Текст книги "Письма к ближним"

Долг первородства

Англичане бросили нам упрек, на который хочется ответить. Когда объявлены были цифры ужасающей смертности бурских детей, насильственно собранных в так называемых «концентрационных лагерях», русская печать справедливо подивилась зверству англичан. И не одна русская печать: весь мир, все христианство отметило это черное пятно на совести просвещенной Англии. Так как газеты издаются теперь и в Японии, Китае, Турции, Египте, Индии, то миллионы язычников также знают о жестокости англичан и, как надо думать, осуждают ее. Англичане от времени до времени презрительно отругиваются. «Мы, – пишет одна английская газета, – признаем право русских публицистов критиковать наши действия в Трансваале. Но вместо того, чтобы ужасаться смертности бурских детей вследствие насилия англичан, русские публицисты хорошо бы сделали, если бы обратили внимание на то, что нормальная смертность в России не меньше, чем в лагерях сосредоточения. В этом отношении вся Россия представляет сплошной концентрационный лагерь».

К сожалению, у меня нет под руками английской газеты, и я привожу сущность возражения на намять. Это возражение очень едкое, оно рассчитано на смертельный удар, после которого противная сторона смолкает. Но хотя англичане на этот раз и правы, т. е. смертность наших крестьянских детей ужасна, но этим сказана еще не вся правда. Хотелось бы договорить ее до конца, хотя бы и без надежды убедить противника.

Что вы говорите о нашей бедственной детской смертности? Что вы бросаете нам в лицо нашу культурную отсталость? Это несчастье, это, может быть, преступление, но не умышленное, как ваше. Это разница!

Вовсе не из гордости мы – как и весь мир – заговорили о трансваальских ужасах. Какая гордость! Уж, конечно, никто, решительно никто на свете не казнит собственных грехов столь открыто, как мы, русские. Эта черта доходит у нас часто до противности, до так называемого «самооплевания». Русский народ – поистине мытарь у порога храма. Неустанно голосом своих великих писателей, голосом печати и общественного мнения мы осуждаем то зло жизни, с которым не в силах справиться. Если есть и у нас партия людей самодовольных, свои джинго, то она ничтожна. Не гордостью, – народ русский страдает скорее обратным пороком – чрезмерным смирением, которое, переходя в робость, заставляет нас осуждать не только злое в своей жизни, но иногда и доброе. Мы знаем, что живем дурно, но не доверяем себе до такой степени, что боимся отступить от принятого, мы терпеливо несем бремя своих ошибок из неуверенности, что способны сбросить его. Наша пониженная предприимчивость, пониженная пытливость, печальная культурная отсталость – все это доказательства вовсе не гордости, а скорее болезненного недоверия к себе, – какого-то бесповоротного осуждения. Это наш недостаток, и очень вредный. Насколько возвышенно «евангельское смирение», смирение перед Богом, настолько это житейское смирение, робость перед людьми, бывает неблагородно и опасно. В миллионах случаев, где нужен риск, мы отступаем, – в миллионах столкновений, где необходим отпор, мы сдаемся. Коренное ли это свойство славянской расы или наитие слишком трудной государственной истории, но русский человек в наше время чувствует себя «униженным и оскорбленным» и, как все униженные, казнит себя. Мы сознаем с жгучею обидой, что мы отстали, что мы не во главе народов, а в хвосте их. Что мы не так богаты, как англичане, с этим еще можно бы помириться. Что у нас нет такого множества роскошных городов, дворцов, храмов, университетов, музеев, библиотек, такого подавляющего обилия всевозможных фабрик, заводов, мастерских и т. п., нет такой густой сети железных дорог, станций, пристаней, каналов, гаваней, нет такого огромного флота, колоний, факторий и пр. – с этим мы могли бы помириться. Но что у нас нет связанного с достатком внешнего и внутреннего благообразия жизни, это уже ущерб серьезный. Что народ наш заражен всевозможными болезнями и гибнет от медицинской беспомощности, – это ущерб непоправимый. Что жилища нашего простонародья часто похожи на хлевы, где грязь, насекомые, гнойный воздух, холод и сырость заставляют завидовать звериным берлогам, что народ наш не обеспечен ни скотом, ни утварью, ни одеждой, ни топливом, ни хлебом, ни даже водой, – это ущерб прямо гибельного значения. Если за тысячу лет истории не накопилось в народе материального достатка, ясно, что самый дух народный, из которого все создается, подавлен, и с этим уже мириться никак нельзя. Бездействие духа объясняет низкий уровень знаний, почти первобытное невежество огромных масс и тот едва вероятный факт, что почти 3/4 населения России до сих пор безграмотны, т. е. как бы лишены письмен, подобно первобытным варварам. Соответственно материальному и умственному упадку стоит и нравственное достоинство нашего простонародного быта. Религиозное просвещение, гражданские и политические права, те высокие блага, которые даются образованностью, у нас обоснованы почти столь же шатко, как на глухом Востоке.

Неужели мы, русские публицисты, не сознаем всех этих бед народных? Мы их видим и далеки от того, чтобы скрывать их, да и как скрыть! Весь свет их видит, – ведь теперь все и всем открыто. Но наши хвори не лишают нас права видеть зло и вне нас, – и это внешнее зло оказывается, если всмотреться глубже, не только сродни нашему, но и в постоянной родственной связи с ним.

За себя, народ русский, и за весь так называемый нецивилизованный мир, за Восток, за страны, теперь униженные и оскорбленные, мы могли бы сказать следующее: – Великая Европа! Любимцы счастья, сверхнароды! Вы так гордитесь своею цивилизованностью и так уверены в том, что разливаете на все материки только сияние блага. Но что если вместе с несомненными благами вы вносите в жизнь человечества и некоторые смертельные начала? Что если в печальной нищете нашей в значительной степени виноваты вы, богатые?

Что если в нашем жалком невежестве виноваты отчасти вы же, просвещенные? Что если и страшная наша смертность вообще, и в частности чуть не массовое вымирание детишек у нас вызывается не чем иным, как нравственным и экономическим гнетом, в который поставила «отсталые» народы ваша же цивилизация? Может быть, ваши белокурые бебе, хорошенькие, как херувимы, покоятся себе в шелковых колыбельках за счет тех умирающих от голода, заеденных вшами и коростой младенчиков, которые составляют проклятую цифру 268 на тысячу. Может быть, некультурный мир имеет некоторое право сказать культурному:

 
Мне грустно потому, что весело тебе…
 

Я говорю «может быть». Посмотрим, простое ли это предположение.

Что культурный мир высасывает дальние экзотические страны – неужели это требует доказательств? Что европейцы сотни лет, со времен Генриха Мореплавателя, истребляют цветные расы или путем поголовного избиения, или отравой рабства и гнетом «торговли» – неужели это не очевидно? Со школьной скамьи европейские дети знают, что дикари за бусы отдают золото и слоновую кость, что за железные гвозди, стекло, жесть, дешевые ситцы, а главное за водку и порох несчастные племена уступают обширные пространства своей земли, пока не теряют окончательно своей свободы, а за нею и жизни. Так называемые «дикари», между которыми попадались, по признанию самих же европейцев, благороднейшие, почти богоподобные расы (начиная с гуанчей Канарских островов), – эти племена естественного быта или истреблены до корня, или быстро гаснут на земле, разделяя участь многих животных пород, стертых с лица земли белыми же охотниками. Но не одни «дикие» страны, – несомненно, то же самое давление чувствуют и вообще народы отсталые. Индусы – арийцы и далеко не дикари, однако англичане измучили этот великий народ, довели до гибели. Китайцы народ высококультурный, но вся история их за последние сто лет представляет сплошной погром со стороны Запада. Турки тоже не дикари, это наследники арабской цивилизации, но европейцы задавили древние промыслы этого даровитого народа и довели его до нищеты. Всюду, где появляется Европа со своим машинным производством, народный труд падает; в слагавшийся тысячелетиями строй народной работы вторгается начало хищное. Как будто оживают древние злые боги – Ваал и Мамона, боги богатства и соблазна. Благословенный мирный труд по силам и способностям каждого; труд, всем доступный, вовлекавший в себя всю толщу народную, вытесняется трудом сосредоточенным, капитализированным, доступным немногим. Одна машина, стальной демон, упраздняет труд и заработок целой деревни. Нашествие машин упраздняет труд целых областей. Несчастные «варвары» постепенно бывают вынуждены отказаться от обрабатывающей промышленности и обречены исключительно на каторжный труд добывающей. В конце концов дело складывается так, что за те же «бусы», за бесчисленное множество вещей сомнительных или ненужных народы Востока отдают Западу свой хлеб, то есть всю энергию, в него вложенную, пока и народ, и почва не оказываются высосанными дотла.

Россия давно стоит в этом опасном положении. Все натуральные ее богатства вычерпываются в обмен на предметы иностранной роскоши. Американские статистики вычислили, что русский народ недоедает от 11-ти до 13-ти процентов хлеба против средней нормы потребления, и тем не менее Россия ежегодно отпускает около 300 миллионов пудов зерна. Поезжайте по железным дорогам Западной России, вы будете поражены невероятным количеством вагонов не только с хлебом, но и с рогатым скотом, свиньями, гусями, курами, рыбою, раками, битой дичью, яйцами, маслом, сыром, не говоря о старинных предметах вывоза – сале, конопле и другом. Все это тянется изо дня в день за границу нескончаемым караваном. Русская деревня, сама голодная и холодная, спешит вывезти все жалкое достояние свое, свой лес и хлеб, всю свою живую и мертвую природу. И что же она получает взамен? Что-то такое, после чего остается голод и пустота. В стародавние времена, когда не было теперешней торговли, когда и хлеб, и мясо, и рыба, и молоко, и яйца – все поневоле оставалось дома и поедалось, – в прежнее время крестьянская баба могла позволить себе роскошь самой кормить ребенка, и он оставался жив. Теперь у нее молока нет в грудях. Голодная мать народная с надорванным питанием, она не может припасти ребеночку даже коровьего молока, ни дать «яичка». И «молочко», и «яичко», и «рыбка», и ягода – все утекает к Западу, в чью-то темную прожорливую пасть, невидимо, но неудержимо высасывающую из русской деревни все соки.

Европа скажет: – Помилуйте! Разве мы насильно берем у вас хлеб ваш? Разве мы не платим вам чистым золотом и разве вы не стараетесь всеми мерами вывезти как можно больше?

Мы – Европа – с русской деревней не имеем решительно никаких дел. Мы торгуем с русскими негоциантами. Откуда и как они добывают эти горы хлеба и всякой живности – не наше дело. Сколько известно, и русские скупщики не отнимают у крестьян ничего насильно. Крестьянам нужны деньги, скупщикам – товар; является торговля, как и во всем свете, основанная на обмене менее нужного на более нужное.

Все это так. Но именно в момент обмена совершается то, что одна сторона насасывается, как пиявка, другая истекает кровью. Механизм этого обмена очень сложный, в него входит вся история народа и психология, величины едва уследимые. Обмен начинается не сейчас, он начинается издалека. Европа угрозой насилия заставляет так называемые «отсталые» народы перенимать несвойственную им, непосильную культуру, перестраиваться на манер вооруженного лагеря, принимать слишком тяжелую государственную организацию, заводить особые дорого стоящие сословия и содержать их по-европейски. Чтобы содержать современное сложное правительство, армию, флот, народу недостаточно иметь хлеб, молоко, мясо, – ему нужны деньги, и тем более денег, чем быт правящих классов дальше от национального. Или ждите военного разгрома, – говорит Европа, – ждите судьбы цветнокожих, или вооружайтесь, заводите себе европейски обученных администраторов, военных, ученых, техников, огромный, многомиллионный класс, который имеет дорогие и сложные потребности. И если сами не можете дать вашему высшему классу культурную обстановку, то мы можем взять это на себя. Но за то мы переложим на вас весь черный труд, обречем вас на экономическое рабство…

Задолго до завоевания мечом Европа соблазняет высшие классы варварских стран своею роскошью и этим заставляет усиливать внутренний гнет. Казалось бы, чем более сближаются варвары с Европой, тем легче должна слагаться их жизнь. На самом деле наоборот. До Петра простой народ жил свободнее и богаче, чем после Петра. Хотя помещики владели землею, которую обрабатывал народ, но если хоть по мере зерна приносил каждый крестьянин, то помещику уже и того было довольно. Есть предел вместимости, предел потребления, за которым все естественные продукты представляют товар, подобно воздуху и воде, при всей необходимости никому ненужный. Пока наши захолустные помещики плохо знали, что есть Европа, что существуют тысячи блестящих любопытных вещей, которые можно обменять на хлеб, сало, кожи, они сидели по усадьбам, обложенные многолетними скирдами хлеба и кладовыми, и не было прямо-таки предлога для слишком жестокого угнетения народа. Что можно было взять от пахаря, кроме деревенских припасов? Но их и так было много. Чем был старый помещик для мужика, – тем было и патриархальное правительство для всей страны. Внутренний гнет развивался по мере того, как мы знакомились с Европой, когда получили возможность менять хлеб на бусы. Тогда – и только тогда – повинности мужика стали казаться малыми, зазвучало в воздухе: «давай, давай, давай», потребовалось крутое прикрепление к земле, потребовались плети и жестокие законы. Высший класс отсталого народа, ослепленный бусами, почувствовал, что ему необходимы тысячи вещей, до такой степени не нужных, что еще вчера о них он не имел понятия.

Внедрение так называемой европейской культуры всюду легло тяжелым гнетом на народные массы. Народу пришлось не только добывать себе и господам хлеб насущный, но и оплачивать бесчисленное множество вещей излишних, составляющих предмет моды, т. е. помешательства хотя невинного, но ненасытного. К удивлению поклонников прогресса, чем теснее сближались с Европой восточные страны, тем сильнее в них развивалось крепостное право, тем быстрее развивались налоги, идущие на содержание культурного класса, тем быстрее росли государственные долги, тем окончательнее страны беднели и тем бесспорнее теряли вместе со своею национальною культурою – всякую иную.

У нас как-то плохо замечают, что соблазненный чужою культурою высший класс перестает быть аристократией своего народа. Он делается чужою аристократией и уже действует в своей стране, как в чужой, без уважения к ее началам, без желания доводить их до совершенства. До сближения с Европой мы имели, как и всякий народ, свою национальную знать, представителей какой ни на есть, но народной культуры. Сословие бояр у нас было – как лорды в Англии или бароны в Германии – учреждением органически-народным, и даже более народным: у нас дворянство не было потомством завоевателей.

В старину изба боярина была тою же крестьянскою избою, но только усовершенствованною, украшенною, более богатою. Здесь были те же сени, те же светлицы, терема, клети, те же коньки на крыше, только более изящного рисунка, – тот же тын кругом усадьбы, только дубовый, в обхват толщиной. Кафтан боярина был тот же мужицкий кафтан, только шелковый, рубаха навыпуск, та же косоворотка, только полотном потоньше. За обедом боярин ел те же щи, пироги, каши, кисели, решительно все те же блюда, что и последний мужик, только обильные и из припасов первого сорта. Напившись того же, только получше, квасу, боярин после обеда заваливался спать, как и челядь его, и смерды, как все мужики и мужи православного царства. Одинаков был тяжелый сон на слишком грузное пищеварение, одинакова была беспомощность относительно летних мух, одинаково было пробуждение и вся вторая половина дня. Иной боярин сам выходил с косой на луг, размять плечи, а уж как хозяин, наверно, выходил в то же поле, на то же гумно, куда и весь народ. Шел ли боярин к вечерне – он шел в ту же церковь, что и смерды, тому же попу каялся в грехах и вместе с мужиками веровал в тот же Страшный Суд, в тех же святых, которым служил те же молебны. Поразительно, до какой степени все у народа и аристократии было общее, в знаниях, в суевериях, в песнях, присловьях, сказках, в народных идеалах, в развлечениях и труде. Только все народное у богачей получало роскошное развитие, доводилось в том же стиле до возможного великолепия и совершенства. Аристократия в силу этого была действительно представителем своего народа. Боярин в совете царском совершенно безотчетно являлся верным послом своего народа. Он приносил с собою ту же мужицкую душу, тот же ум, то же миросозерцание, только сообразно отборному качеству боярства – выраженные наиболее крупно и достойно. Боярин, если бы и хотел, не мог бы изменить народу, потому что он был сам народ; все решения боярской думы, плохие или хорошие, не могли быть иными, как глубоко национальными. Поскольку народ был честен – и боярство было честным, поскольку народ шатался в нравах – шатались и его верхи. То же самое, вели ли бояре войны или ездили послами за рубеж, они вели себя, как лучшие из мужиков, ни на одно мгновение не колеблясь в понимании государственных нужд. Конечно, предатели были во все времена, но предатели корыстные, которые гораздо реже и гораздо менее опасны, чем предатели невольные. Злодеи – исключение, но правило в старину было таково, что в лице своей аристократии народ наш был хозяином самого себя, он имел органически сложившееся могущественное представительство и культурное, и политическое, и всякое иное. Было сословие, которому как бы поручено было народом доводить каждое движение народного духа, каждый проблеск творчества до возможной законченности. Ясно, почему тогдашняя аристократия не требовала народного рабства: она сама была народ и крепостное закрепощение своих же сограждан было для нее просто бессмыслицей.

Европа лишила нас народного представительства. Она культурным соблазном перестроила нашу знать – сначала в обстановке внешнего быта, в стиле жилищ и одежды, в характере пищи, труда, развлечений и наконец вдохнула в нашу аристократию новые верования, новое миросозерцание. Лучшее все это было или худшее – это другой вопрос, но оно было чужое, ненародное. Аристократия в России постепенно сделалась за счет народа представителем не своей, а европейской цивилизации. Вместо того чтобы совершенствовать родные начала, доводить их до изящества, до культурной утонченности, наша знать XVII–XVIII веков почувствовала равнодушие и даже презрение к этим началам, как к чуждым ей, и стала всеми силами давить то, чему призвана была давать развитие. Последствия этой культурной катастрофы были необычайны. Может быть, все наши беды народные отсюда. Прирожденное боярство, презирая родную национальность, старалось и самому народу внушить презрение к себе, старалось остановить оригинальные, самобытные, истинно жизненные свойства и подменить их чуждыми, немецкими. Презрением к народу заразилось и служилое сословие, и отчасти духовенство (в лице малороссов, вызванных к духовной власти), заразилась ею и разночинная интеллигенция, и в конце концов тем же презрением к себе стал заражаться и сам народ. Он стал тянуться за высшими классами и жадно перенимать все чужое – из тайного презрения к своему. Творчество народное поникло. На почве презрения к своей народной культуре быстро развилось рабство, да такое, о каком не было представления даже при татарском иге.

Мы до сих пор по добродушию своему убеждены, что крепостное право есть наследие времен далеких, наследие татарщины и московского варварства. Но это наивная ошибка, ее давно пора оставить. При татарах Россия пользовалась теми же льготами, какими Канада или Австралия пользуются теперь от Англии. Хан, конечно, считался, как король Эдуард, верховной властью, он посылал ярлыки и басму (отпечаток своей ступни, символ попирающей власти), но за известную, очень умеренную дань русским дана была полная свобода самоуправления, свобода веры, свобода сходок, свобода письменности, свобода труда и образования, свобода всех выражений народной жизни, словом – все права, входящие в круг теперешней гражданственности европейской. Татары не только чувствовали, что трудно было бы им уследить за всеми этими вольностями, но просто не хотели подавлять их. Им, как народу свежему и честному, это было непонятно и противно. Наша московская культура сделала шаг назад в этом направлении, но вследствие влияний не внутренних, а внешних. Вопреки ходячему мнению, старая Москва была уже в значительной степени денационализирована. Греки, итальянцы, поляки, шведы, немцы, татары уже незаметно подтачивали корни самобытности нашей; византизм и Польша привили презрение к своей народности до такой степени, что, например, Иван Грозный не хотел считать себя русским и выводил себя, подобно многим дворянам, от немцев. Но все же и в московскую эпоху, пока держалась старая знать, стояли непоколебимо начала народного самоуправления, земской свободы, соборного через лучших людей представительства и народности во всем. Старомосковская эпоха еще не знает крепостного права; оно возникает одновременно с знакомством с Европой, где феодальные отношения тогда свирепствовали. Петр I явился только вершиною волны, разбившей народную культуру. Уже царствование Алексея было нашествием иноземцев, мирным нашествием, начавшимся еще за двести лет перед этим. С тех пор как Петр I был полонен Европой, с ужасающей быстротой развиваются все виды народного утеснения: крепостное право, бироновщина, аракчеевщина и многое другое, о чем говорить не будем. С тех пор мы, стоя на коленях перед Европой, думаем, что оттуда свет, оттуда свобода, оттуда гуманность, но на самом деле именно оттуда мы получили самые жестокие обычаи и политические суеверия. Оттуда шпицрутены, плети, пытки, оттуда заколачивание солдат аракчеевской эпохи, оттуда бурмистры с их бесчеловечием в отношении крестьян, оттуда многое другое…