Текст книги "Трое неизвестных"

Тоже мне заграница, бушевал внутренне Миша, но вслух, конечно, не высказывал.

Но что характерно, ни одного момента, который можно истолковать однозначно, он так и не застал. Это и радовало, и мучило.

– Что это за воспитание такое, что помешает тебе в знак хорошего расположения сделать минет какому-нибудь обаятельному мерзавцу. Иностранному, конечно же.

И вот беременность. Ну, теперь она остепениться. Вартанов радовался, как будто получил на Алку дополнительные права, надел на нее пояс верности.

Затарившись ракией до подбородка, Миша выехал с женой в Москву.

Михаил Михайлович, узнав, что вскорости станет дедом, так расчувствовался, что решил свое свадебное обещание выполнить немедленно, даже не выясняя, кого именно ждет Алка, мальчика или девочку. Уже через две недели красная шестерка стояла у подъезда дома, в котором будущие родители снимали квартиру.

Машина появилась очень вовремя, прежняя золотая жила истончилась, мало кто теперь хотел получить ксерокс запрещенного произведения, слишком много стало настоящих книг в обороте. Надо было искать новые пути для обеспечения семьи.

Вартанов нашел. Помог ему все тот же приятель Гоша, что заведовал копированием на своей прежней работе.

«Как быть, как снискать хлеб насущный?» – обращался к нему Миша с вопросом.

Гоша отвечал известной фразой: «Надо мыслить».

Стоит сказать, что последним событием на ниве распространения запрещенки явилось событие казусное. В руки Вартанову попало странное, кажется, Северо-Кавказского издательства издание «Идиота». Оно так походило на продукцию, которой снабжал своих однокашников Миша, что невольно увлекся чтением, подгоняя себя подсознательным ощущением, что эта книга получена им всего лишь на ночь, как чаще всего бывало с литературой известного рода.

Он и одолел «Идиота» за ночь, не сомкнув глаз и пребывая в странном, просветляющем возбуждении.

Это был момент истины.

«Не заняться ли литературой? – спросил себя Вартанов. – Какая же это мощная вещь! Какие ослепительные пути открываются на этой дорожке!» Однако долго не продержался на этой мысли. Насущные заботы дня пришли на смену юношеским грезам.

Вартанов решил заняться иконами.

Друг Гоша был родом из Калининской губернии, где до сих пор проживала его родная бабушка, и он утверждал, что все хаты там забиты старинными и даже очень старинными иконами.

– Берем двадцать палок сухой колбасы – и на деревню к бабушке.

– А где мы будем их сбывать, кому? – усомнился Миша.

О моральной стороне такой экспедиции вопрос не стоял. Вкусовые пристрастия верующих бабулек только и брались в расчет. Положит она на язык ломтик такой колбаски, и мир осветится для нее новым знанием.

Чтобы провести разведку на местности, решили выбрать родную деревеньку Гоши. По правде, надо сказать, что Вартанов в основном обеспечивал автотранспорт и услуги грузчика, основную подрывную работу вел Гоша.

Бабка Серафима, которую бойко начал окучивать внучок, на уговоры не поддалась и даже назвала нехристем. И сказала, чтобы назавтра его с приятелем не было у нее в хате с их погаными подходцами.

Но слушок пошел по деревне.

И на рассвете второго дня нарисовалась в воротах бабкиного дома соседка Маланья. За две палки сухой колбасы она притащила две пыльные деревянные доски с загадочной мазней, вынутые с чердака.

Гоша с Мишей были искусствоведы еще те. Больше всего им понравился серебряный вроде оклад на одной из икон. Решили не кочевряжиться. Взяли рухлядь. Явилась и еще пара бабулек, тоже с хламом. Гоша пошел по деревне с рюкзаком сухой колбасы. Результат был не больно вдохновляющий, но кое-что в колбасные сети попало.

Бабка Серафима на самом деле их выгнала ближе к обеду, правда, накормив обедом.

Первый блин получился скорее комом, но, сказать по правде, они свою колбаску полностью отбили.

– Да, – прокомментировал Вартанов. – Как государство богатеет и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет.

– Что-что?

– Ты оказался прав, деньги особо никто ведь не брал. Бартер нас выручил.

Машкалова, несмотря на свои невыдающиеся стати, переносила беременность хорошо. Довольно долго скрывали от Михал Михалыча, что будет девчонка, не хотели расстраивать. Разрешилась Алка легко, без всяких там кесаревых сечений. Счастливый дед в качестве сатисфакции потребовал, чтобы ему доверили выбор имени. Он выбрал – Арина. Странная, но отцовская воля.

Машкалова хихикала: «Это в честь няни Пушкина?»

Была, оказывается, в роду Вартановых семейночтимая святая лет сто назад, Михаил Михалыч выразил надежду, что новая носительница этого славного имени превзойдет ее достоинствами.

Прикрепилось уменьшительное Ариша.

Жизнь Садофьева наладилась. В том смысле, что Ксанка решилась переступить заветную черту. Кириллыч был отправлен в отпуск, и на ложе, освобожденном от пластинок, состоялось известное действо.

Ирка Ширкова была с тихим скандалом отставлена.

Через неделю тесных отношений, которые, правда, немного смущали Сергея своей церемонностью и однообразием, было объявлено, что они едут знакомиться с родителями.

Садофьев опять испытал чувство, похожее на смущение. Решение было доведено до него в мягкой, но довольно ультимативной форме. Вопрос о том, хочет ли он знакомиться, вообще не стоял. Ловя на себе, как ему казалось, насмешливые взгляды Владимира Кирилловича, Садофьев пытался через ироническую щель выскользнуть из ситуации.

– Мы что, на космодром поедем?

– Нет, почему, на дачу. Папе неудобно приезжать сюда.

Сергей замахал руками, он ни в малейшей степени не собирался нарушать рабочий график государственного человека.

Однако до знакомства с великим конструктором ему предстояло пройти еще через одно испытание. Началось все с того, что Кочережкина вызвала его к себе в кабинет, где никого, кроме нее, не было. Хотя в учебной части все время кто-то крутился в обычное время. Вызвала и с некоторым удивлением, как показалось Садофьеву, вручила ему номер телефона.

– Что это?

– Позвони. И не откладывай.

На том конце провода Сергея ждал довольно неприятный, хотя и корректный голос. Он попросил его явиться к гостинице «Москва» в таком-то часу.

Сказать, что Садофьев разволновался, значит, сказать недостаточно. Тогдашний Лит просто стоял на разговорах о КГБ, все вычисляли стукачей, подозрение по очереди падало буквально на каждого, каждый хоть на секунду становился сомнителен в волнах общественного мнения. Этот слишком народен и прямолинеен, тот, наоборот, кажется тонким и интеллигентным, этот парень – душа нараспашку, а вон тот скрытен как-то совсем нехорошо. Кто-то сорит деньгами, другой скуп как рыцарь.

И, наконец, главное определение: еврей – не еврей. Причем, если еврей – это одновременно было и подозрение, и отмазка. Был один неприятный и ничтожный одновременно типчик, который сам утверждал, что состоит на службе в органах. Некто Черпаков. Почему-то ему никто не верил. Считали, что тянет одеяло на себя, чтобы придать себе значительности.

Садофьев проходил по нескольким пунктам в подозреваемые, но никогда не попадал в эпицентр всеобщих подозрений. Так, между прочим, иногда.

Было понятно, в связи с чем. Точно не из-за его литературной деятельности, которая, кстати, почти совершенно замерла. Возможно, участие в культуртрегерской работе Вартанова. Но она перестала быть актуальной уже год как.

Конечно – Ксанка!

Будут отговаривать, предупреждать, настраивать соответствующим образом.

Одно для себя решил прочно: «Стукачом не буду! Ни за что!»

Кому можно рассказать об этом событии. Настоящий друг, это такой друг, с которым можно поделиться всем, даже вызовом в КГБ.

Прыснул от неожиданности, хотя в общем-то ему было не до смеха.

Решил, что, если станут угрожать, мол, откажись от Ксанки, отступись, он после долгих колебаний, соответствующим образом обставленных, все-таки подчинится.

Прости, Ксюша, но дело зашло слишком далеко.

И вот он стоит посреди холла гостиницы «Москва», высматривая среди снующих туда-сюда гостей агента. Как всегда, тот подходит незаметно, сзади.

– Вы Садофьев?!

Сергей мычит что-то, подтверждая личность.

– Пойдемте.

Они ныряют в коридор, до того Садофьевым незамеченный, и заходят в обыкновенный гостиничный номер.

– Садись.

«Это хорошо, что на “ты”», – думает Садофьев почему-то.

Агент указывает на стул, стоящий посреди комнаты, сам устраивается за обшарпанным столом. Вид у него, как и пишут в шпионских книгах, незапоминающийся, мятый костюм, набрякшие веки – видимо, много работы. Неужели все женятся на дочерях государственных конструкторов?

– Понимаешь, зачем я тебя вызвал.

– Нет.

– Не ври. Ты соблазнил дочь Богдана Ильича!

Садофьев опускает голову.

– Ладно, сделанного не вернешь, только теперь я жду от тебя государственного отношения.

Садофьев посмотрел на него с любопытством. Спина и ладони вспотели, хотя сильного волнения он не чувствовал.

Агент порылся в бумажках на столе.

– Литературный институт?

– Да, – пискнул Сергей.

И дальше последовала короткая, но внушительная лекция про военную угрозу Запада, про то, какое большое дело делает Богдан Ильич, работая над своим истребителем. Особенно после того, как этот скот Беленко угнал МИГ-25 в Японию.

– Понял?

– Да.

Им действительно, когда он еще служил, доводили об этом прискорбном инциденте, и факт предательства он, безусловно, осуждал.

– Я не знаю, как они будут действовать, могут подъехать на кривой козе, позвать в сомнительную компанию с иностранцами, а может, даже и без иностранцев и там уж… Может твой приятель завести речь о Богдане Ильиче, так ты что?

– Что?

– Дай нам знать.

Садофьев бурно и жарко вспотел. Вот оно – вербовка!

– Что ты молчишь?

– Я сексотом не буду.

– Да кто тебя возьмет? Но свой долг ты выполнить обязан!

– Долг да, но…

– Вот и все.

В следующие несколько дней Сергея мучал вопрос: «Так он стукач или нет?» Доходило до того, что ему трудно было смотреть в глаза товарищам по учебе. Как лихо, профессионально его развел этот комитетчик с лицом непроспавшегося алкаша! Когда Ксанка сообщила ему, что субботу они едут на Пахру – именно там была дача родителей – на лице его отразилось страдание. Ему казалось, что до того момента, когда он лично узнает Богдана Ильича, вес его прегрешения как бы условен.

– Что с тобой, Сережа?

– Нет, ничего.

– Ты не хочешь ехать?

– Нет, нет хочу.

На самом деле он собирался осторожненько поговорить с Ксанкой о том, чтобы отложить событие, немножко снизить темп продвижение к ЗАГСу, но своим вопросом она застала его врасплох, и он вчистую проиграл партию, которая и объявлена-то не была. Он побледнел.

– Да, нет, тебе совсем плохо, я позвоню маме.

«Да, да, да, позвони, отложи», – хотелось ему кричать, но он, проявляя нечеловеческую силу, продолжал убеждать Ксению.

– Нет, ни в коем случае. Завтра мы едем!

«Зачем я это говорю?»

– Зачем ты себя мучаешь?

– Я себя не мучаю, мне хорошо.

В знак высочайшего расположения Сергей был в этот вечер оставлен ночевать на Большой Бронной. Утром Владимир Кириллович кивнул ему как родному. А ведь это он, с…, доложил куда следует о том, что белокурый юноша охотится за дочерью авиаконструктора. Не сама же Ксюшка донесла. Хотя кто их знает, нравы в их авиаконструкторском сообществе. Государственная тайна хранится за таким высоким забором… Он решил не продолжать эту мысль.

Подали машину. Сергей и Ксюша устроились на заднем сиденье и взялись за руки.

Хотя, если разобраться, это ведь удобно, даже такси не надо ловить.

Всю дорогу Ксюша рассказывала жениху («Теперь уже жениху», – обреченно думал Садофьев) содержание «Волшебной горы». Особенно ей нравился один момент в книге. В зале для приема пищи Ганс Касторп сидел спиной к входной двери, а все время кто-то, входя, раздражающе хлопал ею. Будучи воспитанным человеком, Ганс не успевал обернуться и посмотреть, кто это. И вот его роман с Клавдией Шоша распустился пышным цветом, одновременно Ганса пересадили так, что он лицом сидел к двери. Он следит влюбленным взором за тем, как по галерее, опоясывающей зал, она идет к входу. И когда его влюбленный трепет достигает предела, она входит в обеденный зал и… оглушительно хлопает злосчастной дверью.

Приехали!

Сергей даже немного удивился, что никто не открывает перед ним дверь, как перед августейшей особой. Пришлось выбираться самому.

Дача не потрясала воображение. Всего лишь двухэтажная. Зато, конечно, растительность породистая, ели высоченные, пихты, никаких следов огородничества. Втайне Садофьев боялся, что его заставят горбатиться на участке, как Вартанова в Болгарии.

Ангелина Ивановна встретила их на крылечке, и сразу стала ясна как день. В окружении своих собачек. Их было штук пять или восемь, две на руках, остальные радостно вились вокруг. Странные, коротколапые, в густой рыжей шерсти. «Корги – так называется эта порода, – объяснила ему позднее Ксанка. – Любимая порода английской королевы».

– Ничего себе.

– На самом деле они пастушеские. Чтобы коровы, лягаясь, не задевали их, они такие коротколапые.

– Здравствуйте, дорогие, здравствуйте! – улыбка у Ангелины Ивановны была чудесная, и вообще она производила впечатление доброй старушки. – Богдан Ильич наверху, работает. Он всегда работает, сейчас спустится.

Прошли внутрь. Там сразу же бросались в глаза кабанья голова и оленьи рога – охотничьи трофеи.

– Это Богдан Ильич добыл вместе с Егором Кузмичем, – пояснила Ангелина Ивановна, выпуская любимую собачку на паркет.

Захрустели ступеньки, спускался и сам хозяин дачи. Садофьеву понравилось, что он был без чинов, в простом адидасовском костюме, маленький и пузатый с большим складом металла во рту. Потом-то выяснилось, что зубы потерял на северах в лихие годы, но формулировка никогда не расшифровывалась.

Садофьев был роста небольшого, но тут почувствовал себя на высоте. Богдан Ильич подошел к нему с доброй усмешкой и чуть наклоненной головой.

– Ну, здравствуй.

– Здравствуйте.

Ксанка прижалась к плечу избранника.

– Значит, ты!

Садофьев решил промолчать.

– Видел, какой я стрелок, – спросил Богдан Ильич и махнул рукой в сторону кабана с оленем. Причем с таким видом, что молодой гость должен был понять, что если не оправдает ожиданий, то займет место в этом ряду.

– Говорит само за себя.

– То-то.

Богдан Ильич подвел Сергея к столику, расположенному несколько отдельно от большого, уже вовсю накрытого стола, и наполнил по рюмке.

– Водку пьешь?

– Анисовую, – ответил Сергей голосом Яковлева из комедии «Иван Васильевич меняет профессию», бывшую очень в моде в то время.

– А Зубровку? – беззащитно обиделся Богдан Ильич.

– Тоже.

– Богдаша, – укоризненно протянула Ангелина Ивановна. – За стол ведь садимся.

– Премедикация, – назидательно сказал хозяин дома.

Садофьев не понял, но запомнил.

За столом под грузди в сметане и соленые огурчики опять выпили, теперь, как выразился Богдан Ильич, кориандровой. Горло обожгло, но Сергей старался держаться. С него спросили биографию.

– Родился в Мурманске, мать умерла родами. Отец военный, в запасе. Живем в Бологом.

– А почему в таком странном месте?

– Почему странном?

– Богдаш!

– У меня такое впечатление, что там одни проститутки живут.

Садофьев с усилием прожевал кус груздя.

– Богдаш!

– Да ты не обижайся. Ты лучше скажи, чего в такой вуз интересный подался?

Садофьев почувствовал, что все идет по наезженной колее, он ожидал этого вопроса.

– Почувствовал предназначение.

– Вот и наша Ксанка почувствовала. Я ей – иди во врачи, будет кому на старости лет присмотреть за стариками.

– А Женьке можно?

– Тихо, цыц!

Налили еще по одной.

– Богдаш!

– Я не неволю. Молодой человек всегда может отказаться. У нас как было в деревне? Работника нанимали, если хорошо пьет в первый день, то и бьет молотком хорошо потом.

Садофьев показал, что готов работать в любом качестве.

– Молодец. Вот, а на первое у меня перво-наперво – борщ.

Здесь роль Владимира Кирилловича исполняла почтенная женщина. Она налила сначала хозяину, потом хозяйке, потом гостю, в конце – Ксанке.

– После этого мы водку отставляем и начинаем питаться.

На середине порции Богдан Ильич вытер губы специальным полотенцем и поинтересовался.

– Так что, значит, это ты девку-то спортил?

– Богдаш!

– Папа!

– Ладно, женись, женись.

Садофьев обреченно кивнул.

То, что Богдан Ильич может быть не таким ласковым, как во время обеда, Сергей понял уже полчаса спустя, когда высокопоставленный тесть поднялся к себе в кабинет. Кто-то там затормозил с выполнением какого-то распоряжения, и будущий тесть на повышенных тонах объяснил ему, что с ним будет сделано, если тот пропустит еще один срок. Сергей очень удивился, что такой небольшой и славный человечек, каким явился Богдан Ильич за обедом, может издавать такие чудовищные звуки.

– Пойдем погуляем! – предложила Ксанка.

И они затерялись в лесу, что рос на участке. Пара славных собачек присоединилась к их прогулке.

В голове у Садофьева билась только одна мысль: «Надо сказать сейчас, надо сказать, что я не хочу, отложим, Ксюша, отложим!»

– Знаешь, я решила, откладывать ничего не нужно. Если ты, конечно, не против.

– Что откладывать, – искренне не понял Садофьев.

– Свадьбу. Устроим здесь через неделю.

– Как неделю?! – он-то считал, что минимум неделя уйдет на подачу заявления, а потом еще месяц на размышление. А тут… У них свои возможности.

– Ты захочешь, наверное, своего папу позвать.

– Он в Бологом.

– Ну, не дальний свет.

– Может билетов не быть, – привел Садофьев жалкий аргумент. Какие билеты, если надо, пошлют специальный вертолет.

Он вздохнул несколько раз, взял ближайшую ель за лапу, ища поддержки. Сейчас или никогда!

– Я позову в свидетельницы Ленку Славороссову, а ты, наверное, кого-то из своих ребят.

– Они не разговаривают друг с другом.

– Так пусть и не разговаривают, рассадим их подальше. Впрочем, тебе виднее. Миша, вероятно, захочет прийти с Машкаловой, может быть скандал.

– Я не хочу.

– Чего ты не хочешь.

Он отпустил ветку ели.

– Чтобы был скандал.

– Правильно, – сказала Ксанка со значением. – Скандала не надо.

Одним словом, Садофьев решился бежать. Да, обрывая все путы, закрывая себе все пути. Может быть, даже придется бросить Лит.

Промучился дня три-четыре, неизбежное событие приближалось. Шел радостный обзвон гостей, сыпались поздравления. Наверное, если бы Ксанка не была в таком радостном возбуждении, она бы заметила, в каком ступоре находится Сергей. Не могла представить себе, что ее возлюбленный совсем не рад предстоящему счастью. Даже тот факт, что они совершенно перестали заниматься любовью в эти дни, не навел ее ни на какую мысль. Ей было не до постели. Она умчалась на Пахру, непонятно, собственно, зачем, все шло там своим неотвратимым ходом.

Садофьев остался дома, сказал, что поработает над статьей. Ксанка расцеловала его, она была в восторге от его замысла и считала, что он всех поразит. Статья называлась действительно интригующе: «Юмор Льва Толстого». Садофьев возился с этим замыслом уже полгода, и начал еще до романа с Ксюшей, это было интеллектуальное приданое. Последние недели он не занимался этим вообще, был не в силах видеть какой-либо печатный текст. Смысл статьи был вот в чем. Хотя, нет, изложение займет слишком много места, нас сейчас волнует другое.

И вот он один. Ужин остался нетронутым, Садофьев не мог уже есть несколько дней. Он пошел в ванную и уставился в зеркало, ища следы безумия в своем облике. Как она не видит, что он подыхает, просто подыхает?

Переоделся. Сложил в портфель документы и стопку с листами записей к статье. Это говорит о том, что не окончательно все же рехнулся к этому моменту.

Присел на дорожку в прихожей. Проверил с собой ли деньги.

С Ленинградского вокзала поезда уходят каждые полчаса. Уже к раннему утру он будет дома. Отцу он сумеет объяснить, что произошло.

Или не сумеет?

В Бологом должны найтись нужные слова.

Да и отец увидит, в каком он состоянии.

Свадьба назначена на послезавтра, и его не успеют найти. В любом случае скандал произойдет, и свадьба расстроиться. Когда он только представил, какие придется применить усилия, чтобы дать отбой всем приглашенным, у него заболела голова как при менингите.

Товарищ генерал армии, и ты, неведомый сотрудник комитета, идите вы все. Да я подъезды буду мыть в Бологом, грузчиком пойду, но свобода дороже. Ну, что ж, прощай Большая Бронная, меняем тебя на Малую Магистральную.

Разумеется, Леша Шардаков не один раз спрашивал себя: «Зачем я живу с этой старой дурой?» Особенно остро этот вопрос вставал перед ним после очередного краткого, поначалу такого многообещающего романа, что случались с ним пару раз в год, и который неизбежно его разочаровывал, заставляя вернуться в Кларину коммуналку. Уютную комнату в трехкомнатной квартире, которую она делила с семьей работника типографии.

Что в ней такого особенного? И действительно, ничего.

Глупа? Решительно и бесповоротно.

До сих пор считает, что их отношения с Лешей напоминают те, что связывали Есенина и Дункан. Хотя, где имение, где вода. Леша давно уж не писал стихов, она в жизни не выходила на сцену в балетной пачке. Скорее уж Маяковский и Лиля Брик, но об этом невозможно было и заикаться. Лилю Клара ненавидела сильнейшей, утробной ненавистью, основным содержанием которой был личный, когда-то в прошлой жизни заработанный антисемитизм. Все театры, где подвизалась Клара, руководимы были режиссерами-евреями, и они никогда ее не привлекали ни к одной серьезной постановке.

Представить, что причиной была ее сугубая бездарность, Клара не могла.

Леша мог, но молчал.

Не помогала и «диванная политика», режиссеры охотно пользовались услугами Клары на диване, но это никак не отражалось на их отношении к ее «таланту».

Ну, не гады ли?

– Гады, – скупо кивал он, когда Клара в сотый раз заводила речь об этом.

Надо сказать, Шардаков держал нос по ветру. Ему нравилось, что его нынешний руководитель Молоканов, если судить по отдельным очень аккуратным замечаниям, тоже придерживается той же линии. Афишировать ее, линию, время еще не пришло, в стране засилье определенного типа граждан, и большинство из них засело как раз в среднем звене в печати, театре и издательствах. Да, на руководящих должностях вроде бы расположились представители титульной нации, но что они могут, когда все рычаги кривы.

Однако вот у некоторых же все получается как надо. Взять того же Молоканова. Издавался он здорово. Начинал как певец сельских пейзажей и печеной картошки, а вырос в полноценного, даже где-то эстетствующего горожанина. Литературная пресса ставила его во главу «московской школы», причем это был особенный извод оной, совсем без мистической примеси как у Владимира Орлова. «Москва 1970-х» Молоканова славилась подробным реализмом трезвого разлива, тонкостью описаний человеческих отношений. «Альтист Данилов» плескался в волнах бурной прозы где-то над ВДНХа, герой Молоканова корпел над статьей Леонтьева в Ленинке, вычисляя «стратегии сакрального смысла».

Из разговоров разномастной публики, что посещала с бутылками «салон» Клары, постепенно вырисовывалась топография Третьего Рима, и Шардакову начинало казаться, что он не просто так проживает свою жизнь, а примыкает к строителям незримого собора.

Почти каждый раз такие сборища заканчивались распеванием старых советских, ни в коем случае не Пугачевских песен – это глубоко презиралось. «Когда весна придет, не знаю…», «На границе тучи ходят хмуро…», «Лейся песня на просторе…» Клара, кстати, очень неплохо пела и умела втянуть в совместное исполнение всех, кто находился за столом.

Однажды Шардаков осмелел и посмел сунуться со своим рассказом из итурупской жизни в редакцию прозы «Нашего современника». Там он встретил молодого, носатого, худого критика, который накануне «зажигал» на квартире у Клары. Критик этот не оставил камня на камне от рассказа Шардакова, причем, так, что Леша остался с ним согласен. Оказывается, для того чтобы войти в литературу, «мало буквалистски отражать деревенскую жизнь, надо создавать живой образ, воздействующий на сознание читателя». Леша чувствовал, что парень, конечно, прав, где-то он не дотянул, но уж больно хотелось напечататься. Тем более сотоварищи по семинару, особенно Светка Василенко, печатались нарасхват и считались восходящими звездами. Но выяснилось, что совместного исполнения песни «Артиллеристы, Сталин дал приказ» с работником журнала недостаточно, чтобы пробраться на страницы этого журнала.

Молоканов выразился короче молодого критика.

– Чернуха, Леша, чернуха!

– Но я же все это видел собственными глазами.

– Не типично. Подумай, если бы то, что развозишь на двадцати страницах, было типично, как бы мы выиграли войну.

Шардаков не знал, как именно была выиграна война, но к факту победы относился с большим уважением, и ему было немного неудобно за то, что он льет воду на мельницу критиков этой победы.

Тогда Леша, набравшись смелости и даже наглости, стараясь, чтобы его никто случайно не увидел, отправился в «Юность», и там его в виде исключения прочитал сам Натан Злотников. Шардаков без трепета ждал окончания чтения. Он все взвешивал внутри себя, является ли предательством русской идеи то, что совершает он в данный момент. Не вырвать ли прямо сейчас из тонких пальцев завотделом свои «Медвежьи реки» и не вернуться скоренько в лоно.

Злотников выразился не вполне внятно, сказал, что необходим некий «паровозик», а лучше парочка, и только тогда, и только после серьезной редактуры… «У вас назойливые инверсии, молодой человек…», в общем, не пойдет.

Пока Леша шел к метро, ему стало ясно, что в обоих журналах его текст отвергли по сходному поводу. У него появилось довольно стойкое ощущение, что эти идеологические раскраски – всего лишь отмазки, не берут его по какой-то другой причине. Засевшие там наверху, как пассажиры переполненного трамвая, отпихивают всякого, кто хочет забраться на подножку. «Жаль, что я не корги, – мог бы он подумать, если бы знал о существовании такой породы. – Мне все время достается каблукам по морде».

Пришло время преддипломной практики. Было такое заведено в Лите, когда студент на несколько месяцев вливался в какой-нибудь трудовой литературный коллектив, где готовился к своей будущей карьере на выбранном поприще. Клара устроила Шардакова в литчасть театра на Малой Бронной, была там у нее когда-то связь, и она теперь сработала. Леша, конечно, не знал всей правды, но догадывался – тут что-то не так, но все же от использования связей Клары не отказался.

«Ну, не подлец ли человек?» – задавал он себе риторический вопрос, входя в здание театра.

Да, прикрепили его именно в литчасть, там для него нашлась должность пятого заместителя какого-то не основного работника. Пришел и пришел, значит, кто-то попросил, в литчасти на Шардакова махнули рукой. К тому же он по совету Клары не проявлял сообразительности, поэтому все быстро смекнули, что проще сделать самому, чем поручать что-то этому Тигролову. Легенда за ним так и тянулась.

Хорош он был только в одном: умело и скрытно бегал в магазин. На эту ниву его и отрядили.

– Сколько брать? – спрашивал, получая деньги.

– На все, – отвечали ему, если денег было маловато. – Возьми достаточно, – когда вручалась большая банкнота.

Насколько он понял, от литчасти в советском театре ничто не зависело, поэтому и ответственности не чувствовалось никакой. Репертуар был делом режиссеров и дирекции, там вся кашка и варилась, а Шардаков, хлебнув дармовой водочки, шел на очередной просмотр бессмертной комедии Гоголя «Женитьба». Он смотрел ее раз двенадцать или семнадцать, и все она ему не надоедала, особенно Дуров в роли Бальтазара Бальтазаровича Жевакина.

Да, от литчасти репертуарная политика не зависела, но народа на небольшой площади там вертелось немало. Самого различного народа.

Уже на третий день Шардаков спросил у Клары, как ей удалось завести столь прочные связи в столь антисоветском заведении.

– А что так?

Не в анекдотах дело, антисоветские анекдоты рассказывали все и везде, и ни в одном заведении культуры вы бы не встретили ни единого человека, который был бы за советскую власть.

– А в чем тогда дело?

Помаявшись умственно, Леша так и не сумел сформулировать. Да, он тоже передразнивал Брежнева, и даже смешнее, чем некоторые артисты с Малой Бронной, но все же это было не совсем то. Даже совсем не то.

– Я как-то так рассказываю, что как бы с любовью, а они как бы без любви.

– К кому?

– Ладно, замнем для ясности.

Вартанов оказался на практике в журнале «Октябрь». Поговорил буквально одну минуту с редактором отдела прозы, хмурым дядькой, у которого, кажется, болели зубы, и получил для работы краешек стола у одного из сотрудников, и на этот краешек взгромоздил целую стопку писем.

– Это надо сделать за сегодня, – было сказано ему.

Писем было штук сто, каждое содержало рассказ, а то и повесть, это все надо было прочитать, оценить, порекомендовать отделу или отвергнуть. Оценив тоскливую физиономию Вартанова, сотрудник отдела, у которого он занял часть стола, посоветовал:

– А ты иди домой. Забирай все это и иди. Сделаешь, принесешь.

– А как же…

– Да, ладно, – поморщился сотрудник. – Ты общую справку сделай обо всех текстах. Отдельно каждому писать не надо. Мы их вообще-то пригласили. На страницы. Теперь отбираем лучших.

– А, так они моего мнения не узнают?

– Нет, только тут в отделе, для внутреннего пользования. Но по гамбургскому счету, понял?

– Хорошо.

Возвращение его было неожиданным для Алки Машкаловой, она выразительно обрадовалась, к тому же тут был гость – Гоша. У того вид был, наоборот, мрачный. Сели пить чай.

– Что там у тебя?

Выяснилось, что неприятности значительные. Говоря нынешним языком, основной дилер их маленькой компании загремел в милицию.

– За связь с иностранцами.

Вартанов обжегся чаем. Этого только не хватало. В комнату вбежал двухлетняя Ариша с автоматом. Признавала только мальчиковые игрушки: самосвалы, самолеты.

– Что теперь будет?

– Будем рассчитывать на то, что он не расколется.

– А может?

– Гад он, все может. Только ему незачем, мы слишком мелкая рыбешка. У него, знаешь, какие тузы светились.

– Не знаю, – ответил Миша.

– Вот и не знай.

– Что это, – спросила Алка, доставая из пакета стопку испечатанной бумаги.

– Будущее русской литературы.

– Ну, ладно, – хмуро сказал Гоша. – Я пойду.

– А чай?

– Не за чаем я приходил.

Пачка, которую ему вручили, оказывается, была подборкой молодых писателей, отбиравшихся для 12 номера. Была заведена в «Октябре» такая благородная традиция – один номер в году отдавать молодежи. Поэтому чтение оказалось для Вартанова небезынтересным. Большинство авторов составляли знакомцы Миши и Алки, они и взялись на пару разбираться с претендентами. Хохотали до колик, читая иные тексты, кое-что, конечно, нравилось, но ни от одного автора Миша не пришел в восторг. Ну, честно, и на сердце руку положа.