Текст книги "Путь русского гангстера. Легенды лихих 90-х"

Пользуясь случаем, я искренне, от всей души желаю сдохнуть узаконенному садисту оперу Ковшову и надзирательнице Эльзе Кох.

После двадцати суток карцера, в камере меня встречали как именинника и героя. Самозванец Курский называл меня терпигорцем и бродягой. Стал отдавать мне масло и компот. И я, скотина, повелся на эту мякину. Ну, не захотел больше страдать ради его разоблачения. Пошел по пути наименьшего сопротивления. Я знал, кто он. А он знал, что я знаю. И мы как бы заключили условный пакт о ненападении. Самозванец прекратил изводить меня россказнями про несчастного крадуна Зота. Напрочь забыл о своих советах сознаться в кражах. Вообще стал со мной подчеркнуто уважителен: «Ты теперь каторжанин, бедолага! Хапнул горя!» Через месяц он освободился прямо из камеры. Последнее, что я о нем слышал: Николай Иваныч попытался сунуться к родственникам расхитителя, что-то там выкружить, и его там здорово побили.

Встретились бы мы сейчас, я бы не стал его карать. Одного мусоренка с «тройки» я поймал на свободе в Новотроицке. Поколотил. Ничего мужского. Визжал, как свинья. А Курский Дипломат… Во-первых, ему уже девяноста два года, если жив курилка. Во-вторых, спрашивать надо было тогда… А я малодушно предпочел без несчастья досидеть до приговора.

На всякий случай пишу его полное имя. Может, встречал кто? Миненков Николай Иванович. А другим стукачам, Гене Кузнецову и Андрею Буряку, сейчас лет по 50–60, если не сдохли, подонки.

Приговор

Через полгода состоялось судебное заседание. Мне запросили было особый режим. Но моя адвокатша Евгения Григорьевна Пастернак билась за меня, как разъяренная тигрица (дай ей боги долголетия и здоровья!). Менты лично мне доказали участие только в двух кражах. На суде было множество дам, в основном тех, кто помогал сбывать краденые шмотки, девок молодых и смазливых. Плюс Малолетка, которая меня не дождалась и родила хрен знает от кого. Плюс приехавшая меня поддержать яркая орсовская манекенщица Лена Дениченко. Словом цветник, а не зал суда. Но все они меркли по сравнению с судьей. Величавая аристократичная женщина средних лет с красивым, надменным лицом. Тамара Петровна Исаева. Каким-то седьмым чувством я понял, что она очень порочна. После шести месяцев воздержания я глазел на нее с неприкрытым вожделением. И она это почувствовала. Глазами и мимикой дала мне понять, чтобы я вел себя скромнее. В перерыве Пастерначка шепнула: «Тамара Петровна просит, что бы ты на нее так не смотрел».

Тем временем Шилов куражился на суде так, что достал всех, включая своего собственного адвоката.

– Подсудимый Шилов, расскажите, как вы совершили кражу из квартиры Волковых?

– В этот день, Ваша честь, я решил начать честную жизнь и устроиться на работу. Пошел на остановку трамвая… Но вы же знаете, как у нас ходит общественный транспорт…

– Шилов, мы здесь не для того, чтобы обсуждать работу общественного транспорта…

– Да, Ваша честь, но из-за того, что не пришел трамвай, я попал под дождь и вынужден был укрыться в подъезде. Там я захотел пить…

– Короче, подсудимый…

– Ни в одной квартире мне не открыли. Пришлось вскрыть первую попавшуюся… Зайдя в квартиру, мне подумалось, почему бы не сварить себе кофе?

– Хватит, Шилов, рассказывайте, как вы совершили кражу!

– Ваша честь, я и в мыслях не имел… Сел в кресло, закурил. Решил послушать музыку. И по подборке дисков понял, что попал в квартиру к возмутительным жлобам!

– Не смейте оскорблять потерпевших, подсудимый!

– Ваша честь, как культурный человек, я просто обязан был их обокрасть!

– Шилов, в деле написано, что вы музыкант. Почему не работаете по профессии?

– Работаю не по профессии, работаю по призванию…

Ну и все в таком духе…

Предавший нас Доктор был омерзителен и жалок. В одном из своих проникновенных спичей Подлый назвал его патологически жадным субъектом. Выяснилось, что краденые шмотки он умудрился продавать даже собственной жене.

Легкий ажиотаж вызвал в зале допрос хозяйки блат-хаты в частном секторе Ирки Черемухиной, у которой мы с Малолеткой проживали два с половиной года назад. Я заехал к ней после освобождения проездом из Москвы обратно в Новотроицк. И она рассказала мне, что Подлый познакомил ее с Доктором, а тот закинул ей пару чемоданов. Я, конечно, полюбопытствовал и обнаружил там детские ползунки. Ярости моей не было предела. Несостоявшаяся бандерша дала показания, что я выпытывал у нее адрес обокраденной квартиры, что бы вернуть детские вещи потерпевшим. И что я сильно ругал за эту кражу подсудимого Васильева (Доктора). Вокруг меня засиял романтический нимб. Пылкая манекенщица Дениченко спросила у Пастерначки: «Можно мне принести ему цветы?»

– Пусть колбасы лучше принесет, – обломал я ее лирический настрой.

Перед последним судебным заседанием Пастерначка шепнула: «Тамара Петровна спрашивает, если даст тебе четыре года, ты доволен будешь?»

– Да, нормально, – недолго думая, согласился я.

В оконцовке Малолетке и трем девкам-скупщицам – условно, Шилову шесть, Доктору-Иуде пять, а мне четыре.

Тяжело было получить новый срок за раньшие «работы», но я был доволен уже тем, что не дали реальный срок Малолетке. Хоть она и не дождалась меня, думая, что мне сидеть все пять лет по предыдущему приговору, но я не простил бы себе ее заключения. К слову сказать, этот процесс опроверг популярную среди братвы поговорку «Баба в деле – динамит на корабле». И Яровая, и хозяйка блат-хаты Ирка Черемухина, и незнакомые мне скупщицы вели себя безупречно. Местная пресса оперативно отреагировала на приговор несколькими статьями.

Лом в дипломате.

…этим эпизодом закономерно завершилась история преступной группы, которая за короткий срок сумела обворовать более двадцати квартир в областном центре. Началась она в Новотроицке, куда, заработав очередную судимость за кражу, был направлен отбывать наказание москвич М. Шаститко. Отбыв срок, замочных дел мастер решил дать гастроли в наших местах… Преступники имели орудия взлома… спускались по веревке с балкона на балкон…

P.S. Года за два до освобождения меня неожиданно вызвали в школу колонии: «Тебя ждут в четырнадцатом кабинете». Я недоумевал: что бы это значило? В кабинете, вальяжно, заложив ногу за ногу, сидела Тамара Петровна Исаева. Оказывается в лагере проходили суды на условно-досрочное освобождение.

– Здравствуйте, Тамара Петровна, – расшаркался я.

– Здравствуй, здравствуй, ну как ты здесь?

– Все в порядке, благодарю Вас. Ушел в большой спорт, Тамара Петровна…

– На поселение хочешь уехать?

– Нет, спасибо мне и здесь хорошо… Вообще, Тамара Петровна, я даже доволен, что этот судебный процесс состоялся, ведь иначе я бы никогда не увидел Вас…

– Прекрати, – Исаева строго постучала кончиком авторучки по столу, но ее величавое лицо тронула сладострастная улыбка… Мы тепло попрощались и несколько ночей я не мог уснуть, вспоминая ее соблазнительные ляжки и бесстыжий взгляд.

Восьмерка

Так я оказался в лагере строгого режима ИТУ № 8. Зона оказалась черной, в отличии от красной «тройки». Однако здесь у меня не получилось воплотить в жизнь свою «теорию выживания».

В самом начале срока я поколотил бригадира-казаха, который пытался требовать с меня выполнения нормы выработки. Какую-то резину, черт бы ее побрал, я должен был резать. Меня потащили в кандей. На вахте спрашивают: «Куда пойдешь?» Я говорю: «К блатным». День сидим, два… Я почувствовал скрытое недовольство отрицаловки: «Зачем его сюда посадили? На его место мог бы игровой придти». Заядлый шпилевой[3]3
  Шпилевой – профессиональный карточный игрок.


[Закрыть] Сват брякнул: «Зачем к блатным шел, если под интерес не играешь?».

– Я в карты не играю. А в теннис – пожалуйста. Могу в города сыграть.

Бродяги азартные, если под интерес, то хоть во что, хоть в домино или кто дальше плюнет. Главное – интерес и кураж! Начали играть. Я против всей камеры. Маленьким хитростям этой интеллектуальной игры меня обучил отец. Главное, знать как можно больше городов на А. Я босоте называю Ахмадабад, Антананариву, Аддис-Абеба. Они мне Адамовка, Аккермановка, Абдулино – какие-то поселки местные. Короче, всех семерых прибил, по пять рублей каждого.

Тем временем в зоне дерзкий «стопорила» соль-илецкий Бабася, который знал меня по тюрьме, шепнул бригадиру: «Смотри, он дурак, выйдет – завалит тебя». Бригадир перетрусил и стал шелковым. По выходу с карцера вопрос с работой был для меня закрыт.

Потом случился инцидент во время просмотра передачи «До 16 и старше». Показывали каких-то очередных неформалов, то ли панков, то ли еще кого. И один приблатненый местный с погонялом Князь завел обычную шарманку: «Прилетели к нам грачи…». Он постоянно меня цеплял, я уже был готов к его поганым репликам, и спросил: «А тебя что, москвичи отжарили – не заплатили?». Не помню, кто меня научил так среагировать – Птенец или Бабася. У Князя не было выхода, чтобы не потерять лицо перед всем отрядом, он повел меня на выход. На лестничной клетке я пару раз пробил блатарю в грудину и ему хватило… Он тихо сполз по стеночке, добивать я его не стал… Относиться ко мне в отряде стали еще более почтительно, а Князь враз полюбил москвичей.

(Когда я освободился, специально почитал биографии – все известные гомосеки – иногородние. Зверев, Моисеев, Пенкин – ну, ни одного москвича.)

«Восьмерка» была зоной на Воровском ходу. Годом ранее в лагерь заезжал ростовский Вор Яблочко. При мне около месяца пробыл Амбалик. В соседнем отряде сидел старый прошляк Авто, и к нему часто обращалась за советом местная шпана. Еще «восьмерка» была «пьяной» зоной. Соответственно, босота могла выпустить пар, и крови в этом лагере проливалось не в пример меньше, чем на «красной» тройке. Там случались такие абсурдные ситуации – сидим за столом в столовой, человек десять зеков. Ставят два бачка супа. В одном плавает непривычно много сала. Чеканщик Игорь Люлин острит: «О! По ходу зарезали кого-то!» А на дальнем конце стола арестант не понял шутки и совершенно обыденно интересуется: «Да? А в каком отряде зарезали?». Трупы там случались каждый месяц. Потому что отрицаловка была загнана в подполье, и мужики не могли решить по справедливости ни один вопрос. Козы под покровительством ментов беспределили. Бить их – получить новый срок. Так уж лучше сразу «валить» красноперых. Разница в сроках получалась небольшая. Вот их и «валили» регулярно.

За четыре моих года на «восьмерке» случилось четыре убийства. Обо всех я последовательно расскажу на страницах этой книги. Самое таинственное и нераскрытое до сих пор произошло зимой 1987 года. После отъезда Вора Яблочка в ответе за лагерь остался Шмак, худощавый, опрятный мужчина лет тридцати пяти. В роковой для себя вечер он лежал на санчасти в отдельной палате. Его звонком вызвали в отряд. Что-то интересное шло по телевизору, и зона будто вымерла. Шмак не спеша шагал к трехэтажному бараку навстречу своей смерти. В десяти метрах впереди него ковылял дедок – семейный дебошир, а сзади на таком же расстоянии мужичок «без никому». И вот дедок поднимается на третий этаж, мужичок заходит в подъезд на первом. Шмак, значит, должен быть на втором. Дедок берется за ручку двери, чтобы войти в отряд на третьем этаже и в этот момент гаснет свет. Мужичок поднимается в темноте на второй этаж и спотыкается о бездыханное тело Шмака. Смотрящий был убит ударом заточки в сердце.

Оренбург. ИТУ № 8. 1989 год

В лагере около тысячи человек. Включаем метод исключения. Долой тех, кто на свиданке, на санчасти, в изоляторе, на промзоне. Дальше минусуем тех, кто априори не мог это сделать – пенсионеры, инвалиды, безвредные козы, «дембеля», петухи… Остается достаточно узкий круг людей, которых к тому же не надо разыскивать. Они все здесь, как на ладони. Хоть под микроскопом рассматривай. И с концами. Никого не нашли, никому не доказали. Ювелирное исполнение! К сожалению, я до сих пор ничего не знаю о подноготной этого зловещего преступления.

Еще одно убийство произошло в 1987 году за стенами лагеря, как бы за пределами колонии. Освободился с «восьмерки» обыкновенный, ничем не примечательный мужичок с погонялом Матрос. Сирота. Никто его не встретил. Дело зимой было, он в телогрейке так и вышел. Ну некому было вольную одежонку подвезти. А он обещал чаем семейников загреть. Доехал Матрос до Лямбурга на автобусе, чаю купил и вернулся обратно. Стал кидать – и что-то упало в запретку. Матросу обидно стало, на последние деньги ведь купил. И он полез доставать там, с вольной стороны забора. Солдат на вышке задремал, глаза приоткрыл – видит зек в лагерной телогрейке за забором на запретке. Уложил с одного выстрела. Матрос двух часов на свободе не пробыл.

Ну, а в 1988 году в лагере произошли события, в результате которых я окончательно и бесповоротно пополнил нестройные ряды уральской отрицаловки… Неожиданно выяснилось, что когда живешь по совести, даже срок летит быстрее. Четыре года, которые я отбыл от «звонка» до «звонка», показались мне значительно легче и веселее, чем первые два срока, когда приходилось идти на компромиссы со своей совестью. Я наконец-то вздохнул полной грудью. На козлах-активистах я оторвался вволю…

Как это случилось, я расскажу в следующей главе своего повествования.

Глава 3
Этап

Уведи меня в ночь, где течет Енисей,

Где сосна до звезды достает.

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет

Осип Мандельштам

Предисловие

Эти путевые, а точнее, этапные заметки написаны в далеком 1988 году. Тогда меня за участие в забастовке, переросшей в бунт, вывезли с Оренбургской зоны № 8 строгого режима. Я умышленно не стал править текст, а представил его в первозданном виде, как писалось по горячим следам почти тридцать лет назад.

Забастовка

Мне часто приходилось слышать споры заключенных: дошла ли перестройка до мест лишения свободы. События, происшедшие в нашем лагере, дали убедительный ответ: «Очевидно – ДА». Причем в сознании зеков, а не ментов. Пять дней лихорадило лагерь. Администрация колонии перешла на казарменное положение. Дежурили усиленные наряды прапорщиков и офицеров. Случилось экстраординарное событие. Забастовал второй цех завода резиново-технических изделий, где работало четыре отряда, около трехсот человек. Они резали маски для противогазов. Поводом для возмущения рабочих послужило решение руководства цеха повысить норму и снизить расценки. Но это был лишь повод, последняя капля… причины забастовки лежали значительно глубже – воровство администрации на всех уровнях производства, постоянные дисциплинарные наказания по самым ничтожным поводам, типа «чифирил на рабочем месте», издевательское отношение ко всем и каждому арестанту в отдельности. В нас просто не видели людей. И стихийно созрело решение поставить зарвавшуюся администрацию на место. В пятницу, семнадцатого февраля 1988 года осужденные бросили работу. И вот тут-то началось самое интересное и неожиданное для начальства. Как заведено испокон веков в таких случаях? Да здравствует русский бунт, «бессмысленный и беспощадный». Ожидалась спонтанная вспышка массовых беспорядков, поджоги, физическое насилие над активистами и работниками ИТУ. Ничего подобного не произошло. Время требовало других методов. Угрозы и уговоры местных ментов успехов не имели. Прибывшим представителям прокуратуры бастующие вручили заявление, включающее одиннадцать пунктов экономических требований. Осужденных собрали в клуб.

«Это что – бунт?» – грозно спросил прокурор.

«Нет, не бунт – ответили ему, – мы просто требуем своего.»

Было сказано немало слов, нередко грубых. Собравшиеся не могли похвастаться умением вести дискуссии. Редкий мент может говорить с людьми по-человечески. Директор производства майор Иванов не был исключением. Он пытался втолковывать что-то возбужденной массе. По его словам, весь зековский труд рассчитан по «методике» и надо только четко эту «методику» выполнять. Ему ответил, выразив общее мнение, невысокий, бледный паренек Саша Попенок: «Слово, вами повторяемое бесчисленное количество раз, звучит красиво, но не убедительно. Тупые ножницы, слипшаяся маска, холод в цеху – вот ваша методика. Старики мешки пудовые на третий этаж таскают, это методика? У вас одна методика – террор. Вот по такой методике вы заставляете нас гнать брак и мы вынуждены это делать, чтобы не сидеть в изоляторе за норму выработки». Тем временем клуб окружили усиленные наряды офицеров и прапорщиков. Они не рисковали начать открытый конфликт, но вызывающие позы, широко расставленные ноги провоцировали людей. Зеки сдерживали себя, хотя у каждого накипело. Всех выступающих оперативники «брали на карандаш».

«Осужденные, приступайте к работе, – поднялся начальник колонии Мустафин, – я клянусь вам партбилетом…»

«Озябни, не верим тебе…», – не дали ему говорить.

Разошлись после обещания прокурора провести в понедельник хронометраж рабочего времени. В выходные (для нормальных людей) зона замерла в тревожном ожидании. Редкое воскресенье в этом лагере отдыхали, а тут дали целых два дня. Дескать, отдохните, одумайтесь. Параллельно наводили свои мусорские движения. Повсюду дежурили сотрудники ИТУ. В спешном порядке перекрывались «ходы общения» между отрядами и на промзону. Понедельник не принес никакой разрядки. Решимость заключенных отстоять свои права не пропала. Они почувствовали силу единения. Забастовку мужиков, естественно, поддержала братва, но что гораздо более удивительно – козлота и опущенные. В эти решающие дни все были заодно.

Двадцатого февраля обещанный хронометраж не состоялся. К обеду в бастующий цех прибыло три прокурора в сопровождении двух десятков офицеров колонии. Беседа, если словесное противостояние можно таковой назвать, опять велась на повышенных тонах с обеих сторон. Трудно было ожидать дипломатических спичей от истощенных, озлобленных людей. Незримая пропасть разделяла собравшихся в цехе. Имя ее Закон. Формально одни были нарушителями Закона, другие – его защитниками. Фактически же одних угнетали именем Закона, другие под его прикрытием творили произвол и коррупцию. Даже внешне они представляли разительный контраст. Сытые, лоснящиеся, красномордые менты и худые, бледные заключенные. Как они поймут друг друга? Менты попытались выдернуть лидеров протеста из общей массы. Оперативник зачитал 7–8 фамилий: «Вас приглашает на беседу начальник колонии». Никто не двинулся с места: «Пусть говорит при всех! Это всех касается!» Дешевая попытка применить старый как мир принцип «Разделяй и властвуй» могла пролезть где-нибудь на малолетке, но не на строгом режиме.

Один из прокуроров пытался сыграть роль «народного заступника». С участливой рожей выслушивал жалобы, записывал фамилии, обещал разобраться. Тут его опознали: «Волков!». Пару лет назад этот же прокурор, одетый в толстый свитер, куражился над терпигорцами в ледяных подвалах Оренбургского острога. Среди прибывших оказались две женщины. Их представили, как сотрудниц бухгалтерии завода. Одна из них, явно не страдая избытком ума, брезгливо поджав губы, заявила: «Ваши претензии не обоснованы! Как вы смеете! Вы требуете зарплату, а норму не выполняете! Почему вам позволяют бездельничать?». Ответом ей был дружный рев. Сдернув фуражку, к ней кинулся засыпанный тальком работяга: «У меня полголовы нету, а ты с меня норму требуешь!» Его дружно поддержали: «Уберите эту дуру! Она из прокуратуры, а не из бухгалтерии!» Поднялся жуткий гвалт. Делегацию окружили, каждый выкрикивал свои претензии… Менты по ходу сами поняли, что нельзя в этой ситуации говорить таким тоном. Провокаторшу быстро увели.

– Хватит! – раздался низкий, властный голос. Плотный, седоголовый человек поднял вверх руку. «Молчать! Я начальник прокуратуры по надзору за ИТУ области Алтынов. Вы что тут вытворяете?! Бастовать? Конечно, сейчас демократизация, гласность, но не забывайте, где вы находитесь! На вас повышенная ответственность. Мы разберем ваши требования. Создана комиссия. Но то, что вы делаете… Никакого порядка! Базар! Я требую, чтобы вы приступили к работе! Многие хотят работать, но я знаю, им не дают. Организаторы, зачинщики нам известны. От ответственности они не уйдут! Я уже слышу угрозы. Помните, каждый сам решает, когда ему освобождаться.»

Всем арестантам стало ясно, что с этим человеком, опухшим от нашей крови, не договориться никогда. Примерный выученик сталинских палачей, он понимал, что в нашей ситуации нельзя пугать и рычать, но говорить по-другому он просто не умел. И не хотел. Яд из него буквально сочился, волосатые кулаки сжимались. Слова «демократия», «гласность» он произносил со скрежетом зубовным: «Все. Приступить к работе!» Начальство удалилось. Следовало ожидать репрессий.

Собрался на свой совет и блаткомитет. Позвали зачинщиков из мужиков. Одному не дали присутствовать на сходняке, потому что осужден был за изнасилование: «За мохнатый сейф сидишь? Соскочи отсюда.» Босота опасалась провокаций. Слово взял Саша Иконник с Лямбурга: «Надо пояснить мужикам – на время забастовки никому не напиваться, никого не резать. Менты только того и ждут, чтобы пустить нас под раздачу. Держимся. Главное, дружнее. Не то нынче время, Горбатый не даст им репрессию на нас наводить. Кого потянут в чулан – все пойдем. Горой встанем – не отдадим! Поступила информация, что зона окружена ротами курсантов зенитного училища и к воротам подогнаны броневики. У нас было чем встретить, ведь в руках зека самая безобидная вещь становится грозным оружием. Матерый каторжанин наточит как бритву обыкновенную алюминиевую миску, к швабре привяжет проволокой гвоздь, превратит в удавку упаковочную веревку. Против пуль нам, естественно, не выстоять. А на водометы и слезоточивый газ нам было чем ответить. Но среди нас не было тех, кто хотел, чтобы пролилась кровь. Всякий бунт кончается. За его подавление офицеры внутренних войск получат звезды на погоны, солдаты – отпуска за убитых зеков. А уцелевшие бунтовщики – новые сроки. Во вторник 21 февраля на сцену клуба поднялись два главных афериста от закона, начальник цеха Козлов и директор производства Иванов. Мы привыкли видеть Козлова самоуверенным, нахрапистым циником. За три дня забастовки он потерял былой лоск. А ведь всего неделю назад он с наглой ухмылкой объявлял в отрядах о повышении нормы. Норма выработки – краеугольный камень конфликта. Администрация объявляла ее произвольно. Законную, вольную норму никто не знал. За невыполнение оной люди десятками шли в изолятор, лишались посещения ларьков, получения посылок, свидания с родными. Мусора не думали о загубленном в карцерах здоровье, о слезах матерей, не попавших на свидание. Начальство интересовало только количество нарезанной маски. Пользуясь абсолютным неведением бесправных зеков, маску беззастенчиво разворовывали. Зарплату за счет цеха № 2 получали несколько дармоедов из числа вышестоящего начальства. Работяги, естественно, не знали расценок на выпускаемую продукцию. Зарплата начислялась без учета ночных, уральских, премиальных. Все эти деньги оседали в карманах лагерных ментов. Иванов и Козлов просто потерялись. Буквально два года назад не могло произойти, чтобы вот так поднялся высохший бедолага Володя Соус и сказал в лицо мусорам: «Вам давно уже пора отвечать перед Законом, а не перед нами».

Забастовку сразу поддержали в БУРЕ, где арестанты отказались выходить в рабочие камеры.

В популярнейшей газете «Аргументы и факты» вышла статья о бунте в ИТУ № 8. После засветки в центральной печати мы были гарантированы от расправы.

На пятый день, в среду 22 февраля, в цех приехали нормировщицы с завода. В приватных беседах пояснили, что из-за нашей забастовки встали смежные вольные цеха. Норму снизили с 210 до 162 масок. Менты-производственники ходили зеленые от злости. Работяги праздновали победу. Но наиболее дальновидные, «засиженные» каторжане считали, что мусора не простят. Зачинщики известны. Кто-то пострадает. Так было всегда. За благо всех – заплатят единицы. Так оно и вышло.