Текст книги "Стихотворения"

К Д.
(«Будь со мною, как прежде бывала…»)

 
Будь со мною, как прежде бывала;
       О, скажи мне хоть слово одно,
Чтоб душа в этом слове сыскала,
       Что хотелось ей слышать давно;
 
 
Если искра надежды хранится
       В моем сердце – она оживет;
Если может слеза появиться
       В очах – то она упадет.
 
 
Есть слова – объяснить не могу я,
       Отчего у них власть надо мной;
Их услышав, опять оживу я,
       Но от них не воскреснет другой;
 
 
О, поверь мне, холодное слово
       Уста оскверняет твои,
Как листки у цветка молодого
       Ядовитое жало змеи!
 

1831

Отрывок
(«Три ночи я провел без сна – в тоске…»)

 
       Три ночи я провел без сна – в тоске,
В молитве, на коленях, – степь и небо
Мне были храмом, алтарем курган;
И если б кости, скрытые под ним,
Пробуждены могли быть человеком,
То, обожженные моей слезой,
Проникнувшей сквозь землю, мертвецы
Вскочили б, загремев одеждой бранной!
О Боже! как? – одна, одна слеза
Была плодом ужасных трех ночей?
Нет, эта адская слеза, конечно,
Последняя, не то три ночи б я
Ее не дожидался. Кровь собратий,
Кровь стариков, растоптанных детей
Отяготела на душе моей,
И приступила к сердцу, и насильно
Заставила его расторгнуть узы
Свои, и в мщенье обратила все,
Что в нем похоже было на любовь;
Свой замысел пускай я не свершу,
Но он велик – и этого довольно;
Мой час настал – час славы иль стыда;
Бессмертен иль забыт я навсегда.
 
 
       Я вопрошал природу, и она
Меня в свои объятья приняла,
В лесу холодном в грозный час метели
Я сладость пил с ее волшебных уст,
Но для моих желаний мир был пуст,
Они себе предмета в нем не зрели;
На звезды устремлял я часто взор
И на луну, небес ночных убор,
Но чувствовал, что не для них родился;
Я небо не любил, хотя дивился
Пространству без начала и конца,
Завидуя судьбе его Творца;
Но, потеряв отчизну и свободу,
Я вдруг нашел себя, в себе одном
Нашел спасенье целому народу;
И утонул деятельным умом
В единой мысли, может быть, напрасной
И бесполезной для страны родной,
Но, как надежда, чистой и прекрасной,
Как вольность, сильной и святой.
 

1831

Баллада

 
В избушке позднею порою
Славянка юная сидит.
Вдали багровой полосою
На небе зарево горит…
И, люльку детскую качая,
Поет славянка молодая…
 
 
«Не плачь, не плачь! иль сердцем чуешь,
Дитя, ты близкую беду!..
О, полно, рано ты тоскуешь:
Я от тебя не отойду.
Скорее мужа я утрачу.
Дитя, не плачь! и я заплачу!
 

 
Отец твой стал за честь и Бога
В ряду бойцов против татар,
Кровавый след ему дорога,
Его булат блестит, как жар.
Взгляни, там зарево краснеет:
То битва семя смерти сеет.
 
 
Как рада я, что ты не в силах
Понять опасности своей,
Не плачут дети на могилах;
Им чужд и стыд и страх цепей;
Их жребий зависти достоин…»
Вдруг шум – и в двери входит воин.
 
 
Брада в крови, избиты латы.
«Свершилось! – восклицает он, —
Свершилось! торжествуй, проклятый!..
Наш милый край порабощен,
Татар мечи не удержали —
Орда взяла, и наши пали».
 
 
И он упал – и умирает
Кровавой смертию бойца.
Жена ребенка поднимает
Над бледной головой отца:
«Смотри, как умирают люди,
И мстить учись у женской груди!..»
 

1831

«Я не люблю тебя…»

 
Я не люблю тебя; страстей
И мук умчался прежний сон;
Но образ твой в душе моей
Все жив, хотя бессилен он;
Другим предавшися мечтам,
Я все забыть его не мог;
Так храм оставленный – все храм,
Кумир поверженный – все бог!
 

1831

Стансы («Мгновенно пробежав умом…»)

 
Мгновенно пробежав умом
Всю цепь того, что прежде было, —
Я не жалею о былом:
Оно меня не усладило.
 
 
Как настоящее, оно
Страстями бурными облито
И вьюгой зла занесено,
Как снегом крест в степи забытый.
 
 
Ответа на любовь мою
Напрасно жаждал я душою,
И если о любви пою —
Она была моей мечтою.
 
 
Как метеор в вечерней мгле,
Она очам моим блеснула
И, бывши все мне на земле,
Как все земное, обманула.
 

1831

К *
(«Я не унижусь пред тобою…»)

 
Я не унижусь пред тобою;
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою.
Знай: мы чужие с этих пор.
Ты позабыла: я свободы
Для заблужденья не отдам;
И так пожертвовал я годы
Твоей улыбке и глазам,
И так я слишком долго видел
В тебе надежду юных дней
И целый мир возненавидел,
Чтобы тебя любить сильней.
Как знать, быть может, те мгновенья,
Что протекли у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья!
А чем ты заменила их?
Быть может, мыслию небесной
И силой духа убежден,
Я дал бы миру дар чудесный,
А мне за то бессмертье он?
Зачем так нежно обещала
Ты заменить его венец,
Зачем ты не была сначала,
Какою стала наконец!
Я горд! – прости! люби другого,
Мечтай любовь найти в другом;
Чего б то ни было земного
Я не соделаюсь рабом.
К чужим горам, под небо юга
Я удалюся, может быть;
Но слишком знаем мы друг друга,
Чтобы друг друга позабыть.
Отныне стану наслаждаться
И в страсти стану клясться всем;
Со всеми буду я смеяться,
А плакать не хочу ни с кем;
Начну обманывать безбожно,
Чтоб не любить, как я любил, —
Иль женщин уважать возможно,
Когда мне ангел изменил?
Я был готов на смерть и муку
И целый мир на битву звать,
Чтобы твою младую руку —
Безумец! – лишний раз пожать!
Не знав коварную измену,
Тебе я душу отдавал;
Такой души ты знала ль цену?
Ты знала – я тебя не знал!
 

1832

«Люблю я цепи синих гор…»

 
Люблю я цепи синих гор,
Когда, как южный метеор,
Ярка без света и красна
Всплывает из-за них луна,
Царица лучших дум певца
И лучший перл того венца,
Которым свод небес порой
Гордится, будто царь земной.
На западе вечерний луч
Еще горит на ребрах туч,
И уступить все медлит он
Луне – угрюмый небосклон;
Но скоро гаснет луч зари…
 

 
Высоко месяц. Две иль три
Младые тучки окружат
Его сейчас… вот весь наряд,
Которым белое чело
Ему убрать позволено.
Кто не знавал таких ночей
В ущельях гор иль средь степей?
Однажды при такой луне
Я мчался на лихом коне
В пространстве голубых долин,
Как ветер, волен и один;
Туманный месяц и меня,
И гриву, и хребет коня
Сребристым блеском осыпал;
Я чувствовал, как конь дышал,
Как он, ударивши ногой,
Отбрасываем был землей;
И я в чудесном забытьи
Движенья сковывал свои,
И с ним себя желал я слить,
Чтоб этим бег наш ускорить;
И долго так мой конь летел…
И вкруг себя я поглядел:
Все та же степь, все та ж луна:
Свой взор ко мне склонив, она,
Казалось, упрекала в том,
Что человек с своим конем
Хотел владычество степей
В ту ночь оспоривать у ней!
 

1832

«Измученный тоскою и недугом…»

 
Измученный тоскою и недугом
И угасая в полном цвете лет,
Проститься я с тобой желал как с другом,
Но хладен был прощальный твой привет;
Но ты не веришь мне, ты притворилась,
Что в шутку приняла слова мои;
Моим слезам смеяться ты решилась,
Чтоб с сожаленьем не явить любви;
Скажи мне, для чего такое мщенье?
Я виноват, другую мог хвалить,
Но разве я не требовал прощенья
У ног твоих? но разве я любить
Тебя переставал, когда, толпою
Безумцев молодых окружена,
Горда одной своею красотою,
Ты привлекала взоры их одна?
Я издали смотрел, почти желая,
Чтоб для других очей твой блеск исчез;
Ты для меня была как счастье рая
Для демона, изгнанника небес.
 

1832

«Нет, я не Байрон, я другой…»

 
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или Бог – или никто!
 

1832

Романс

1

 
Ты идешь на поле битвы,
Но услышь мои молитвы,
       Вспомни обо мне.
Если друг тебя обманет,
Если сердце жить устанет
И душа твоя увянет, —
       В дальной стороне
       Вспомни обо мне.
 

2

 
Если кто тебе укажет
На могилу и расскажет
       При ночном огне
О девице обольщенной,
Позабытой и презренной,
О, тогда, мой друг бесценный,
       Ты в чужой стране
       Вспомни обо мне.
 

3

 
Время прежнее, быть может,
Посетит тебя, встревожит
       В мрачном, тяжком сне;
Ты услышишь плач разлуки,
Песнь любви и вопли муки
Иль подобные им звуки…
       О, хотя во сне
       Вспомни обо мне!
 

1832

Сонет

 
Я памятью живу с увядшими мечтами,
Виденья прежних лет толпятся предо мной,
И образ твой меж них, как месяц в час ночной
Между бродящими блистает облаками.
 
 
Мне тягостно твое владычество порой;
Твоей улыбкою, волшебными глазами
Порабощен мой дух и скован, как цепями,
Что ж пользы для меня, – я не любим тобой.
 
 
Я знаю, ты любовь мою не презираешь;
Но холодно ее молениям внимаешь;
Так мраморный кумир на берегу морском
Стоит, – у ног его волна кипит, клокочет,
А он, бесчувственным исполнен божеством,
Не внемлет, хоть ее отталкивать не хочет.
 

1832

К *
(«Мы случайно сведены судьбою…»)

 
Мы случайно сведены судьбою,
Мы себя нашли один в другом,
И душа сдружилася с душою:
Хоть пути не кончить им вдвоем!
 
 
Так поток весенний отражает
Свод небес далекий голубой,
И в волне спокойной он сияет
И трепещет с бурною волной.
 
 
Будь, о будь моими небесами,
Будь товарищ грозных бурь моих;
Пусть тогда гремят они меж нами,
Я рожден, чтобы не жить без них.
 
 
Я рожден, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей,
Но с тобой, мой луч-путеводитель,
Что хвала иль гордый смех людей!
 
 
Души их певца не постигали,
Не могли души его любить,
Не могли понять его печали,
Не могли восторгов разделить.
 

1832

Два великана

 
В шапке золота литого
Старый русский великан
Поджидал к себе другого
Из далеких чуждых стран.
 
 
За горами, за долами
Уж гремел об нем рассказ,
И помериться главами
Захотелось им хоть раз.
 
 
И пришел с грозой военной
Трехнедельный удалец, —
И рукою дерзновенной
Хвать за вражеский венец.
 
 
Но улыбкой роковою
Русский витязь отвечал:
Посмотрел – тряхнул главою…
Ахнул дерзкий – и упал!
 
 
Но упал он в дальнем море
На неведомый гранит,
Там, где буря на просторе
Над пучиною шумит.
 

1832

Баллада

 
Куда так проворно, жидовка младая?
       Час утра, ты знаешь, далек…
Потише – распалась цепочка златая,
       И скоро спадет башмачок.
 
 
Вот мост! вот чугунные влево перилы
       Блестят от огня фонарей;
Держись за них крепче, – устала, нет силы!..
       Вот дом – и звонок у дверей.
 
 
Безмолвно жидовка у двери стояла,
       Как мраморный идол бледна;
Потом, за снурок потянув, постучала…
       И кто-то взглянул из окна!..
 
 
И страхом и тайной надеждой пылая,
       Еврейка глаза подняла,
Конечно, ужасней минута такая
       Столетий печали была.
 
 
Она говорила: «Мой ангел прекрасный!
       Взгляни еще раз на меня…
Избавь свою Сару от пытки напрасной,
       Избавь от ножа и огня…
 
 
Отец мой сказал, что закон Моисея
       Любить запрещает тебя.
Мой друг, я внимала отцу не бледнея,
       Затем, что внимала любя…
 
 
И мне обещал он страданья, мученья,
       И нож наточил роковой,
И вышел… Мой друг, берегись его мщенья, —
       Он будет как тень за тобой.
 
 
Отцовского мщенья ужасны удары,
       Беги же отсюда скорей!
Тебе не изменят уста твоей Сары
       Под хладной рукой палачей.
 
 
Беги!..» Но на лик, из окна наклоненный,
       Блеснул неожиданный свет,
И что-то сверкнуло в руке обнаженной,
       И мрачен глухой был ответ.
 
 
И тяжкое что-то на камни упало,
       И стон раздался под стеной, —
В нем все улетающей жизнью дышало,
       И больше, чем жизнью одной!
 
 
Поутру, толпяся, народ изумленный
       Кричал и шептал об одном:
Там в доме был русский, кинжалом пронзенный,
       И женщины труп под окном.
 

1832

«Он был рожден для счастья, для надежд…»

 
Он был рожден для счастья, для надежд
И вдохновений мирных! – но безумный
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной;
И мир не пощадил – и Бог не спас!
Так сочный плод, до времени созрелый,
Между цветов висит осиротелый,
Ни вкуса он не радует, ни глаз;
И час их красоты – его паденья час!
 
 
И жадный червь его грызет, грызет,
И между тем как нежные подруги
Колеблются на ветках – ранний плод
Лишь тяготит свою… до первой вьюги!
Ужасно стариком быть без седин;
Он равных не находит; за толпою
Идет, хоть с ней не делится душою;
Он меж людьми ни раб, ни властелин,
И все, что чувствует, он чувствует один!
 

1832

Парус

 
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
 
 
Играют волны – ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит…
Увы, – он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
 
 
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
 

1832

«Я жить хочу! хочу печали…»

 
Я жить хочу! хочу печали
Любви и счастию назло;
Они мой ум избаловали
И слишком сгладили чело.
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман;
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?
Он хочет жить ценою муки,
Ценой томительных забот.
Он покупает неба звуки,
Он даром славы не берет.
 

1832

Русалка

1

 
Русалка плыла по реке голубой,
       Озаряема полной луной;
И старалась она доплеснуть до луны
       Серебристую пену волны.
 

2

 
И шумя и крутясь, колебала река
       Отраженные в ней облака;
И пела русалка – и звук ее слов
       Долетал до крутых берегов.
 

3

 
И пела русалка: «На дне у меня
       Играет мерцание дня;
Там рыбок златые гуляют стада;
       Там хрустальные есть города;
 

4

 
И там на подушке из ярких песков
       Под тенью густых тростников
Спит витязь, добыча ревнивой волны,
       Спит витязь чужой стороны.
 

5

 
Расчесывать кольца шелковых кудрей
       Мы любим во мраке ночей,
И в чело и в уста мы в полуденный час
       Целовали красавца не раз.
 

6

 
Но к страстным лобзаньям, не знаю зачем,
       Остается он хладен и нем;
Он спит – и, склонившись на перси ко мне,
       Он не дышит, не шепчет во сне!..»
 

7

 
Так пела русалка над синей рекой,
       Полна непонятной тоской;
И, шумно катясь, колебала река
       Отраженные в ней облака.
 

1832

Гусар

 
Гусар! ты весел и беспечен,
Надев свой красный доломан;
Но знай – покой души не вечен,
И счастье на земле – туман!
 
 
Крутя лениво ус задорный,
Ты вспоминаешь стук пиров;
Но берегися думы черной, —
Она черней твоих усов.
 
 
Пускай судьба тебя голубит,
И страсть безумная смешит;
Но и тебя никто не любит,
Никто тобой не дорожит.
 
 
Когда ты, ментиком блистая,
Торопишь серого коня,
Не мыслит дева молодая:
«Он здесь проехал для меня».
 
 
Когда ты вихрем на сраженье
Летишь, бесчувственный герой, —
Ничье, ничье благословенье
Не улетает за тобой.
 
 
Гусар! ужель душа не слышит
В тебе желания любви?
Скажи мне, где твой ангел дышит?
Где очи милые твои?
 
 
Молчишь – и ум твой безнадежней,
Когда полнее твой бокал!
Увы – зачем от жизни прежней
Ты разом сердце оторвал!..
 
 
Ты не всегда был тем, что ныне,
Ты жил, ты слишком много жил,
И лишь с последнею святыней
Ты пламень сердца схоронил.
 

1832

Юнкерская молитва

 
Царю Небесный!
Спаси меня
От куртки тесной,
Как от огня.
От маршировки
Меня избавь,
В парадировки
Меня не ставь.
Пускай в манеже
Алёхин глас
Как можно реже
Тревожит нас.
Еще моленье
Прошу принять —
В то воскресенье
Дай разрешенье
Мне опоздать.
Я, Царь Всевышний,
Хорош уж тем,
Что просьбой лишней
Не надоем.
 

1833

Умирающий гладиатор

I see before me the gladiator lie…

Byron[11]11
  Я вижу пред собой лежащего гладиатора… Байрон (англ.). – Ред.


[Закрыть]

 
Ликует буйный Рим… торжественно гремит
Рукоплесканьями широкая арена:
А он – пронзенный в грудь, – безмолвно он лежит,
Во прахе и крови скользят его колена…
И молит жалости напрасно мутный взор:
Надменный временщик и льстец его сенатор
Венчают похвалой победу и позор…
Что́ знатным и толпе сраженный гладиатор?
Он презрен и забыт… освистанный актер.
 
 
И кровь его течет – последние мгновенья
Мелькают, – близок час… Вот луч воображенья
Сверкнул в его душе… Пред ним шумит Дунай…
И родина цветет… свободный жизни край;
Он видит круг семьи, оставленный для брани,
Отца, простершего немеющие длани,
Зовущего к себе опору дряхлых дней…
Детей играющих – возлюбленных детей.
Все ждут его назад с добычею и славой…
Напрасно – жалкий раб, – он пал, как зверь лесной,
Бесчувственной толпы минутною забавой…
Прости, развратный Рим, – прости, о край родной…
 

 
Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд – игралище детей,
       Осмеянный ликующей толпою!
 
 
И пред кончиною ты взоры обратил
С глубоким вздохом сожаленья
На юность светлую, исполненную сил,
Которую давно для язвы просвещенья,
Для гордой роскоши беспечно ты забыл:
Стараясь заглушить последние страданья,
Ты жадно слушаешь и песни старины,
И рыцарских времен волшебные преданья —
Насмешливых льстецов несбыточные сны.
 

1836

Еврейская мелодия
(Из Байрона)

 
Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
       Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
       Пробудят в струнах звуки рая.
И если не навек надежды рок унес,
       Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слез —
       Они растают и прольются.
 
 
Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец,
       Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
       Иль разорвется грудь от муки.
Страданьями была упитана она,
       Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал – теперь она полна,
       Как кубок смерти, яда полный.
 

1836

Смерть Поэта

 
Погиб Поэт! – невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа Поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!
Убит!.. к чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь… он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.
Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
 
 
И что за диво?.. издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что́ он руку поднимал!..
 
 
       И он убит – и взят могилой,
   Как тот певец, неведомый, но милый,
       Добыча ревности глухой,
    Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.
 
 
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он, с юных лет постигнувший людей?..
 
 
И прежний сняв венок – они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
       Но иглы тайные сурово
       Язвили славное чело;
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
       И умер он – с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
       Замолкли звуки чудных песен,
       Не раздаваться им опять:
       Приют певца угрюм и тесен,
       И на устах его печать.
______
       А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
       Таитесь вы под сению закона,
       Пред вами суд и правда – всё молчи!..
Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
       Есть грозный суд: он ждет;
       Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
       Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
       Поэта праведную кровь!
 

1837

Бородино

 
– Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
       Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
       Про день Бородина!
 
 
– Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
       Богатыри – не вы!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля…
Не будь на то Господня воля,
       Не отдали б Москвы!
 
 
Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
       Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
       О русские штыки?»
 
 
И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
       Построили редут.
У наших ушки на макушке!
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки —
       Французы тут как тут.
 
 
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
       Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
       За родину свою!
 
 
Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
       Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи!»
И вот на поле грозной сечи
       Ночная пала тень.
 
 
Прилег вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
       Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
       Кусая длинный ус.
 

 
И только небо засветилось,
Все шумно вдруг зашевелилось,
       Сверкнул за строем строй.
 

 
Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам…
Да, жаль его: сражен булатом,
       Он спит в земле сырой.
 
 
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! не Москва ль за нами?
       Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
       Мы в Бородинский бой.
 
 
Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
Французы двинулись, как тучи,
       И всё на наш редут.
Уланы с пестрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами,
Все промелькнули перед нами,
       Все побывали тут.
 
 
Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена, как тени,
       В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
       Гора кровавых тел.
 

 
Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
       Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась – как наши груди;
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
       Слились в протяжный вой…
 
 
Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
       И до конца стоять…
Вот затрещали барабаны —
И отступили бусурманы.
Тогда считать мы стали раны,
       Товарищей считать.
 
 
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
       Богатыри – не вы.
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля.
Когда б на то не Божья воля,
       Не отдали б Москвы!
 

1837