Текст книги "Письма к ближним"

Не будем вдаваться в этот спор. Посмотрим, что говорит действительность. Она такова, что средняя Европа теперь охвачена как бы новою великою реформацией, – не религиозною на этот раз, а экономической, и последствия ее обещают быть неизмеримыми. Возьмем лишь одно неожиданное следствие – образование народного фонда. Если в четырнадцать лет страхование рабочих дало чистый остаток в миллиард марок, то сочтите, во что вырастет этот колоссальный капитал через одно столетие, принимая в расчет, что каждые 75 лет население Германии удваивается. На глазах не далее как детей наших, – а внуков наверное, – Россия будет иметь своим соседом 120-миллионный богатый, обеспеченный народ, у самых бедных классов которого, помимо общей государственной казны, будет свой собственный бюджет, не менее государственного, и сверх его – неприкосновенный капитал, может быть, в десять миллиардов марок. Чтобы оценить эту цифру, представьте себе, что у нас, в России, исключительно для народных нужд лежат не занятые за границей, а понемногу скопленные пять миллиардов рублей. Что значили бы тогда все наши бедствия, голодовки, пожары, болезни, недоимки! Помимо всех прочих предприятий, народ мог бы сделаться единственным кредитором своего государства, и золотая река процентов (более 200 мил. руб. ежегодно), текущая за границу, текла бы внутрь страны, увеличивая тот же народный фонд. На одни эти проценты – допустите же хоть на минуту, что они текут не в карманы еврейских банкиров, – на одни проценты могло бы пышно расцвести народное просвещение и вся страна покрыться не только школами, но и университетами. Пять миллиардов, по которым не надо платить процентов, которые сами их приносят, – это был бы в народной жизни талисман вроде Аладдиновой лампы. Что пожелали бы, то и сделали. На одни нормальные доходы от столь огромного неприкосновенного капитала страна могла бы перестроиться, как теперь перестраивается Германия, урегулировать свое землевладение, вылечиться, цивилизоваться.

Вы скажете мне: «Охота мечтать о том, чего нет». Но почему же «нет»? Ведь всего пятнадцать лет назад и у немцев не было их миллиарда. А теперь он есть. Он явился у них, – почему он не может явиться и у нас? Ну, пусть не так быстро, не через пятнадцать лет, хотя население у нас чуть не втрое больше немецкого и собирательная его сила огромна. Если не мечтать о том, «чего нет», то ничего никогда и не будет. Мечта – это зародившееся бытие, хотя бы в идее только. Теперь именно, когда у нас работают комиссии об оскудении народном, важно знать, какие мечты осуществимы. За мечтой идет мысль и воля и превращают ее в действительность. Ведь если мы замешкаемся в своих мечтах, нам их грубо подскажут соседи. Говорят, китайцы наконец решили ввести европейские порядки. Прекрасно, но после каких внушений! Те же китайцы – раздели они вместе с японцами их мечты лет тридцать назад, теперь жили бы совсем в иной действительности…

Многие думают, что достаточно одного милосердия, чтобы исчезло зло мира. Прибегать к страховке, к ссудо-сберегательным кассам и т. п. – не есть ли это измена христианству? Не есть ли это грубый утилитаризм, не подвергаем ли мы опасности общество, вводя в него принцип расчета, вместо начала безграничной любви?

Я на это отвечу: – Покажите мне эту «безграничную любовь». Где она? А если ее нет налицо, то пусть будет хоть та форма участия к ближнему, которая основана на расчете. «Страхование» и «милосердие» – два не тожественные принципа, но друг друга не исключают. В акте милосердия один человек помогает другому, – в акте страхования – все помогают каждому. Только та и разница. Надо очень-очень много сердца, чтобы, например, додуматься и настоять на таком всегосударственном союзе взаимопомощи, до какого додумались немцы. «Безграничная любовь»! О ней именно у нас и в наше время приличнее было бы помолчать.

Мы, так называемые «господа» в России, прекрасно знаем, например, что наша прислуга несчастна, что у кухарки Марфы в деревне целая изба ребятишек, что горничная Дуня из своих жалких десяти рублей не только одевает себя, но и оплачивает пьяницу-мужа, и посылает в деревню для детей, заброшенных за тысячу верст. Мы знаем, что у дворника грыжа, а он таскает дрова. Мы или не знаем вовсе, – и тогда какое же это милосердие! – или знаем хорошо, но проходим мимо пучины горя этих ближайших к нам «представителей рабочего класса», не пытаясь чем-нибудь им помочь. Иная барыня, образец доброты и порядочности, нанимая прислугу, торгуется до упаду и ухитряется выторговать рубль или два. Торгуется именно в том расчете, что, может быть, девушка два дня не ела, ей ночевать негде, за паспорт выслать нечего, – значит, припертая к стене, пойдет служить за что угодно. Наняв прислугу, многие ли у нас обеспечивают ей теплый и сухой угол? Загляните в дворницкие, швейцарские – ведь часто это прямо собачьи конуры. Мы настолько образованны, что знаем, до какой степени вредны такие обиталища, и нам не стыдно жить в бельэтажах, зная, что тут же под лестницей задыхается бледная жена швейцара с желтыми ребятишками. Вот живые бесчисленные люди, копошащиеся кругом нас, около нашей немощи и грязи. Мы знаем, что личная судьба каждого печальна, что, заболей няня наших детей, друг дома, – вот и гибель для нее: сначала больница и затем Бог весть что. Мы знаем, что, состарься горничная или изломанная ревматизмом прачка, – и они нищенки, бродячие, полудикие от горя, пьянства, ожесточения, отчаяния… Мы все это знаем, однако часто ли мы пытаемся облегчить хоть чем-нибудь положение вот этих ближайших к нам бедняков? Княгиня М.Н. Щербатова устроила общежитие для горничных и клуб, но много ли таких княгинь? На весь Петербург была, кажется, одна, да и та умерла. А немцы удосужились наконец и пришли всему рабочему классу на помощь, сразу всем нуждающимся и обремененным.

Чтобы додуматься до всеобщего страхования, недостаточно было ума, непременно нужно было милосердие, иначе дело не подвинулось бы ни на вершок. Непременно нужно было кому-нибудь сильно заинтересоваться этой идеей, чтобы заинтересовать других, нужно было кому-нибудь не спать ночей, делать бесконечно сложные расчеты, обдумывать, взвешивать каждую мелочь. Теперь все это кажется просто, как придуманная хитрая машина, но, чтобы придумать ее и ощупью добраться до лучшего ее типа, необходимы были долгие волнения и тревоги. Не будемте же смотреть на обязательное страхование рабочих слишком свысока, не будемте говорить, что тут одна «пошлая проза» и один лишь «эгоистический расчет». Дай Бог нам побольше такой прозы. Немцы народ грубоватый и жестокий, но способны на удивительные порывы, и вечная им слава за то, что они первые серьезно занялись судьбою «меньших братьев». И англичане пробовали кое-что сделать в этом роде, и французы. «Шел священник – и прошел мимо, шел левит – и прошел мимо». Очевидно, ни у гордых англичан, ни у пылких французов не хватило чего-то – чего? Не ума, во всяком случае, а вот этого сосредоточенного милосердия, серьезной жалости к бедняку, способности непременно довести хорошее дело до конца.

Люди академической морали обыкновенно говорят: «Ах, зачем эта обязательность, зачем система? Разве добро может быть организовано? Оно – вдохновение; регулировать его – значит не иметь его вовсе. Не нужны никакие внешние меры, нужно одно: чтобы каждый из нас каждое мгновение чувствовал себя как бы на посту для спасения утопающих, чтобы каждый был готов протянуть руку по любому направлению, где есть горе человеческое». Я отвечу на это: – Прекрасно, но ведь этого нет, это идеал, о котором мы можем только мечтать. Для «безграничной любви» требуется коренное перерождение теперешней человеческой породы, почти полное преображение ее. Чтобы мы были так великодушны, так нравственно богаты, так уверены в Отце, подающем жизнь, – нужно прямо какое-то чудо, и совершится ли оно в веках и когда совершится – не нам знать. Теперь же подавляющее правило такое, что мы скупы, завистливы, безучастны к чужому горю, злорадны. Рассчитывать на нас беднякам, право, напрасно. Кроме случайных крох, падающих со стола нашего, – народу нечего ждать от нас помощи. Убедившись в этом, нужно устроить так, чтобы помощь шла от самого же народа, и вот тут сама собою выдвигается идея общего страхования. Здесь милосердия господского требуется не больше, чем сколько нужно, чтобы организовать это дело и провести его законодательным путем. Решительно никаких денежных жертв от богатых не требуется, – их все принесет сам народ.

Смешно думать, что государственное страхование понизит народную нравственность. Я твердо уверен в противном. Нравственность, т. е. желание помочь ближнему, много зависит от возможности это сделать. В «Новом времени» был приведен глубоко трогательный случай, как во время голода в деревне один зажиточный крестьянин заметил, что его сосед-бедняк таскает ночью у него солому на корм скоту. Богач не рассердился, а разжалобился. Он потихоньку, ничего не говоря, сам стал таскать свою солому к воротам соседа и оставлять там. Какая деликатность! Оба ни гу-гу, оба полны слишком священных чувств, чтобы выразить их громко, – и только уже летом, когда дела оправились, когда богачу нужны были позарез рабочие, – бедняк без зова пришел и даром отработал. Удивительна и молчаливая милостыня, и безмолвная благодарность за нее. Но, чтобы в этом трогательном случае мужик мог поделиться своею соломой, нужно, чтобы было чем поделиться. Для милосердия решительно необходимо, чтобы в народе был некоторый хотя бы маленький достаток. Вконец обнищавшее простонародье теряет и эту высшую радость жизни – милосердие; от крайней бедности народ становится жестоким. Припомните психологию людей, тонущих на разбитом корабле или спасающихся от пожара. Никогда не обнаруживается эгоизм в столь чудовищном безобразии. Люди душат друг друга, топчут насмерть, отрывают ухватившиеся за них руки. Точь-в-точь то же самое бывает и в эпохи общественной паники. На подонках жизни творятся самые черные ужасы, какие возможны. Вспомните, как зверски, как подло, без тени жалости дерутся насмерть несчастные герои Горького – именно там, где они устраиваются по-республикански. Нельзя допускать несчастных до последней ступени, – оттуда уже нет возврата. С народной массой, окончательно павшей, невозможны никакие социальные реформы, как нельзя чинить рубище, если оно расползается под иглой и не держит заплаты. Всем понятно, что учить, например, грамоте голодающих ребятишек – напрасный труд, что ребятишки эти не доживут до зрелого возраста или, загнанные голодом на труд домашнего животного, все перезабудут, что узнали в школе. Всем понятно также, что лечить народ нищий – напрасно, ибо он не может выдержать никакого курса лечения и, даже вылечившись, тотчас вновь заболевает. Чтобы благодетельные меры оказали действие, необходимо, чтобы они встретили поддержку в самом народе, в его достатке, в его физических средствах. Но то же самое и чувство милосердия. Чтобы оно действовало в народе, необходимо предварительно известное обеспечение, хоть вот та последняя горсть муки, которою вдова накормила пророка. От природы черствые и злые люди такими же остаются и в богатстве, но зато людям, от природы добрым, некоторый достаток дает опору для их сострадания. Я уверен, что, как только народ наш чуть-чуть подымется из нищеты, он сделается добрее. Снова зацветет в нем милосердие, а с ним и свобода, и вся красота духа, вытекающая из свободы.

«Милостивый государь, бедность не порок, – это истина… Но нищета, милостивый государь, нищета – порок-с. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто. За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя. И отсюда питейное!»

Мы, богатые классы, не вдумываемся в психологию нищеты, а она ужасна. Как ни старается г. Горький осветить бенгальскими огнями своих пролетариев, но при солнечном свете, в тех случаях, когда автору не изменяет талант, они отвратительны. Отвратительные не «коричневою рванью» своей грязной одежды, а такою же грязною рванью души, души вовсе не свободной, не гордой, не поэтической, а жалкой по своему рабству и справедливому презрению к себе. Глубочайшая ошибка думать, что эти растленные нищие в состоянии поддержать великие принципы общественности. Совсем напротив. Истинная свобода, солидарность, чувство законности, гений создаются лишь в обществе зажиточном, которому есть что терять, у которого есть определенная надежда на счастье. Здоровый гражданский быт сложился в древности при развитии общин и равномерном накоплении достатка в земледельческом классе. Как только вследствие войн пошло расслаиванье народа на патрициев и плебеев, на богачей и пролетариев, тотчас начала падать и народная свобода. Самая великая государственность, какую помнит мир, выродилась в ужасы Тиверия и Нерона.

Мы делаем очень часто грубую ошибку, смешивая народ и чернь. Это два совсем разных понятия. Когда народ делается чернью сплошь или в слишком заметной части, наступает смерть нации. Суровые герои Гомера или первых веков Рима были не чернь, хотя и были землепашцы. Наши предки вечевой эпохи были не чернь. Подобно германским варварам, описанным у Тацита, подобно бедуинам и колонистам всех веков, древние славяне были сплошь аристократией в смысле материальной независимости, свободы, гордого представления о чести и достоинстве. Древние славяне имели рабов, но сами рабами не были. Племя сильное, воинственное, они подчинили себе какие-то темные, оскудевшие народности, каких-то нам неведомых пролетариев, но сами отстаивали как святыню свою свободу. Но уже на заре нашей писаной истории русское славянство «засмердело»: появился класс «смердов», людей черных, худших, безропотно подчинявшихся и своим и чужим насильникам. Как образовался этот засмердевший класс? Я думаю, просто вследствие материального обеднения народных слоев. При беспрерывных нашествиях вконец ограбленные люди падали и духовно. Лишенные опоры в достатке, они делались пролетариями, т. е. людьми беспомощными, трусливыми, апатичными. Перерождением славян русских в чернь объясняется непостижимо быстрое завоевание тогдашней России татарами. Потом народ оправился немного, и опять, несмотря на московское крутое собирание, несмотря на крепостное право, во многих местах народ снова принял облик аристократический. Не все сплошь, но многие породы в народе снова выбились из черни, и именно ими, этими коренными, трезвыми, сильными крестьянскими хозяйствами (вспомните «Хоря» у Тургенева) и держалась Русь до сего времени. Все, кто живал в деревне, видывали хорошие крестьянские дворы, мужиков богатырского склада, независимых, гордых, как кровные князья. Это не пролетарии, а сами они отнюдь не равняют себя с чернью. В осатанелой экономической свалке этот могучий тип чаще всего вырабатывается теперь в хищника, в мироеда и кулака, но это вовсе не естественный удел для них самих. В крестьянстве не столь нищем эти же мироеды были бы только лучшими из мужиков, самыми работоспособными, самыми неутомимыми, предприимчивыми, производительными. Теперь же, при упадке народном – они одержимы общей паникой и душат более слабых. Так в живом теле, пока все клетки одинаково жизнестойки, все они поддерживают и друг друга, и общее их царство – организм. Но когда ткани начинают дряхлеть, то отдельные в них сильные клетки начинают разрастаться за счет окружающих и образуется ужасная болезнь – рак. Пролетариат – это гниение народное, гниение не быта только, но самой расы, вырождение тела и души. Какого вы хотите милосердия от пролетария? Милосердие – продукт слишком дорогой и нежный, это свойство души аристократическое и может быть воспитано лишь долговременною культурою. Бедность не порок, потому что она есть известный достаток, но нищета действительно порок и завершение всех пороков. С нищетою в народе необходимо бороться с величайшим напряжением, бороться не как лишь с физическим ужасом, но и нравственным. Это все равно, как если бы народ сплошь начал впадать в помешательство: пришлось бы ведь серьезно подумать об этом. Но ведь и порок – какой бы он ни был – есть скрытое помешательство, и народ, опустившийся до нищеты, обнаруживает несомненно, что основы духа его серьезно поколеблены.

Так как я много раз выражал свою веру в великое учение Христа о блаженстве нищих, то вы можете упрекнуть меня в непоследовательности. Если нищета порок, то как она может быть блаженством? Позвольте на этом остановиться. У нас все понятия перепутались, и высокое мы не умеем отличать от низкого.

Есть нищета философская, добровольная, искренняя, умышленно создаваемая себе людьми, к ней склонными, и есть нищета гадкая, подневольная, постылая, доказывающая бессилие. Есть нищета пророков и мудрецов, которая поистине есть блаженство, так как представляет собою не что иное, как полное освобождение духа от несносных мелочей жизни. За многие сотни и, может быть, за тысячелетия до Христа на Востоке существовали религиозные общины, где условием нравственного совершенства считалось не иметь ничего, свести свои потребности к строго необходимому уровню, работать лишь для сегодняшнего пропитания или не работать вовсе, если удивленное общество соглашалось кормить даром людей столь исключительного духа. Нищие этого рода не чернь, а самая высокая из аристократий, какие возможны. Будь это философ, эбионит, буддийский монах, христианский отшельник – во всяком случае это аристократ, человек, добивающийся осуществить в себе идеал свободного, ясного, непобедимого духа. В Индии, среди людей высшей касты, до сих пор считается верхом возможной роскоши – сделаться под конец жизни нищим. Старые знатные люди, достигая обыкновенно 60 лет, отказываются от всего, от имений, чинов, семьи и, надев желтый плащ, замешиваются в толпе народной, идут куда-нибудь в горы и отдаются созерцанию. Припомните чудный рассказ Киплинга, где брамин Пуран Дас, первый министр одного из полунезависимых государств Индии, человек, окончивший курс английского университета, блестящий чиновник, командор высшего ордена и пр. и пр., – припомните, как легко и просто, по примеру лучших в своей среде, он бросил все это, решительно все, и ушел в горы, чтобы сделаться «bahat» (блаженным). Припомните его тихие восторги, как он, сидя у входа заброшенного в горах храма, «не сознавал, продолжается ли жизнь, или уже настала смерть, остался ли он человеком, который владеет своими членами, или же он стал частицею гор, туч, дождя, солнечного света». Припомните, как «тихо повторял он сотни раз Одно Имя, и при всяком повторении ему казалось, что он все больше и больше отделяется от своего тела, летя к вратам какого-то потрясающего вдохновения».

Подобные «нищие» – не чернь. Как цари, они независимы в своем отречении от мира, и даже независимее царей.

Они ничего ни у кого не просят, и бедный народ считает великой честью наполнить рисом чашу у входа их обиталища. Но ведь такая высокая нищета по плечу лишь немногим. Это удел людей исключительного духа, мудрецов и святых. Совсем не то наша обычная нищета, насильственная, презираемая самими нищими и всеми презренная. В нашу нищету никто идти не хочет, а те, кто попадают в нее, в душе остаются более богачами, чем миллионеры. Заветная мечта заурядного нищего – быть богатым; душа его ничем не занята кроме тревоги добыть имущество, и самые пылкие идолопоклонники золотого тельца – те, для которых он недоступный бог. Среди богачей, конечно, есть скупые, но собственно алчущих богатства между ними гораздо меньше, чем среди нищих. Обыкновенная нищета есть свидетельство опасного обнищания самой души человека. Такой нищете, отчаянной, озлобленной, подлой, я сочувствовать не могу и считаю просто кощунством смешивать ее с евангельской нищетой. Это два отрицающие друг друга полюса, это – верх и низ природы. Я настаиваю на том, что, как бы ни было богато общество, и чем богаче, тем необходимее, – оно должно мечтать о евангельской нищете, как о безусловной свободе духа и безусловном благородстве. Но я столь же уверенно настаиваю на том, что не-евангельская, не-свободная нищета есть падение самой души человеческой, и как таковое – это гибель и личности, и государства. Пора с величайшим, неутомимейшим вниманием взяться за этот ужасный вопрос. Пора отказаться раз навсегда, как от глубокой лжи, от мысли, будто это дело естественное, будто нищета – удел народный и никакими силами одолеть ее нельзя. Это убеждение, к несчастью, распространено, но оно грубо ошибочно, и его решительно пора отбросить. Тысячекратный опыт всех культурных народов говорит, что нищете народной есть конец, что она – явление всегда искусственное, продукт плохих начал общественности, продукт бездарности, лени, бессердечия, которые могут быть, могут и не быть. Недавний, столь свежий и яркий успех немецкого «оздоровления корней» доказывает, что оно вообще возможно. Этот опыт говорит, что Достоевский не бредил, умирая, и что его предсмертная мысль – плод глубокого озарения и заслуживает веры.