Текст книги "Письма к ближним"

Заживо похороненные

Гоголь умер 43 лет, приблизительно в теперешний возраст А.П. Чехова, которого все мы считаем еще молодым писателем. Считаем не столько по возрасту, сколько по внутреннему предчувствию, что этот огромный талант едва тронут, что он должен дать и непременно даст в будущем целый ряд произведений той законченности и полноты, какая дается лишь под старость. Сорока лет Лев Толстой уже был автором «Войны и мира», но никто, конечно, и представить себе не мог, чтобы тем ограничилось его творчество. Великий талант был налицо, но жизненная работа его была на три четверти впереди. В 43-летний возраст Гончаров еще был только автором «Обыкновенной истории», не было на свете ни «Обломова», ни «Обрыва». Достоевский в 43 года не написал ни одного из своих великих романов. Тургенев не написал еще «Отцов и детей», «Дыма», «Накануне», «Нови». Таким образом, нет сомнения, что и 43-летний Гоголь не все сказал, для чего был послан в мир. Он унес с собой «какую-то великую тайну», говоря словами Достоевского о Пушкине, тайну роскошного расцвета замыслов, которые в средине жизни еще едва намечены. А так как перед самой смертью, в порыве меланхолии, Гоголь сжег всю работу своих последних лет, то мы знаем этого писателя совсем молодым и даже приблизительно не в состоянии судить, какая с ним вынута огромная умственная сила из русской жизни. Если прибавить к Гоголю погибшие еще более трагически великие таланты Пушкина, Лермонтова, Грибоедова…

Просто язык немеет от этой непостижимо-бедственной судьбы наших гениев. Можно подумать, что в нравственной жизни общества есть свои цветы и свои морозы и что самые нежные, самые благоуханные явления духа в иную эпоху губит тот тайный холод, то варварское неуважение к таланту, которое непременно найдет предлог, чтобы погубить великого человека, подвести его под жало клеветы, под пистолетную пулю, под случайность опасного труда. Уже на глазах Пушкина началась гибель весеннего расцвета нашей интеллигенции. Батюшков, Козлов, Языков, Веневитинов, Чаадаев, Баратынский, Дельвиг – прямо богатырское поколение по свежести чувства и благородству мысли, и вот один сходит с ума, другой слепнет, третий спивается, четвертый умирает от чахотки, пятый объявлен сумасшедшим, тот самый, что, по мнению Пушкина, «в Риме был бы Брут, в Афинах – Периклес». И общество, и природа как будто не выносили зарождающейся в России гениальности.

– Как это вы его не уберегли? – горько упрекал своих друзей Пушкин, узнав о смерти юноши Веневитинова.

Царь нашей поэзии не знал, что над ним самим уже закинута петля общественной низости, того «злорадства и предательства», которые отравляли жизнь не ему одному, а всем великим, хоть и не всех свели в могилу.

В самом деле, в грустные дни пятидесятилетия смерти Гоголя прилично вспомнить этот застарелый грех русского общества. Один старый публицист пишет, что общество наше, видимо, созрело. Тот самый Гоголь, за сочувственный некролог которому Тургенев был посажен на месяц под арест, этот Гоголь официально чествуется теперь всей Россией и циркулярно назван «великим писателем земли русской». Значит, мы созрели. Так ли, однако? То есть, конечно, до некоторой степени созрели – иначе было бы совсем непостижимо, что мы за народ. Но недаром, по какой-то злой иронии вещей, мы празднуем не только дни рождения наших великих людей, но и дни их смерти. Празднуем одинаково искренно, с одинаковым торжеством. Если бы не знать, что жестокость – часто только простодушие и равнодушие ко всему на свете, можно бы подумать, что эти запоздалые памятники великим людям, эти посмертные юбилеи являются выражением не горя, а некоторой радости общества, некоторого удовольствия сознавать, что беспокойный человек уже в могиле, что уже полвека, как тлеют кости его, что он уже до такой степени не опасен, что можно за это наградить его и памятником. Вы негодуете, читатель, – но право же, если вдуматься в обычное настроение и благородную природу русского обывателя, то…

Но поведем речь далее.

В освободительную эпоху мор талантов как будто прекратился. Второе поколение великих писателей было долговечно. В шестидесятые годы мор продолжается только среди публицистов: слишком рано исчезают со сцены блестящие таланты Добролюбова, Писарева, Ап. Григорьева, Чернышевского, но беллетристы и поэты живут дольше прежнего. Чем это объяснить? Может быть, тут не простая случайность. Может быть, несколько смягчился нравственный климат общества – по крайней мере в отношении той мысли, которая умела благоухать. Гибли боевые таланты, разными терзаниями и заразами бывали измучены ближайшие к ним ряды художников – Помяловский, Некрасов, Мей, Щедрин, но чистое искусство уже чувствует себя свободнее в обществе. Великие художники, как Тургенев, Достоевский, Толстой, приобретают неслыханно высокое значение, как умственные вожди своего века, как представители русской цивилизации в семье народов. Говорят: «Любимцы богов умирают рано». Причина этому может быть та, что любимцы богов обыкновенно ненавидимы людьми, и боги стремятся поскорее освободить великую душу от теснящей ее толпы. Но если толпа наконец покоряется небесному посланничеству, великие люди, как послы в дружественной стране, заживаются долго. Достоевский, правда, не дожил до 60 лет, Тургенев умер 65 лет, т. е. оба все же не дожили одного или двух десятилетий, но потерять 20–30 % своих дней за право жизни еще не считается лихвенным процентом. Гончаров, державший себя как бы в мягком футляре, вдали от жизни, умер глубоким стариком. Группа беспечальных поэтов была еще счастливее: Тютчев, Майков, Фет, Полонский скончались в возрасте за 70 лет, а А. М. Жемчужникову, еще здравствующему, уже 80 лет. Чем беспечнее муза, чем выше Олимп, на котором отгораживают себя замечательные люди, тем, по-видимому, они ближе к богам и по долготе жизни.

Из этой маленькой справки возрастов уже ясно, что вопреки ходячему мнению гений по природе своей вовсе не хрупок. Будучи носителем жизни по преимуществу, как бы скоплением ее энергии, он предназначается для очень долгой жизни, что доказывается множеством примеров от Платона и Софокла до Гете и Гюго. Шопенгауэр, сам живший долго, утверждает, что великие люди не подвержены душевным болезням, а могучий мозг, как известно, в состоянии поддержать даже хилое тело. Если же, вопреки природе, великие люди иногда умирают плачевно рано, едва загоревшись в небе, как метеор, то причина этому – как в горении метеора – сопротивление холодной среды. Чтобы дополнить аналогию, следует прибавить, что, может быть, сам гений есть не что иное, как горение духа, вызванное чрезмерным сопротивлением атмосферы, в которую он попадает.

Огромное большинство писателей, как и обыкновенных смертных, умирают не естественной смертью, от несчастных случаев, болезней. Происхождение болезней до сих пор мистическое. При слишком бедственных условиях жизнь как бы ищет спасения в смерти, и оставшиеся силы ее становятся самоубийственными. Кто знает, что именно измучило Гоголя? Может быть, его собственное могучее воображение. Обыкновенные люди видят действительность как бы сквозь туман; люди одаренные видят ее во всей яркости ее пустоты. Зрелище тогдашней жизни, зрелище неисчислимых мертвых душ, сосредоточенное в мозгу писателя, как в объективе, могло обвевать его такою смертью, что он заживо зачах. С другой стороны, в лице Христа он видел человеческий образ, облагороженный до божественного совершенства, и душу писателя прямо тянуло вон из столь погрязшего в мертвечине тела. Тысячи видимых и безотчетных ран, тысячи давлений, не всегда ощутимых, могли в итоге довести этот впечатлительный дух до отвращения к жизни. Легко сказать: «периодическая меланхолия». Может быть, если бы жив был Пушкин (которого Гоголь прямо боготворил и которому приписывал все свои замыслы), если бы жили Грибоедов, Лермонтов, горячо любимый Языков, Дельвиг, Баратынский – все точно скошенные на корню какой-то темной силой, – если бы Гоголь был так счастлив, чтобы жить в семье великих сверстников, по подъему духа равных ему, то на него не напал бы тогда этот непостижимый страх смерти, сведший его в могилу, страх человека, оставшегося в пустыне. Может быть, и меланхолии никакой не было бы. Рубите один корень – хиреют и его соседи.

Вывод отсюда, конечно, тот, что обществу необходимо беречь своих великих людей. Мы настолько цивилизованны, что продаем картофель или сало по тройной итальянской бухгалтерии, знаем, что такое «nostro» и «lоrо». Но есть экономия высшая, не свечных огарков, а той нежной, неуловимой первостихии, которая называется гением человека, духом расы. Эта первостихия способна накапливаться и тратиться, тратиться иногда безумно, хотя именно из нее овеществляется все, что мы имеем, до картофеля и сала включительно. Иногда говорят: гений не в количестве, а в качестве работы. Достаточно было Грибоедову написать одну пьесу, чтобы стать великим писателем. Так, однако, и количество работы, вносимой в общество великим мастером, много значит. Одна пьеса – один червонец, но умственный капитал общества, как и всякий капитал, составляется не из единицы, а из множества, из накопления, доходящего до избытка. Если бы наши деды сумели сберечь автора «Горя от ума», если бы он в течение двадцати или тридцати лет дал целый ряд блестящих классических комедий, если бы он развернул в них весь пафос негодования, всю остроту своей сатиры, – неужели вы думаете, что это не отразилось бы на тогдашних нравах, на общественном укладе того времени? Мне кажется, что один такой автор – предоставьте ему себя обнаружить – мог бы существенно повлиять на историю русского народа. Уже один он, например, мог бы ускорить на несколько десятилетий падение крепостного права. А ведь еще ранее Грибоедова, в еще более суровый век погибла, едва раскрывшись, не менее могучая сила Фонвизина…

Качество в искусстве – все, но как много значит и количество работы! Представьте себе, что рядом с Грибоедовым неутомимо трудятся титанические таланты Пушкина, Лермонтова, Гоголя, – ведь этакая дружина в самом деле могла бы сдвинуть тогдашнюю Россию с мертвой точки, сдвинуть несравненно более решительно и победоносно, чем это удалось сделать их же молодым попыткам вместе с напряжениями «людей сороковых годов». Кто знает, начнись у нас шумное просветительное движение всего двадцатью годами ранее, – может быть, не было бы и севастопольского погрома, не было бы той робости во внутренней и внешней жизни, какою отличалась вторая половина века и гнет которой чувствуется и теперь.

Не будем преувеличивать исторической роли писателей, но не станем и уменьшать ее. Вспомните роль Данте и Петрарки в их отечестве, роль энциклопедистов во Франции, немецкой литературы в Германии. Со времен Гомера и Гезиода, которые «сочинили» богов и своей героической поэзией отковали крепче стали духовное единство эллинов, с еще более глубокой древности, когда Пятикнижие Моисея явилось ферментом для благороднейших брожений в человечестве, – писатели, мыслители, поэты были истинными вдохновителями истории, в каком бы иногда пренебрежении она ни находилась. Наше общество может пренебрегать современными писателями, но оно во власти прежних, которым ставит монументы. Наши деды пренебрегали Гоголем и Фонвизиным, но покорялись французской литературе. В эпоху Шекспира и Мольера их недостаточно чтили, но были очарованы римскими классиками. Так или иначе, но дух народный всегда в плену писателей, назовите их боянами, трубадурами, поэтами, романистами, философами. Этот плен, конечно, есть лучший залог народной свободы, самый сладкий плен, какой возможен. Если народ от природы даровит и благороден, если есть в нем тяготение к высокому, то он окружает своих поэтов нежною заботою; они у него в чести, им предоставлены все средства сказать свои вещие слова. В таком народе разум и вдохновение являются реальною творческою силою. В сущности, не кто иной, а именно поэты – внушением своим – ведут войны и устанавливают законы. Они на вид легкомысленны, они говорят красивые слова, но в этом все. Волнуя тысячи сердец, они заставляют биться их, как челноки, ткущие ткань нового миросозерцания, новых вкусов. А в этом все. Но если народ не одарен от природы, если нет в его духовном облике той красоты, которою отличаются избранные породы, то присутствие гения в нем составляет драму, самую горькую, какая есть на свете. Драму и для гения, и для толпы. Благородный Чацкий задыхается в Москве; с его умом и сердцем он встречает «миллион терзаний», слагающихся в «горе» от ума. Но и грубая знать тогдашнего времени жестоко оскорблена Чацким. Этот острый ум и свежая, как кислород, совесть жгут старое общество, – не лечат его, не питают, а только жгут. Возникает не союз, как Гомера с его толпой, а борьба, в данном случае неравная. «Вон из Москвы!» Покорные этому грустному лозунгу все тогдашние таланты спешили вон из жизни. Но когда из общества отходит гений, с ним отходит возбуждающее начало. Дух общественный как бы засыпает, жизнь останавливается и, как стоячая вода, делается затхлой. В таком обществе есть и время, и пространство, но нет движения. Наоборот, только с нарождением гениальных людей начинаются события, и с нарождением не столько деятелей, сколько мечтателей. Собственно «воля» в обществе всегда есть, – недостает очаровательного «представления», которое направило бы волю к действию. Писатели, художники, философы, артисты – они истинные зачинатели событий, потому что только они владеют оплодотворяющим дух творчеством.

В чем сущность всякой великой вещи, литературной и философской? В том, что она всегда событие, и для самого автора, и в силу этого событие и для читателей. Великое произведение есть всегда некая эра в жизни автора; задолго до написания его он чувствует нашествие на себя какого-то особого духа, постепенно растущего, наконец требующего выхода. Писатель ждет этого настроения со страхом, как беременная женщина – родов, но и с тем же тайным умилением, с тою же нежною, тревожною любовью к тому, что явится. Каждый ребенок, сколько бы их ни было, событие, так и каждая истинно великая вещь. Она организуется в душе автора, как глубоко многозначительный акт его жизни, акт внутренний, исходящий из недр природы. В обществе неодаренном – редки великие образцы, редки вот эти события духа. Но как они ни тонут в океане обыденного, все же только они и воспитывают разум общества, – медленно или быстро, смотря по количеству капель, падающих на камень.

«Гибель богов» нашей гоголевской эпохи, вытеснение из жизни молодых талантов дает повод коснуться странного явления в нашем обществе – поклонения пред молодежью. В шестидесятые годы, которых я не помню, говорят, это поклонение доходило до комических преувеличений: «отцы», заслуженные и почтенные, искренно считали себя ничтожеством пред задиравшими нос розовыми студентами. «Дорогу молодежи!» – кричали тогда. Но та молодежь теперь уже состарилась, и пора бы с добродушием, свойственным старости, признаться, что презирать «старикашек», отцов своих, тогдашняя молодежь не имела права. «Отцы» дали все же, как-никак, эпоху великих реформ, выдвинули Тургенева, Достоевского, Льва Толстого. А их «дети», резавшие лягушек? Не скажу, чтобы они вовсе ничего не дали, но аванс почтения, взятый ими, еще до сих пор, так сказать, далеко не погашен гонораром.

Культ почтения пред молодежью поддерживается, мне кажется, искусственно теми второстепенными деятелями, которые ищут прежде всего успеха и заискивают перед толпой. Чувствуя, что честными средствами – талантом, знанием, серьезной работой – им не взять, эти господа страшно лебезят перед теми читательскими кругами, которые всего легче поддаются обману. Молодежь – излюбленная публика их, потому что у нее нет опыта, нет знания жизни, нет сложившихся прочно вкусов и убеждений. Молодежь всего легче поддается внушению, она восприимчива к чему угодно. И когда толпа молодежи слышит лесть, когда старые хитрецы смиренно склоняют пред нею общественные знамена, молодежь и в самом деле думает, что она много значит. На самом же деле теперь, сейчас она ничего не значит, как ничего не значат молодые всходы, пока они не созрели. Молодежи принадлежит будущее, как старикам – настоящее, и, право, такой дележ отвечает самой элементарной честности.

Что такое, в сущности, старость? Люди дурные и ограниченные в старости бывают необыкновенно жалкими. С одряхлением плоти выступает, как из рубища, отвратительная их сущность – животный эгоизм, и нужно много милосердия, чтобы искренно мириться со столь обездушенным, почти разлагающимся существом. Но другое дело – люди высокого духа. Старость для них, как для дорогого вина, состоит в беспрерывном раскрытии их прекрасной сущности, проглядывающей, как розовое тело из ветшающей ткани. Гоголь очень тонко заметил, что дурные люди делаются к старости злее, добрые – добрее. Для людей нормальных старость есть не только трата сил, но и накопление усилий, накопление искусства жить. В эпохи высшего совершенства человеческого типа – у древних язычников, древних иудеев и древних христиан – не молодость, а старость была предметом культа. «Старец» – это был род титула, ему были присвоены общественные почести. В присутствии старика, кто бы он ни был, юноша не смел садиться. Из старцев составляли сенат, правительство. Многовековой опыт очень разборчивых народов научил, что хорошая старость и мудрость – синонимы, что старчество – живая высшая школа, носитель гения всей породы.

Вообще старость сама по себе не может не считаться некоторым достоинством. Дожить до преклонных лет – это значит быть хорошей, крепкой породы и, сверх того, это значит проявить незаурядный разум, спасающий от тысячи опасностей и безрассудств. Если человек не истратил себя, как расточитель, если он донес и тело, и душу свою невредимыми до склона лет, это единственный неопровержимый экзамен его жизнестойкости и, если хотите, нравственной порядочности. Вы скажете, что старость есть сохранивший себя эгоизм, свидетельство неспособности пожертвовать собою обществу. Но еще Бог весть, чья жертва нужнее – мгновенная ли гибель иного юноши или многолетний труд человека, до самой старости отстаивающего свое знамя. Если верно, что победа принадлежит самоотверженным и храбрым, то оставшиеся на поле битвы – не все трусы. Из кричащей толпы молодежи три четверти не доживут и до пятидесяти лет; половина не дотянет до сорока. И погибнут не «за други своя», не на подвиге самоотвержения, а от пьянства, сифилиса, обжорства, истощения, от праздности и азарта, от крайней неряшливости тела и духа. Старость, во всяком случае, дает нечто законченное, тогда как преждевременная смерть всегда есть задача, брошенная на половине. Исключительные люди, доживающие до глубокой старости, ничуть не теряют ясности сознания. Напротив, они приобретают как бы совсем новое озарение, отблеск иного, нездешнего разума, к которому они близки.

Для меня лично умный старик – самый интересный собеседник, какой возможен. С юношей, который ничего не знает, о чем с ним говорить? Если он умен, он полон жажды знания, но знания, еще не приобретенного. Нужны долгие десятилетия, чтобы ум его созрел среди живых впечатлений действительности, в прикосновении с вековым разумом народным, в стихиях искусства, литературы, нравственных преданий, в кругу идей шестидесяти столетий нашей цивилизации. Это дается не сразу даже одаренным людям. Необходимо, чтобы человек самолично извлек огромный запас ощущений из жизни и углубил их до степени знания, проверенного и точного. Умный старик – сразу чувствуешь, что он страшно много видел и пережил, что нет чувства, нет мысли, на которые он сотни раз не откликался бы сердцем, не продумал бы их, не перестрадал. Поэтому у такого старика всякая мысль как бы заранее разработана вширь и вглубь, речь его обо всем содержательна и любопытна, это не черновик мышления, а нечто начисто переписанное. Умный старик – как умная книга: где ни раскройте ее страницы, она везде интересна. Таковы талантливые старые писатели, артисты, священники, генералы, купцы, крестьяне.

Нет сомнения, что, как и в древности, старики – самое рассудительное и самое снисходительное сословие в государстве. Говорю – снисходительное в смысле того великодушия, которое свойственно мудрости и которого недостает вместе с мудростью так называемой «пылкой молодежи». По всей справедливости именно старикам, вынесшим на плечах всю работу своего века, принадлежит первое место в жизни. Старики представляют собою естественный отбор; в общем они умнее и даровитее молодежи. Последняя, будучи не просеяна и не провеяна жизнью, должна оставить позади себя много слабых, глупых, распущенных, изуродованных особей, прежде чем заявит свое право на власть в обществе.