидел, что верхнее крепление качелей движется под потолком по извилистому желобу, проложенному какой-то сложной эвольвентой.

Долго рассматривал потолок, раскачивался и очнулся только от ощущения, что на меня что-то летит. Только успел повернуться, как мимо меня пронеслись вторые качели. А на них – Ирина в легкой накидке, вроде бы и не прозрачной, но прекрасно представляющей ее фигуру. Тонкая полупрозрачная накидка в абрикосовых тонах прижималась к ее телу встречным ветром и открывалась, обнажая при этом матовое загоревшее тело – при возвращении назад. Наши качели вошли в неуправляемый ритм, мы проносились навстречу друг другу, каким-то чудом проскакивали мимо, наши пути пересекались, но, опять же каким-то чудом, обходилось без столкновений. Сближение намечалось только иногда, мы приближались так, что меня переполняло запахом ее тела, цветом волос, блеском глаз, при этом у нас не было ни единого прикосновения, мы никак не могли сойтись поближе.

Сорочка выбилась у меня из-за пояса, распахнулась и белым лебедем хлопала под порывами воздуха. Моя белая сорочка и абрикосовая накидка Ирины птицами бились в тесноватой комнате, качели не уменьшали свой размах, казалось, что этой игре не будет конца.

Незаметно, очевидно механизм качелей перестраивался автоматически, мы оказались высоко под потолком, взирая оттуда на комнату, уплывшую далеко вниз.

В это время внизу, у правой стены, открылась незаметная прежде дверь, и оттуда появилась женщина. По ее голосу, по тому, как она была похожа на Ирину волосами, их цветом, фигурой, грацией, я понял, что это ее мать. Совсем не старенькая, как говорил Миша Грач, а такая же стройная и красивая, как и дочь. Она сбросила с себя шелковый темно-синий халат и прошла в полумрак комнаты, почти что за спину мне. Я заподозрил, что она может сбросить и волосы и тогда превратится в страшную фигуру с золотой лысой головой, которые приходилось видеть в фильмах про древний Египет. Такое впечатление усилилось, когда на фоне едва заметного дверного проема я увидел группу входящих людей, очевидно мужчин, в одеяниях каких-то доисторических, то ли египетских жрецов, то ли древнерусских волхвов.

Увлекшись качелями и Ириной, а также появлением ее матери и толпы мужчин, я потерял чувство времени. Неожиданно почувствовал комариный укус в поясницу. Не сразу обратил на это внимание, мало ли что может показаться. Потом еще один укус, на который я, не выдержав, оглянулся. От моих качелей спешно отпрянула женщина в длинных волхвовских одеждах. В руках у нее сверкнул то ли шприц, то ли какая-то электронная штука, то ли розетка длинных иголок хвойного дерева.

Увидев мое немое изумление, она почти беззвучно сказала:

– Стать у тебя хорошая.

В моей голове возникло мое изображение спереди, слева, справа. Какая стать, чем же она хорошая? Сутулящийся, постоянно высмеиваемый домашними за намечающийся животик, за отсутствие талии, за плотные бедра. И это мое удивление старуха услышала:

– Стать твоя хороша каналами, они энигматические, широкие, ты можешь благодаря им воспринимать связь с космосом, вот мы их и почистили.

До меня дошло, почему моя сорочка выбилась из-за пояса, – это химерная старуха ее выдернула. Мои мозги переполнились возмущением тем, что кто-то меня насильно, помимо моей воли, использует. Но четко почувствовал, что ничего не смогу противопоставить этому насилию, ничего не могу сделать, кроме как попробовать у этих всесильных особ что-то выведать или попросить что-то невероятное.

Качели мои остановились, я спрыгнул и подошел к женщине в длинной одежде. Остальные женщины тут же окружили нас, мужчины у другой стороны комнаты заволновались и тоже приблизились. Я оказался в замкнутом кольце очень странных людей, только Ирина продолжала невозмутимо раскачиваться на качелях, мелькая в высоте.

– Да, статью я похож на своего дядю, – сказал я и увидел, как это всем совершенно неинтересно.

Быстро поправился, сказав, что я похож на Якова Гавриловича. Поправка моя также никого не заинтересовала. Я поспешил исправиться еще раз:

– Это отец мой, но похож я не на него, а на деда своего Гаврилу, Гаврилу Акимовича, я похож.

На этот раз окружившие меня люди зашептались, оживились, стали вопросительно посматривать один на другого. Самый старый, в шлеме и кожаных наплечниках, закрывающих шею и плечи, стал перечислять:

– Михаил – богоподобный, Яков – следующий за богом, Гавриил – муж божий, Аким – созданный богом…

Что-то величественное и многообещающее чувствовалось в его бормотании. Напугавшись, я с трудом выдавил из себя, что в 30-х годах мой дед пропал, был сослан на лесоповал на Соловки, и никто с тех пор не знает, что с ним произошло, где и как он провел свои последние дни.

Окружившие меня люди продолжали перешептываться и переглядываться так, словно никто из них не решался сообщить мне ужасную неприятную весть. Наконец одна из женщин в белом платочке сказала:

– Все нам известно про твоего деда, и ты это узнаешь. Но только в конце своей жизни. Найдешь то, что ищешь, если будешь искать. Но только на СТАРости своих лет, если СТАРаться будешь, в СТАРом белом городе!

Как в тот вечер я попал домой – не помню. После этой встречи, наполненной непонятной мистикой, Ирину больше ни разу мне не удалось увидеть, все время она оказывалась на проверках, даже в день зарплаты не мог ее найти. Потом меня перевели на другую работу.

Лишь через много лет, в одной из гостиниц Сицилии, готовясь к вылету самолетом в Москву, я выскочил, в чем был, в коридор.

А в это время за дверью соседнего номера скрылась каштановая женщина, оставившая после себя только облако такого образа, что по нему и по взбудоражившимся своим мышцам я понял, что это Ирина. Но где она живет, что делает, для меня осталось навсегда загадкой и даже тайной – окликнуть ее не посмел, сконфузившись своих гостиничных тапочек и халата.

Предсказание или напутствие, которое прозвучало в ее доме, повлекло большие последствия. После многих раздумий я понял, что многократно повторившееся тогда «СТАР» со всей определенностью указывает мне на Старобельск, небольшой город на юго-востоке Украины, где во времена моих предков в уездных земских учреждениях хранились все документы на семью, на землю, на недвижимость. В этом городе я родился, в этом городе прошло мое детство, просто я уехал и забыл его.

Я оживил в себе воспоминания детства, углубился в историю Старобельска, выискивая в Интернете самые мельчайшие подробности из истории города, края и рассказы про земляков. Благодаря Интернету познакомился и подружился с несколькими старобельскими молодыми мужчинами, разбросанными по разным уголкам страны, которые, работая дистанционно, создавали сайт Старобельска. В результате работы над материалами для пополнения контента сайта у меня образовалась большая подборка рассказов про этот город, про его историю, а также про земляков, город населявших. Освежая давние семейные воспоминания и истории, я добавил еще несколько новых рассказов, сформировавшихся и очень легко улегшихся на бумагу.

Дед Ладык

С самого раннего старобельского детства меня окружали рассказы о приключениях деда Ладыка, один необычнее другого, из-за чего многоликим и вездесущим он мне казался.

Больше всего рассказов было связано с тем, что дед Ладык давал ночлег всем селянам из окрестных сел, задержавшимся в Старобельске по своим делам. Кто приезжал на пилораму, кто – на рынок, кто – в Заготзерно, кто – в поликлинику. С учетом того, что у Ладыка ночевать оставались и мужики, и бабы, то соответствующих историй, превосходящих по своей остроте и комичности сюжеты знаменитого «Декамерона», ходило среди местного народа превеликое множество.

Наиболее ранним был рассказ о том, что в коллективизацию 1930 года Ладык был активистом и возглавлял местный отряд по раскулачиванию под названием «Красная метла». Без сожаления он «выметал» коренные, сами себя обеспечивающие селянские семейства из их жилищ. Мужиков отправляли на лесоповал в Архангельский край, а женщины и дети бросались на произвол судьбы и могли выжить, только перебравшись в Донбасс на рудники. Доактивничался Ладык до того, что раскулачил собственную бабку и выселил ее из добротной хаты в землянку-развалюху на Поросячем хуторе. Только самые ушлые, да и то не скоро, раскусили, что Ладык – очень хитрый. Раскулачил родню, выселил, зато на Соловки в Архангельский край, на верную погибель, не сослал.

На Тарабанах рассказывали, что Трофим Гаркуша, друживший с Ладыком и сотрудничавший с ним в «Красной метле», в 1933 году по каким-то причинам или соображениям, непонятным для соседей, передал свою хату и усадьбу Ладыку, а сам перешел жить в полуземлянку на противоположном берегу ставка. Полуземлянки Трофима в Тарабанах давно уже нет, после его переезда в 1950 году на Бежановский рудник новый хозяин ее перестроил. А следы Трофимовой бывшей добротной усадьбы в Тарабанах и сейчас можно увидеть со стороны Терехового леса. Это посадка из мощных кленов, ясеней и акаций, высаженная по меже вокруг усадьбы.

Наверное, Ладык выкопал в биографии Трофима какие-то такие пятна, что тот решил лучше с хатой расстаться, чем с жизнью. А наглый Ладык при каждом удобном случае на людях ехидничал:

– Мы с Трошей друзья, нас водой разлить нельзя!

В Евсуге шептались, что Ладык по заданию батьки Махно вывез из Старобельска, окруженного красными отрядами, батькиного любимца Панька Скрипку – офицера царской армии Пантелеймона Григорьевича Скрыпника, сильно израненного при взятии Старобельска красными. Осторожный Ладык провез раненого по степи через посты и разъезды красных Пархоменковых спецотрядов и под чужим именем, по документам, вытащенным у убитого железнодорожника из Красного Лимана, пристроил в Евсуге на Вершине у одинокой женщины. Панько прижился там, с выходившей его женщиною они завели неплохое хозяйство и детей, правда, жил он недолго и рано умер от ран и тяжелого труда. Его потомки и сейчас живут в Евсуге и в Старобельске, одна из внучек работает в Брянке в городском суде. Другая внучка сейчас живет в Новопскове, давно на пенсии и растит целую ораву уже своих внуков.

В Закотном, что чуть севернее Старобельска, был рассказ о том, как Ладык во время весеннего половодья на реке Айдаре поленился вовремя выехать из маслобойки (сейчас бы сказали – эвакуироваться) на незатопляемое место. Спасаясь ночью от подступающей воды, он вылез на крышу маслобойки и почти сутки просидел там, посинел и «задубел» так, что только с большим трудом мужики сняли его оттуда и отогрели.

В самом же Старобельске был рассказ о том, что Ладык в 1942 году по осени приютил бедную шахтерскую беженку из Кадиевки с пятью детьми, мужа которой забрали на фронт. Весной 1943 года, когда фронтовик перестал подавать о себе вести, Ладык выгнал ее со всей малолетней детворой, отобрав в качестве платы за постой козу и теплую юбку. Пристроилась эта бедолага работать на свиноферму, там она вычистила и побелила одну из клетушек и перетащила туда своих детей. От стада им шло тепло, а еду – кукурузу, картошку и кислое молоко – делили также со стадом. Летом 1945 года к этой женщине вернулся с войны муж – не герой, не в орденах, но и не размазня, а человек много чего познавший. Ладык быстро смекнул, что придется ему расплачиваться за грабеж беззащитных людей, и при первом же случае завез в эту воссоединившуюся семью мешок кукурузной крупы-дранки, прокрученной на домашней ручной мельничке, заработав себе таким образом прощение за юбку. А козу какую-то, совсем другую, на веревочке он притащил, кое-как путано и сбивчиво объяснив, что очень она была нужна ему, его внукам есть было нечего. Как будто дети-беженцы должны были святым духом питаться!

На Надеевке рассказывали, что однажды серые куропатки на зимней охоте довели Ладыка до форменного безумия, а кто-то из соседей это подсмотрел.

В один из коротких зимних дней этот сосед пошел по свежему снежку в поле под Надеевкой насобирать сухих бадыльев подсолнухов для растопки в печку. Дело свое сделал он быстро и как-то неожиданно заметил, что на дальнем конце поля к вишневым зарослям Надеевки с охотничьим ружьем в руках крадется дед Ладык. Подкрадывается, потому что впереди него, метрах в полустах, у стога сена копошится большая стая куропаток, жирных, наверняка вкусных, неповоротливых, в зимнем светло-сером оперении. Заинтересовался сосед, что же получится у Ладыка, сел на собранную вязанку подсолнуха и стал наблюдать. У Ладыка получилось предсказуемо – при приближении охотника птицы поднялись в воздух. Несколько птиц перелетели вперед метров на пятьдесят, а все остальные на низкой высоте быстро облетели вокруг сада и опустились на снег позади Ладыка, недалеко от него, метрах в тридцати, что вполне достаточно для прицельного выстрела. Ладык этих птиц не услышал и настойчиво продолжал подкрадываться к тем птицам, что на виду остались, прижимаясь к вишняку и пригибаясь к снегу. Только стал он приближаться к куропаткам на расстояние выстрела, птицы опять поднялись и перелетели недалеко вперед.

Так и гнался охотник за птицами, такими близкими, такими жирными, такими легкими для добычи, и ничто не могло его остановить и вывести с порочной тропы, уже и сумерки приблизились. Сосед решил помочь Ладыку и стал громко кричать, чтобы он оглянулся на птиц, пешком идущих следом за ним. Кричал, кричал, но расстояние большое, Ладык не услышал. Зато появился неожиданный помощник – Налет, охотничья собака с другого конца села. Наверное, пес услышал голос кричащего человека и прибежал узнать, в чем дело. Увидел он Ладыка и следующих за ним куропаток, тихо подобрался к птицам и бросился на них. Куропатки шустро взлетели, захлопав крыльями, подняв шум. Ладык обернулся на шум, определенно обезумел от близости множества куропаток, быстро вскинул ружье и выстрелил в стаю. Куропатки разлетелись в разные стороны, все целые и невредимые, а неожиданный помощник, охотничий пес Налет, упал замертво, сраженный выстрелом почти что в упор.

Сосед взвалил на спину вязанку собранного топлива, быстро пошел домой и рассказал, что увидел, жене и хозяину Налета.

Было также еще несколько других рассказов про Ладыка, но кто он, где он, что с ним, я не мог выяснить ни у кого из своих старших родственников и знакомых.

Загадку с вездесущностью и многоликостью этого героя всего лишь в начале 2000-х мне случайно помог решить один местный таксист. Будучи в гостях в Старобельске, я нанял его на автостанции, чтобы проехать в Донцовку, забрать там мою дорожную сумку и вернуться на железнодорожный вокзал к московскому поезду.

В дороге я спросил таксиста, не приходилось ли ему знавать деда Ладыка?

– Какого? Из каких Ладыков? – попросил уточнить таксист. – У нас много Ладыков имеется.

И дошло тогда до меня, что не многолик Ладык был, а многочислен, что все рассказы, в разное время слышанные мною, относятся к разным людям. Мне сразу же захотелось узнать побольше подробностей про всех старобельских Ладыков, но таксист сказал, что ничего такого он не знает.

Тогда я стал расспрашивать его про местные новости, про достопримечательности Старобельска – и про это ничего таксист не смог рассказать. А про сайт Старобельска в Интернете он и слыхом не слыхивал.

Зато за поездку от автостанции в Донцовку и обратно на железнодорожный вокзал содрал с меня 100 гривен. Понял, собака, что деньги у меня есть, а времени в обрез – поезд Луганск – Москва уже был на подходе.

Санько Чухран

По фамилии к нему никто не обращался. Говорили просто: «Санько, Саньком, у Санька…» Иногда добавляли: «Чухран. Санько Чухран». Но Чухран – это не фамилия. Это, как сказали бы сейчас, кликуха такая. А раньше говорили, что это по-уличному, это уличное прозвище такое.

Сам Санько такое семейное уличное прозвище объяснял одним случаем из жизни своего подгоровского деда. Давным-давно тот решил отгородиться от соседей и соорудил тын – деревенский забор из лесного хвороста, но поленился мелкие ветки обрубить, по местному – обчухрать. Соседи увидели и стали смеяться – что за «нечухраный» забор по соседству появился? Что за Нечухран его делал?

Видя такое дело, Саньков предок разобрал свою городушку, обчухрал ветки и по-новому собрал тын. А соседи не успокоились, продолжили насмехаться и приговаривать: «Ну теперь забор уже лучше, теперь ты у нас Чухран!» Так прозвище Чухран прилипло и закрепилось за дедом, а потом и за его потомками.

Рассказывая эту историю, Санько добавлял, что насмешки соседей и какое-то уличное прозвище – это все чепуха, дед его был ого-го-го какой! Здоровый, веселый, добрейшей души человек. И жена его, бабка Мавра, была под стать ему, крепкая, боевая, бедовая. Санько утверждал, что про них даже песня была в Старобельском казачьем отряде:

 
Чухран жеребчика седлает,
А Мавра пику подает…
 

В Великую Отечественную Санько воевал. Был он человеком росту небольшого, как раз такого, что требуется на подводных лодках, но воевать ему довелось в авиации. Он не летал, что-то со здоровьем не так получилось, а был наземным механиком в авиачасти. Домой вернулся при нескольких наградах, очень гордился своей службой, но ехидные соседи часто уедали его:

– Какой механик, в какой авиации? А если и был там, то хвосты самолетам на аэродроме заносил!

Я в детстве видел у них дома фотографии военного времени. Только сейчас до меня дошло удивление, что Санько на фотографиях был в тельняшке и бескозырке! Что это за авиаформа такая?

У меня старший брат служил в Петропавловске-Камчатском в морфлоте, так у него на бескозырке, на ленточке, было написано «Тихоокеанский флот». Младший брат служил в Таллине, на его ленточке красовалось – «Балтийский флот». Что за надпись была на Саньковой бескозырке – не обратил внимания. Очень бы хотелось прямо вот сейчас это узнать. На кладбище на кресте у Санька как раз такая фотография.

В мирной жизни постоянной работы с механикой для Санька не нашлось – какая механика в послевоенные годы! Однажды поручили Саньку соорудить на высокой мачте и запустить в эксплуатацию ветряк для обеспечения электричества в контору и на почту. Он это все сделал, его ветряк какое-то время по осени вертелся, как пропеллер у самолета, трещал, тарахтел, давал свет. А под Новый год разыгралась буря, сорвала этот ветряк и унесла далеко в овраг. Лопасти покорежились, крепления полопались, ось погнулась – выбросили все это, восстанавливать не стали.

А Санько каждый день получал наряд на новые работы. Был он и прицепщиком у тракториста, и возничим, и кучером, работал на току, подменял дизелиста на мельнице, попадал в плотницкую бригаду.

Из-за таких разных работ незаметен был Санько. И прицепился к нему тракторист Мартын:

– Ты, Санько, ничего в металле не понимаешь!

В ту пору, когда Санько с плотниками работал, завел он себе металлический складной метр. Там отметить, там застолбить, там размер снять. Пользовался метром часто, инструмент этот как зеркало у него блестел. Санько гордился им и носил, словно паркеровскую авторучку, в верхнем кармане пиджака. Мартыну эта цацка, наверное, очень понравилась, купил он себе такую же и тоже воткнул в верхний карман своей спецовки. Ну а зачем трактористу метр? От ненужности Мартынов метр почернел, цифр стало не разобрать. Вот Мартын и спрашивает у мужиков, как почистить этот метр, чтобы он заблестел. Санько тут же выскочил наперед всех и посоветовал:

– Возьми метр, натри его зеленым яблочком, заверни в чистую тряпочку и положи в погреб. Через недельку достанешь, посмотришь, будет как никелированный, я так со своим часто делаю.

Надо полагать, Мартын натер и положил, потому что через неделю появился злой, мужикам показывает метр, аж красный от ржавчины. Набросился на Санька, материт за данный ранее совет, побить норовит. А Санько не боится, с усмешкой отвечает:

– Ну какой же дурак металл яблочной кислотой обрабатывает да во влажный погреб кладет?

И долго потом допекал тракториста:

– Ну что, Мартын, так кто у нас в металле не понимает?

С любой работой Санько справлялся, был со всеми в ровных отношениях, уважал своих соседей. В памяти моей осталась его самоотверженность на одном нашем местном происшествии.

Дело было летом, в конце августа. В жаркое сухое воскресенье провожали в армию Витьку Скорика. Весь взрослый народ собрался за столами в тени яблонь на лужайке у их ворот, шум, гам, хмельное веселье. И вдруг всю эту благодать прерывает крик:

– Пожар! Якуша горит!

Оказалось, что в отсутствие взрослых Якушины дети пошли шастать по соседским садам и наворовали яблок и груш. Самый старший из них сделал в домашнем стоге сена кубло, залез туда и спрятал там всю добычу. Причем тайком от младших. Младшие искать-поискать – в кубле темно, не видно, схватили спички, подсветили, а сено тут же вспыхнуло.

Побежали все, хватая по дороге ведра, лопаты, багры. Пока добежали – полымя до неба, горит Якушино сено-солома, горит Якушин сарай, горят нужник и тын, искры снопами обсыпают и Якушину хату, и соседские. Все спасают людское добро, кто как может. Санько коршуном налетел на огонь, ногами топчет, землей забрасывает, а где не помогает – снял с себя выходной пиджак, в котором у Скорика на проводах за столом был, и пиджаком пламя сбивает. Почернел весь, сорочка белая праздничная, наверняка единственная, вся дырками от искр пошла. Когда потушили – Санько был самым радующимся человеком, ничего не пожалел, огонь одолевая. Какое счастье Якуше, что народ был рядом, а не на работах далеко в полях, что такие соседи щирые[17]17
  Щирый – душевный, добросердечный, подлинный, настоящий. (Пер. с укр.)


[Закрыть], как Санько, есть!

Санько доброжелательно относился к нам, малолетней детворе. Хотя, кажется, не всегда.

У них был сын Иван – мой погодок, с которым я дружил. Однажды по весне мы втроем, с нами был еще и Василь Богомаз, целый день пролазили в вербах, в терновниках, по яблоням, играя в разные игры. Играли бы еще, но голод одолел и погнал нас домой. По пути первой была хата Богомаза. Зашли, Василь шмыгнул быстренько за стол, а мы остались стоять у порога. Не выждав и секунды, Василь как заорет на всю хату:

– Есть хочу!

Мы напугались, а Василева мать засуетилась, приговаривая:

– Я сейчас, сыночка, я быстренько.

Поставила перед ним мисочку борща, а нам с Иваном дала по кружке молока и по куску хлеба. Выпили молочко, закусывая хлебушком, мне это так понравилось, что решил дома всегда тоже таким способом о себе напоминать.

Наверное, так же подумал и Иван. Пошли дальше, зашли к Ивану втроем, мы собирались после раздельных наших обедов продолжить совместные игры. В хате у них тишина, слышно только, что где-то в глубине комнаты тихонько охает Иванова мать. Иван быстро за стол и как заорет:

– Есть хочу! Борща!

На этот раз мы не испугались, а заулыбались, радуясь за нашего друга – сейчас он вкусненько поест. А зря улыбались! Откуда-то из угла выскочил Санько и с размаху тресь-тресь Ивана по затылку:

– Ах ты, цуценя[18]18
  Цуценя – щенок. (Пер. с укр.)


[Закрыть], целый день где-то шлялося, есть оно хочет! – Тресь еще раз и еще: – На молока, мать с зубами мучается, еще ничего не варила.

Мы с Василем, от греха подальше, выскочили за двери, за ворота.

– Гулять больше не хочется, домой пойду, – сказал Василь.

Я тоже пошел домой, понимая, что кричать о том, что тебе есть хочется, – дело опасное. Осторожненько вошел в свою хату, повесил на крючок кепку, вымыл руки. Прошелся по кухне, поправил скатерку, переставил с места на место табуретку, потянул носом – очень вкусно борщиком пахнет.

– Я сейчас, сыночка, садись, я быстренько, – появилась моя мать, ставя передо мной мисочку борща. – За день ножки набе гались, ручки заморились, животик кушать захотел! Ешь да расти большой.

Однажды под вечер мы, пацаны, сидели в вербах и бездельничали, прячась от июньской жары. Неожиданно над нами в небе возник рокот мотора, а затем появился и виновник этого шума. Самолет сельскохозяйственной авиации, зеленый биплан, а попросту – «кукурузник». Летел самолет очень низко, мы лениво заспорили, почему он низко летит. А кукурузник полетел так, что спутал все наши предположения. Чуть не цепляя верхушки деревьев, он мгновенно исчез с неба сразу за вербами. Неужели сел?

Мы все вскочили и побежали к дороге. Казалось, что никто быстрее нас бежать не сможет, но когда мы оказались у самолета, который действительно сел на Низу у бугра, там уже был Санько. Он прохаживался хозяином у самолета, пожимал руки летчику и выразительно светился от радости. Подойдя поближе, услышали разговор взрослых, что кукурузник прилетел опылять окружающие пшеничные поля от клопа-черепашки и леса от гусеницы дихлордифенилтрихлорметилметаном, в сокращении ДДТ, а по-простому – дустом. Была в то давнее время очень известной и модной эта зараза, полупроцентного раствора которой достаточно для убиения всего живого, на что она попадет.

Санько заахал, забеспокоился, что это же заодно и людские пчелы пропадут! Они с утра до вечера в работе, сейчас их в ульи, вроде бы гусят в сарай, не загонишь. Наверное, до слез у него дошло, пока он не уговорил летчика отложить полеты и распыление химикатов до утра. Он сам взялся оббежать – и оббежал-таки – всех местных пчеловодов с просьбой не открывать завтра пчел, а может быть, и еще денек подержать их в ульях, пока не перестанет действовать самолетная отрава. Потом вышел на дорогу и до ночи торчал там, останавливая направлявшиеся в соседние села подводы и автомашины, просил передать в Раздольный, Веселый, Сигор, Антоновку, Бондарево, чтобы это же обязательно передали и тамошним пчеловодам.

Наутро спозаранку мы все были за селом у самолета. Двое рабочих в очках, перчатках и респираторах разгрузили здоровенный грузовик, а потом стали пересыпать дуст из бумажных мешков в бункер самолета. И Санько уже здесь был, в своей военной форме – матроске, брюках-клеш, тельняшке и бескозырке, крутился у самолета, явно ожидая чего-то. Наконец летчик подал ему знак. Санько подскочил к самолету и стал проворачивать пропеллер. После первого оборота самолет чихнул – «чих», после второго повторил дважды – «чих-чих», после третьего зачастил – «чих-чих-чих…» Летчик крикнул: «От винта!», Санько отскочил в сторону, а мотор взревел. Струя ветра рванулась вдоль самолета, вздымая пыль и пригибая степную траву плотно к земле. Нас отбросило в сторону, мы попадали, спасаясь от поднятого ветра. Самолет ревел и дрожал, мы лежали в траве и представляли, что мы летим, что самолет подвластен нам, что мы управляем его рулями, бросая его, как дивную птицу, влево, вправо, вперед, вверх. Увлеченный воображаемым полетом, я все же заметил, что самолет дрожит, шевелится и поворачивается на месте. Посмотрел назад и, о боже, что я увидел! У хвоста самолета в потоках ветра и пыли напрягся Санько. В своей матроске, бескозырке, закусив концы ленточек, чтобы не били по лицу, он… заносил самолету хвост, позорно подтверждая соседские ехидства про его роль на военных аэродромах. Но упоенный счастьем участия в воображаемом полете, который Санько помог нам прочувствовать, я и секундного неуважения не допустил к нему, даже наоборот, понял важность и величие такой его работы…