Текст книги "Стихотворения"

Ветка Палестины

 
Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
 
 
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
 
 
Молитву ль тихую читали
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?
 
 
И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
 
 
Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы?..
 
 
Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?
 

 
Иль, Божьей рати лучший воин,
Он был, с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и Божеством?..
 
 
Заботой тайною хранима,
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!
 
 
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
 

1837

Узник

 
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня.
Я красавицу младую
Прежде сладко поцелую,
На коня потом вскочу,
В степь, как ветер, улечу.
 
 
Но окно тюрьмы высоко,
Дверь тяжелая с замком;
Черноокая далеко,
В пышном тереме своем;
Добрый конь в зеленом поле
Без узды, один, по воле
Скачет, весел и игрив,
Хвост по ветру распустив.
 
 
Одинок я – нет отрады:
Стены голые кругом,
Тускло светит луч лампады
Умирающим огнем;
Только слышно: за дверями
Звучно-мерными шагами
Ходит в тишине ночной
Безответный часовой.
 

1837

Сосед

 
Кто б ни был ты, печальный мой сосед,
Люблю тебя, как друга юных лет,
       Тебя, товарищ мой случайный,
Хотя судьбы коварною игрой
Навеки мы разлучены с тобой
       Стеной теперь – а после тайной.
 

 
Когда зари румяный полусвет
В окно тюрьмы прощальный свой привет
       Мне, умирая, посылает
И, опершись на звучное ружье,
Наш часовой, про старое житье
       Мечтая, стоя засыпает, —
 
 
Тогда, чело склонив к сырой стене,
Я слушаю – и в мрачной тишине
       Твои напевы раздаются.
О чем они – не знаю; но тоской
Исполнены, и звуки чередой,
       Как слезы, тихо льются, льются…
 
 
И лучших лет надежды и любовь —
В груди моей все оживает вновь,
       И мысли далеко несутся,
И полон ум желаний и страстей,
И кровь кипит – и слезы из очей,
       Как звуки, друг за другом льются.
 

1837

«Когда волнуется желтеющая нива…»

 
Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;
 
 
Когда, росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
 
 
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он,—
 
 
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога…
 

1837

Молитва
(«Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…»)

 
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред Твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,
 
 
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.
 
 
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
 
 
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную —
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
 

1837

«Расстались мы, но твой портрет…»

 
Расстались мы, но твой портрет
Я на груди моей храню:
Как бледный призрак лучших лет,
Он душу радует мою.
 
 
И, новым преданный страстям,
Я разлюбить его не мог:
Так храм оставленный – все храм,
Кумир поверженный – все бог!
 

1837

«Спеша на север из далека…»

 
Спеша на север из далека,
Из теплых и чужих сторон,
Тебе, Казбек, о страж Востока,
Принес я, странник, свой поклон.
 
 
Чалмою белою от века
Твой лоб наморщенный увит,
И гордый ропот человека
Твой гордый мир не возмутит.
 
 
Но сердца тихого моленье
Да отнесут твои скалы
В надзвездный край, в твое владенье,
К престолу вечному аллы.
 
 
Молю, да снидет день прохладный
На знойный дол и пыльный путь,
Чтоб мне в пустыне безотрадной
На камне в полдень отдохнуть.
 
 
Молю, чтоб буря не застала,
Гремя в наряде боевом,
В ущелье мрачного Дарьяла
Меня с измученным конем.
 
 
Но есть еще одно желанье!
Боюсь сказать! – душа дрожит!
Что, если я со дня изгнанья
Совсем на родине забыт!
 
 
Найду ль там прежние объятья?
Старинный встречу ли привет?
Узнают ли друзья и братья
Страдальца после многих лет?
 
 
Или среди могил холодных
Я наступлю на прах родной
Тех добрых, пылких, благородных,
Деливших молодость со мной?
 
 
О, если так! своей метелью,
Казбек, засыпь меня скорей
И прах бездомный по ущелью
Без сожаления развей.
 

1837

<Эпиграмма на Ф. Булгарина, I>

 
       Россию продает Фадей
       Не в первый раз, как вам известно,
Пожалуй, он продаст жену, детей,
       И мир земной, и рай небесный,
Он совесть продал бы за сходную цену,
       Да жаль, заложена в казну.
 

1837

Кинжал

 
Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный.
 
 
Лилейная рука тебя мне поднесла
В знак памяти, в минуту расставанья,
И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,
Но светлая слеза – жемчужина страданья.
 
 
И черные глаза, остановясь на мне,
Исполненны таинственной печали,
Как сталь твоя при трепетном огне,
То вдруг тускнели, то сверкали.
 
 
Ты дан мне в спутники, любви залог немой,
И страннику в тебе пример не бесполезный;
Да, я не изменюсь и буду тверд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.
 

1838

«Она поет, и звуки тают…»

 
Она поет – и звуки тают,
Как поцелуи на устах,
Глядит – и небеса играют
В ее божественных глазах;
Идет ли – все ее движенья,
Иль молвит слово – все черты
Так полны чувства, выраженья,
Так полны дивной простоты.
 

1838

<А. Г. Хомутовой>

 
Слепец, страданьем вдохновенный,
Вам строки чудные писал,
И прежних лет восторг священный,
Воспоминаньем оживленный,
Он перед вами изливал.
Он вас не зрел, но ваши речи,
Как отголосок юных дней,
При первом звуке новой встречи
Его встревожили сильней.
Тогда признательную руку
В ответ на ваш приветный взор,
Навстречу радостному звуку
Он в упоении простер.
 
 
И я, поверенный случайный
Надежд и дум его живых,
Я буду дорожить, как тайной,
Печальным выраженьем их.
Я верю, годы не убили,
Изгладить даже не могли
Все, что вы прежде возбудили
В его возвышенной груди.
Но да сойдет благословенье
На вашу жизнь, за то, что вы
Хоть на единое мгновенье
Умели снять венец мученья
С его преклонной головы.
 

1838

Дума

 
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее – иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
       В бездействии состарится оно.
       Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
       Как пир на празднике чужом.
       К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию – презренные рабы.
       Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты – его паденья час!
 
 
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
       Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
       Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
       Мы лучший сок навеки извлекли.
 
 
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства —
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
       Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
       Глядя насмешливо назад.
 
 
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
       Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
            Над промотавшимся отцом.
 

1838

Поэт

 
Отделкой золотой блистает мой кинжал;
       Клинок надежный, без порока;
Булат его хранит таинственный закал —
       Наследье бранного Востока.
 
 
Наезднику в горах служил он много лет,
       Не зная платы за услугу;
Не по одной груди провел он страшный след
       И не одну прорвал кольчугу.
 
 
Забавы он делил послушнее раба,
       Звенел в ответ речам обидным.
В те дни была б ему богатая резьба
       Нарядом чуждым и постыдным.
 
 
Он взят за Тереком отважным казаком
       На хладном трупе господина,
И долго он лежал заброшенный потом
       В походной лавке армянина.
 
 
Теперь родных ножон, избитых на войне,
       Лишен героя спутник бедный,
Игрушкой золотой он блещет на стене —
       Увы, бесславный и безвредный!
 
 
Никто привычною, заботливой рукой
       Его не чистит, не ласкает,
И надписи его, молясь перед зарей,
       Никто с усердьем не читает…
 
 
В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,
       Свое утратил назначенье,
На злато променяв ту власть, которой свет
       Внимал в немом благоговенье?
 
 
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
       Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
       Как фимиам в часы молитвы.
 
 
Твой стих, как Божий дух, носился над толпой
       И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой
       Во дни торжеств и бед народных.
 
 
Но скучен нам простой и гордый твой язык,
       Нас тешат блёстки и обманы;
Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
       Морщины прятать под румяны…
 
 
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
       Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
       Покрытый ржавчиной презренья?..
 

1838

Казачья колыбельная песня

 
Спи, младенец мой прекрасный,
       Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
       В колыбель твою.
Стану сказывать я сказки,
       Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
       Баюшки-баю.
 
 
По камням струится Терек,
       Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
       Точит свой кинжал;
Но отец твой старый воин,
       Закален в бою:
Спи, малютка, будь спокоен,
       Баюшки-баю.
 
 
Сам узнаешь, будет время,
       Бранное житье;
Смело вденешь ногу в стремя
       И возьмешь ружье.
Я седельце боевое
       Шелком разошью.
Спи, дитя мое родное,
       Баюшки-баю.
 
 
Богатырь ты будешь с виду
       И казак душой.
Провожать тебя я выйду —
       Ты махнешь рукой…
Сколько горьких слез украдкой
       Я в ту ночь пролью!..
Спи, мой ангел, тихо, сладко,
       Баюшки-баю.
 
 
Стану я тоской томиться,
       Безутешно ждать;
Стану целый день молиться,
       По ночам гадать;
Стану думать, что скучаешь
       Ты в чужом краю…
Спи ж, пока забот не знаешь,
       Баюшки-баю.
 
 
Дам тебе я на дорогу
       Образок святой:
Ты его, моляся Богу,
       Ставь перед собой;
Да, готовясь в бой опасный,
       Помни мать свою…
Спи, младенец мой прекрасный,
       Баюшки-баю.
 

1838

Не верь себе

Que nous font après tout les vulgaires abois

De tous ces charlatans, qui donnent de la voix,

Les marchands de pathos et les faiseurs d’emphase

Et tous les baladins qui dansent sur la phrase?

A. Barbier[12]12
  Какое нам, в конце концов, дело до грубого крика всех этих горланящих шарлатанов, торговцев пафосом, мастеров напыщенности и всех плясунов, танцующих на фразе? О. Барбье (фр.). – Ред.


[Закрыть]

 
Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,
       Как язвы, бойся вдохновенья…
Оно – тяжелый бред души твоей больной
       Иль пленной мысли раздраженье.
В нем признака небес напрасно не ищи:
       То кровь кипит, то сил избыток!
Скорее жизнь свою в заботах истощи,
       Разлей отравленный напиток!
 
 
Случится ли тебе в заветный, чудный миг
       Отрыть в душе давно безмолвной
Еще неведомый и девственный родник,
       Простых и сладких звуков полный, —
Не вслушивайся в них, не предавайся им,
       Набрось на них покров забвенья:
Стихом размеренным и словом ледяным
       Не передашь ты их значенья.
 
 
Закрадется ль печаль в тайник души твоей,
       Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой, —
Не выходи тогда на шумный пир людей
       С своею бешеной подругой;
Не унижай себя. Стыдися торговать
       То гневом, то тоской послушной,
И гной душевных ран надменно выставлять
       На диво черни простодушной.
 
 
Какое дело нам, страдал ты или нет?
       На что́ нам знать твои волненья;
Надежды глупые первоначальных лет,
       Рассудка злые сожаленья?
Взгляни: перед тобой играючи идет
       Толпа дорогою привычной;
На лицах праздничных чуть виден след забот,
       Слезы не встретишь неприличной.
 
 
А между тем из них едва ли есть один,
       Тяжелой пыткой не измятый,
До преждевременных добравшийся морщин
       Без преступленья иль утраты!..
Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
       С своим напевом заучённым,
Как разрумяненный трагический актер,
       Махающий мечом картонным…
 

1839

«Ребенка милого рожденье…»

 
       Ребенка милого рожденье
Приветствует мой запоздалый стих.
       Да будет с ним благословенье
Всех ангелов небесных и земных!
       Да будет он отца достоин,
Как мать его, прекрасен и любим;
       Да будет дух его спокоен
И в правде тверд, как Божий херувим.
       Пускай не знает он до срока
Ни мук любви, ни славы жадных дум;
       Пускай глядит он без упрека
На ложный блеск и ложный мира шум;
       Пускай не ищет он причины
Чужим страстям и радостям своим,
       И выйдет он из светской тины
Душою бел и сердцем невредим!
 

1839

Три пальмы
(Восточное сказание)

 
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый, под сенью зеленых листов,
От знойных лучей и летучих песков.
 
 
И многие годы неслышно прошли;
Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студеной
Еще не склонялся под кущей зеленой,
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.
 
 
И стали три пальмы на Бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..
Не прав твой, о небо, святой приговор!»
 
 
И только замолкли – в дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шел, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.
 
 
Мотаясь, висели меж твердых горбов
Узорные полы походных шатров;
Их смуглые ручки порой подымали,
И черные очи оттуда сверкали…
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.
 
 
И конь на дыбы подымался порой,
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По плечам фариса вились в беспорядке;
И, с криком и свистом несясь по песку,
Бросал и ловил он копье на скаку.
 
 
Вот к пальмам подходит, шумя, караван:
В тени их веселый раскинулся стан.
Кувшины звуча налилися водою,
И, гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданных гостей,
И щедро поит их студеный ручей.
 
 
Но только что сумрак на землю упал,
По корням упругим топор застучал,
И пали без жизни питомцы столетий!
Одежду их сорвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли их до утра огнем.
 
 
Когда же на запад умчался туман,
Урочный свой путь совершал караван;
И следом печальным на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный;
И солнце остатки сухие дожгло,
А ветром их в степи потом разнесло.
 
 
И ныне все дико и пусто кругом —
Не шепчутся листья с гремучим ключом;
Напрасно пророка о тени он просит —
Его лишь песок раскаленный заносит
Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
Добычу терзает и щиплет над ним.
 

1839

Молитва
(«В минуту жизни трудную…»)

 
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
 
 
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
 
 
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
 

1839

Дары Терека

 
       Терек воет, дик и злобен,
Меж утесистых громад,
Буре плач его подобен,
Слезы брызгами летят.
Но, по степи разбегаясь,
Он лукавый принял вид
И, приветливо ласкаясь,
Морю Каспию журчит:
 
 
       «Расступись, о старец море,
Дай приют моей волне!
Погулял я на просторе,
Отдохнуть пора бы мне.
Я родился у Казбека,
Вскормлен грудью облаков,
С чуждой властью человека
Вечно спорить был готов.
Я, сынам твоим в забаву,
Разорил родной Дарьял
И валунов им, на славу,
Стадо целое пригнал».
 
 
       Но, склонясь на мягкий берег,
Каспий стихнул, будто спит,
И опять, ласкаясь, Терек
Старцу на ухо журчит:
 
 
       «Я привез тебе гостинец!
То гостинец не простой:
С поля битвы кабардинец,
Кабардинец удалой.
 

 
Он в кольчуге драгоценной,
В налокотниках стальных:
Из Корана стих священный
Писан золотом на них.
Он угрюмо сдвинул брови,
И усов его края
Обагрила знойной крови
Благородная струя;
Взор открытый, безответный,
Полон старою враждой;
По затылку чуб заветный
Вьется черною космой».
 
 
       Но, склонясь на мягкий берег,
Каспий дремлет и молчит;
И, волнуясь, буйный Терек
Старцу снова говорит:
 
 
       «Слушай, дядя: дар бесценный!
Что другие все дары?
Но его от всей вселенной
Я таил до сей поры.
Я примчу к тебе с волнами
Труп казачки молодой,
С темно-бледными плечами,
С светло-русою косой.
Грустен лик ее туманный,
Взор так тихо, сладко спит,
А на грудь из малой раны
Струйка алая бежит.
По красотке молодице
Не тоскует над рекой
Лишь один во всей станице
Казачина гребенской.
Оседлал он вороного
И в горах, в ночном бою,
На кинжал чеченца злого
Сложит голову свою».
 
 
       Замолчал поток сердитый,
И над ним, как снег бела,
Голова с косой размытой,
Колыхаяся, всплыла,
 
 
       И старик во блеске власти
Встал, могучий, как гроза,
И оделись влагой страсти
Темно-синие глаза.
 
 
       Он взыграл, веселья полный, —
И в объятия свои
Набегающие волны
Принял с ропотом любви.
 

1839

Памяти А. И. Одоевского

1

 
Я знал его: мы странствовали с ним
В горах Востока, и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
Промчалося законной чередой;
А он не дождался минуты сладкой:
Под бедною походною палаткой
Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унес летучий рой
Еще незрелых, темных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений!
 

2

 
Он был рожден для них, для тех надежд,
Поэзии и счастья… Но, безумный —
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной,
И свет не пощадил – и Бог не спас!
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных
В нем тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.
 

3

 
Но он погиб далеко от друзей…
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей!
Ты умер, как и многие, без шума,
Но с твердостью. Таинственная дума
Еще блуждала на челе твоем,
Когда глаза закрылись вечным сном;
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый…
 

4

 
И было ль то привет стране родной,
Названье ли оставленного друга,
Или тоска по жизни молодой,
Иль просто крик последнего недуга,
Кто скажет нам?.. Твоих последних слов
Глубокое и горькое значенье
Потеряно… Дела твои, и мненья,
И думы – все исчезло без следов,
Как легкий пар вечерних облаков:
Едва блеснут, их ветер вновь уносит —
Куда они? зачем? откуда? – кто их спросит…
 

5

 
И после их на небе нет следа,
Как от любви ребенка безнадежной,
Как от мечты, которой никогда
Он не вверял заботам дружбы нежной…
Что за нужда?.. Пускай забудет свет
Столь чуждое ему существованье:
Зачем тебе венцы его вниманья
И терния пустых его клевет?
Ты не служил ему. Ты с юных лет
Коварные его отвергнул цепи:
Любил ты моря шум, молчанье синей степи —
 

6

 
И мрачных гор зубчатые хребты…
И вкруг твоей могилы неизвестной
Все, чем при жизни радовался ты,
Судьба соединила так чудесно:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан, склонившись над щитом,
Рассказам волн кочующих внимая,
А море Черное шумит не умолкая.
 

1839

«Есть речи – значенье…»

 
Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
 
 
Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слезы разлуки,
В них трепет свиданья.
 
 
Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рожденное слово;
 
 
Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.
 
 
Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу.
 

1839

«На буйном пиршестве задумчив он сидел…»

 
На буйном пиршестве задумчив он сидел
Один, покинутый безумными друзьями,
И в даль грядущую, закрытую пред нами,
               Духовный взор его смотрел.
 
 
И помню я, исполнены печали,
Средь звона чаш, и криков, и речей,
И песен праздничных, и хохота гостей
Его слова пророчески звучали.
 
 
[Он говорил: «Ликуйте, о друзья!
Что вам судьбы дряхлеющего мира?..
Над вашей головой колеблется секира,
Но что ж!.. из вас один ее увижу я».]
. . . . . . . . . . . . . .
 

1839