Текст книги "Трое неизвестных"

– Невеселенькое нас ждет будущее.

– Да уж, да уж, – поддакивала Алка.

Так что совершенно в согласии со своей совестью начал рубить правду матку. Особенно досталось Светке Василенко, уж больно она высовывается, в каждом журнале затычка. Потом Попов, тоже тип неприятный, про что рассказ его, вообще не понять. Иманов – чепуха на постном масле. Чуть лучше обстояли дела у тех, кого Вартанов не знал лично. Ведь не все таланты учились в Литературном институте. Скажем, Брежнев, Бакин, Паламарчук…

– Только ты, смотри, не проговорись, – сказал Миша жене.

– Я умею хранить тайны, – с достоинством ответила Машкалова и вдруг добавила: – Тем более подлые.

– Так ты считаешь, что я из зависти?! – он угрожающе поднялся из-за стола. – Ты же сама смеялась!

Машкалова была неконфликтной и сумела все обратить в шутку.

Короче говоря, гора рассказов была разгромлена в какие-то два дня. А потом Миша захворал, простыл, позвонил в редакцию, там его успокоили и пожелали скорейшего выздоровления.

Его второе появление в редакции не произвело фурора. Он поставил портфель с бездарным содержимым на то самое место, с которого взял. Никого в обозримом пространстве не было. Что делать? Не тащиться же к заведующему отделом. А почему, собственно, нет? Он проделал немалую и ответственную работенку, пусть почитают его инвективы.

Заведующий отделом сидел на своем месте и, кажется, у него продолжали болеть зубы.

– Вот, – сказал Миша Вартанов. В этот момент ему почему-то вспомнилась Алка. Чего это она так на него наехала? Потом отшучивалась. Небольшой заусенец в душе все же ныл. Но будем решительны.

– Что это?

– Рассказы для двенадцатого номера.

– Зачем?

– Вы мне дали их прочитать.

– Когда?

– Неделю назад.

– Ах, да, – он бросил в рот таблетку. – Это было срочное дело.

– Так…

– Да, все уже в наборе.

Миша не рассчитывал, что его мнение повлияет серьезно на политику отдела, но обидно, тем не менее, ему было сильно. Он выдержал удар.

– Но я же…

– Засчитаем вам как практику. Хорошо?

– Я пойду.

– Да.

Садофьев решил добра от добра не искать в смысле преддипломной практики. Обратился к руководителю семинара: «Возьмите к себе в “Литературную учебу”». Александр Алексеевич, кажется, был даже польщен.

О главном. Никуда Сережа Садофьев не бежал, а благополучно женился. Да, он сидел в прихожей квартиры на Большой Бронной, встал, думая о Ленинградском вокзале, и в этот момент раздался звонок в дверь.

От ужаса он сел обратно: «Кто? Ксанка вернулась? Почему я так одет? Гулять собрался перед сном?»

Второй звонок. «Но у Ксанки есть ключ. Охрана же внизу не пропустит, кого попало. Может, Владимир Кириллович вернулся. Но у него тоже свой ключ! Придется открывать».

За дверью его ждало нечто… И Ксюша и не Ксюша, она улыбалась, это была девушка чуть повыше ростом его невесты.

– Ну, здравствуй, родственник!

Ах, да! Отлегло от сердца. Но это было минутное чувство. В более общем масштабе случилось огромное несчастье. Как ему убегать из дома при сестре, которая свалилась из Парижа прямо ему на голову.

– Ну, пошли, пошли, – повлекла она его внутрь квартиры, – рассказывай кто ты, что ты. Смазливенький. Вот уж не думала, что Ксанка сподобится.

Сергей попытался объяснить, почему он так странно одет в такой поздний час, но это никого совершенно не интересовало.

Сели на кухне.

– Багаж, подарки – все внизу.

Садофьеву было очень неловко под ее насмешливым, исследующим взглядом.

– Чего такой насупленный?

Он хотел было сказать, что у него разрывается сердце, не знает, что делать, но заговаривать об этом было ни в коем случае нельзя.

– Когда вериги надеваешь, завтра?

Не к месту вспомнился «танец с веригами», он смешался. Буркнул.

– Завтра.

– А с Ксюшкой вы на одном курсе?

– Она старше.

– Вот уж точно, она всегда и всех старше, я живу так, будто она старшая моя сестра, а не наоборот.

Если бы Садофьев был хотя бы отчасти в норме, он бы заметил, что Женя, так ведь зовут старшую сестру Ксюши, очень даже хороша собой, более того, она ему нравится.

– Вырвалась на три дня. В ЮНЕСКО такой бардак. Но в скором времени перевожусь, знаешь ли, домой, к родным осинам. Давай мартини выпьем.

Она уже вскочила, ополоснула руки, открыла дверцу холодильника, и Садофьев понял, что обречен.

Прямо под елями натянули огромный тент, расставили несколько круглых столов и буфеты с напитками. Была даже музыка, солдатики в парадной форме с электрогитарами, ударник почему-то гражданский. Видимо, особенно счастливый от того, что не на службе, он развлекал всех своими громовыми эскападами и сделался всеобщим любимцем публики.

Шардаков не явился, не желая сидеть за одним столом «с этим гадом» Вартановым. Но Вартанов тоже не пришел, чтобы не поставить любимую жену под угрозу новых пощечин.

Это пошло на пользу свадебному пиру. Все прошло чинно, солидно. Свидетелями были Славороссова и один из однокурсников Ксанки, приглашенный в последний момент.

Садофьев-старший вел себя с большим достоинством, несмотря на то, что отец с противоположной стороны превосходит его в звании на пять рангов. Богдан Ильич отринул чины, привлек Александра Сергеевича в свой кружок с Ангелиной Ивановной, и они отлично тяпали по рюмке, пока аниматор болтал языком и устраивал какие-то нелепые конкурсы. Искусство свадебной анимации тогда делало первые шаги на отечественной почве и было признаком события высочайшего класса.

Сергей справился с собственным состоянием и не выглядел на торжестве мумией, сдержанное поведение, короткие поцелуи под «Горько» все отнесли на счет его скромности. Отец его, правда, чувствовал, что сын не в своей тарелке, но не лезть же с вопросами посреди шумного пира.

Женя сидела рядом с сестрой и до некоторой степени слилась с нею внешне, так что в особенно смутные моменты Садофьеву казалось, что он женится на обеих. Ксанка была как Ксанка, чуть угловата, скромна, улыбчива и насквозь счастлива. Сестра сыпала анекдотами на трех языках и веселила всех до слез.

Разъехались не поздно.

Ксанка так наплясалась и была настолько уверена, что теперь в ее жизни все как в банке, что уснула сном скупого рыцаря. Сергей не стал ее расталкивать, ни о какой первой ночи не могло быть и речи.

Встал. Спустился в кухню, заставленную небоскребами грязной посуды, и обнаружил там отца. Александр Сергеевич рылся в своем пиджаке в поисках сигарет.

Вышли на улицу, сели в беседке. Ночь была как будто специально выделена для душевных разговоров, месяц прятался за полупрозрачную тучку, звезды тоже не лезли в свидетели. Горел огонек в будке охранника да маялась там от безделья немецкая овчарка, еще одно дополнительное свидетельство, что все в этом мире серьезно. И сделанный шаг уже не перерешить.

– Что случилось, сынок?

– А что?

– Такое впечатление, что тебя весь вечер донимал понос, и ты прислушивался – не пора ли бежать.

Сергей глубоко вздохнул.

– Тебе показалось.

– Ну, смотри, тебе жить.

Садофьев не был любимым учеником Александра Алексеевича Михайлова. Значительно выше шеф ценил дарования, скажем, Риты Потаповой, Саши Логинова, Ильи Кутика и даже глубокомысленный сумбур Юры Кабанкова на него производил большее впечатление, чем простоватые, как он однажды выразился, «фотографические» тексты Сергея. В чем тут было дело, сказать трудно, но одаренность Садофьева была в чем-то важном весьма ограниченной, как будто автор не доверял своему воображению, старался работать только с безусловными фактами физической реальности. Для поэзии на этом поле было слишком мало пищи. В прямом смысле мало. Садофьев обсудил за четыре года две подборки по семь стихотворений. Причем во второй подборке половину представляли собой переделки из первой.

– Одиннадцать стихотворений! – многозначительно произнес руководитель семинара, бросив перед собой жидкую стопку листов на стол. Они сидели на кафедре творчества за большим круглым столом за час примерно до начала семинара. В это время никого больше на кафедре не было, никто им не мешал, кроме лаборантки, занятой своими делами.

Садофьев вздохнул.

Александр Алексеевич тоже вздохнул.

– Положение аховое.

Сергей был согласен, но считал, что это не только его проблема, но так же проблема и Александра Алексеевича.

– Будем выходить через комбинированный диплом, – сказал руководитель.

– У меня есть несколько стаей.

– Вы же знаете, как я это не люблю.

Садофьев размышлял над тем, знает ли старик, на ком он, Садофьев, женат. Это была подлая мысль по своей сути, но спасительная для него.

– Конечно, были в истории литературы малопишущие авторы. Бараташвили, например. Весь корпус творчества – двадцать шесть текстов, но в историю поэтического дела у себя на родине вошел.

Было понятно, что старик ищет индульгенцию для себя.

– А мне вот интересно, это вы так подолгу пишете каждое стихотворение или…

– Я же говорил, у меня есть ряд статей.

– Ах, да.

– Собираюсь поступать в аспирантуру.

– Там же надо писать диссертацию!

Садофьев твердо сказал:

– Я собираюсь написать ее и напишу.

– Но вы хоть выбрали тему, о чем будет писать?

– О юморе Льва Толстого.

Александр Алексеевич покашлял.

– Юмор у Льва Толстого?

– Нет. Юмор Льва Толстого. Принципиальная разница.

– Ну да, ну да. И…

Я уже больше двух лет над этой темой работаю. Собрал большой материал.

– Ну, Лев Толстой, это конечно…

– Его юмор принципиально отличается от юмора других писателей.

Александр Алексеевич кивал.

– В чем-то, конечно, схож. Это если брать такие фразы: «Несмотря на то, что Наташа выполняла все указания докторов, она выздоровела», или вот: «Дипломаты разговаривали так, словно в угоду друг другу готовы были обмануть свое правительство».

– Ну, это да…

– Есть промежуточные формы. Помните, когда денщик князя Андрея сталкивается со свитой Наполеона? Он-то сразу опознал, с кем имеет дело, но вспомните, какое он изобразил гомерическое удивление, когда кто-то из свитских сказал ему, с кем он разговаривает.

Александр Алексеевич именно этого места не помнил, но кивнул, Садофьев рассказывал интересно и даже увлеченно.

– Так в чем же…

– А главная особенность толстовского юмора, в том, что он никогда не смешит намеренно. Его не увлекает эта мелкая, ничтожная по своей сути работа. Пусть скетчисты стараются, а он, уж извините, рассматривает жизнь человека с позиций Бога. Юмора в его мире полно, но он возникает сам собой, без специальных усилий автора.

«Кто его знает, – думал Александр Алексеевич. – Может, и напишет, вон как разгорелся».

– Бондарчук в «Войне и мире» что-то такое почувствовал, и придумал финт с вертолетом. Помните, его классические пролеты над полями битв. Вертолет, конечно, не Бог, но движение мысли здесь в нужном направлении. Вот и я хочу все тексты Льва Николаевича взвесить методом Архимеда на предмет отыскания удельного веса юмора в нем.

– Ну, если методом Архимеда.

Садофьев умолк и закрылся.

Александр Алексеевич побарабанил пальцами по тоненькой рукописи и сказал.

– Остановимся на комбинированном дипломе.

Вартанову было назначено свидание на той же кафедре, они с Садофьевым поприветствовали друг друга. Улыбчивый вид друга настроил Мишу на оптимистический лад. Всему курсу было известно, что Садофьев пишет исключительно мало, и уж если он улыбается, то ему, Вартанову, пишущему не в пример больше, хотя, надо признать, и весьма безалаберно, бояться вроде бы нечего.

В качестве работы для включения в диплом Миша выбрал вроде бы неотразимый текст. Стихотворный сценарий мультфильма «Красная, красная Шапочка». Зная отношение Александра Алексеевича к своим обыкновенным стихам, а так же, что он считает их необыкновенной ерундой, Миша решил подкрепить свои претензии классикой. Он, конечно, постеснялся вынести в число авторов Шарля Перро, но запасся историей из его трагической жизни. Вычитал где-то в комментариях, что Шарль имел брата близнеца, которого семья во время голода (голод бывает не только в России, но и во Франции), съела самым непосредственным образом. До десяти лет Шарль молчал, потом заговорил и даже начал писать сказки.

Эту зубодробительную историю Вартанов заготовил для начала беседы с Александром Алексеевичем, чтобы морально того обезоружить. Но как часто бывает, мы готовимся к одному, а получаем другое. Руководитель не оставил места для длинной преамбулы, сразу начал с вопроса в лоб.

– У вас тут написано: «Шапочка, Шапочка, где же твой папочка?»

– Написано…

– Как это понять?

– Очень просто. Красная Шапочка выросла в неполной семье, отец ее погиб на охоте и…

– Стойте. «А бабушка звалася Маргарита, лежала неподвижно от артрита».

– При артрите ходить очень трудно.

– Постойте, вы разыгрываете из себя идиота или…

Вартанов насупился.

– Не обижайтесь, но создается впечатление… В общем, в тексте сплошь и рядом возникает неуправляемый комический эффект.

– Но это же хорошо, что смешно.

– Но возникает он не там, где вы его планируете. Куча всяких болезней…

– Да, нет, там еще только у волка гастрит, оттого, что бабушка…

– Хватит. Никакой редактурой этот сценарий не исправить, – Александр Алексеевич разволновался и помахал на себя сложенными в стопку листами сценария. – Стихи ваши тоже положения не спасают. Что прикажете делать?

Миша взволнованно пошевелился, кажется, благополучный конец не просматривается.

Наступила длительная пауза.

Даже лаборантка повернулась в их сторону. Очень нечасто разговор мастера со студентом заходил на эту стадию.

– В общем, так. Диплом я этот не подпишу…

– Как! – с неожиданно подлинным трагизмом в голосе спросил Вартанов.

Александр Алексеевич поморщился, он был мягким человеком, этот фронтовой разведчик, притащивший кучу языков через линию фронта, не любил всякие административные меры.

– Уж если вы за четыре с половиной года не сподобились написать что-нибудь стоящее, за оставшиеся недели у вас вряд ли получится.

– Получится.

Поморщившись, Александр Алексеевич сказал сухо:

– Идите!

Молоканов принял Шардакова во дворе Литинститута, где располагались тополя с Герценом посередине.

– Сказать по правде, я ждал от вас большего, а что мы имеем в наличии? Сплошные «Медвежьи реки», только вид сбоку, сверху и так далее. А ведь там у вас кипит большая человеческая жизнь. Я побывал не так давно на островах. Суровые люди, суровая природа, и человек одолевает природу. Вот в чем пафос. Вы почему-то уперлись в эту Камчатку… Да и Камчатка ваша исключительно карякская, шаманская…

Шардаков остановился, Молоканов проделал часть пути не сопровождаемый учеником. Заметил это. Обернулся. Грустно усмехнулся.

– Да подпишу я диплом, но не обессудьте, не больше тройки.

Леша стоически снес это известие.

Тройка так тройка.

В общем, объяснение простое – не всегда находишь общий язык с руководителем. Значительно больше его сейчас занимало положение в «семье».

У Клары была сестра, младшая, но такая же безалаберная, как и старшая. Одинокая, проживавшая в двухкомнатной квартире где-то на окраине. Леша видел ее несколько раз, они ездили ее навещать. Кем она работала, так и осталась неизвестным. Кажется, профессия была не творческого характера. Так вот эта Роза, так ее звали, усыновила ребенка из детского дома. Очень правильно рассуждала: «Это я не для себя, а для него». Хотя, конечно, врала, так считал Шардаков, – чтобы скрасить собственное одиночество. Парню, звали его Романом, было года четыре, но он уже нес на себе все признаки детдомовского воспитания. Оно у нас часто повторяет воспитание тюремное на более раннем этапе. Возможно, Шардаков преувеличивал, потому что эта история ему очень не нравилась, ждал он от нее какого-то подвоха. И дождался.

Сразу почти вслед за усыновлением обнаружили у Розы рак груди. Как будто она перед процедурой усыновления не проходила диспансеризацию. То, что началось потом, было еще интереснее. Сестры решили бороться с болезнью. Но не стандартными методами. Долой больницы и врачей-хапуг.

– А что тогда? – спрашивал Леша.

– А то.

По своим каналам, которые были весьма разнообразны и уходили далеко в глубины театральной общественности, она добыла адрес какого-то знахаря-колдуна, который должен был точно помочь.

– Ты что, дура? – кричал Шардаков. – Вот кто настоящий хапуга.

Сестры были непробиваемы для рациональных аргументов, они пошли к колдуну, отсидели очередь. После беседы с ним принесли какие-то бутылочки: то ли с солью, то ли с мазью.

В день похода они привезли из пригорода этого самого Романа, и Леша принужден был остаться с ним.

Парень был полностью себе на уме, у Шардакова сложилось впечатление, что он вертит больной «матерью» да и «теткой» тоже как хочет.

– Есть будешь.

– Сам ешь.

– Давай во что-нибудь поиграем?

– Сам играй.

Впрочем, через минуту он передумал, и предложил перекинуться в картишки. В доме Клары нашлась старинная пасьянсная колода.

– Во что будем?

– В очко.

– Еще и на деньги, да?

– Ну, само собой.

И начал профессионально тасовать колоду.

– Сколько тебе лет.

– Пять.

– Маловато для картишек.

– Прокурор добавит.

Именно в такой манере и проходило общение. Мальчишка исповедовал философию «Не верь, не бойся, не проси!» И был уверен, что весь окружающий мир заточен против него. Шардаков знал Розку, она дуреха, но добрая. Но какой смысл в том, что добрая, если у нее ни копейки за душой? Как ей только разрешили завести этого спиногрыза?

– Ты Розку любишь?

– За что?

– Она взяла тебя к себе домой, заботится.

– Она о себе заботится, я ей по фигу.

На это Леша даже не знал, что ответить. Парень раскусил приемную свою матушку на раз.

– А чего ты тогда пошел к ней.

– А чего ж не пойти, воля в любом случае (он говорил случАе) лучше.

Вернулись сестры с очередного визита к колдуну. По их разговорам он понял, что они им недовольны. Надо что-то менять в лечении. Он надеялся, что они возьмутся за ум и отправятся в больницу.

– Рак груди ведь лечится, – пытался Леша настаивать.

– Оттяпают по ребра и все, – сказала Клара.

Вторым надежным вариантом была потомственная целительница откуда-то из Дубны. Шардаков удивлялся, как это в городе ученых заводятся такие дубиноголовые бабищи. Она чистила чакры, влияла на положительную энергию и тому подобное.

Роман злобненько хмыкал.

– Сколько денег изводят, идиотки.

– Так скажи ей, ты же сын.

– Какой я ей сын!

Шардаков не знал, что на это сказать.

– Давай, Рома, чего-нибудь почитаем.

В глазах мальчика мелькнул испуг.

– Зачем?

– Ну-у, для удовольствия.

– Для удовольствия делают совсем другое.

Целительница выудила у сестер свою порцию денег, а они не унывали. Таскались по области на электричках, сидели, скорбно прижавшись друг к другу, и рассуждали только об одном, о болезни.

Очередным спасителем оказался магистр белой магии, именно так, и никак иначе, магистр. Брал он дорого, лечил всех бальзамом Караваева. Каждое лето ездил на Северный Кавказ, там бродил по отрогам, набивал большую котомку. Потом долго сушил, мял, измельчал, настаивал.

– Почему вы решили, что эта мутная жидкость вам поможет, – Шардаков, смотрел на просвет в окошко на налитую в баночку густую жидкость.

– А давай мы тебя полечим, – вдруг предложила Клары.

– Свят, свят, свят.

Но все же сестры настояли, и он обработал этой дурно пахнущей субстанцией папилломы подмышкой.

На следующий день папилломы отвалились.

Бальзам Караваева работал.

Сестры торжествовали. Но тихо и тактично.

Шардаков был в ярости. На поверхностном уровне кавказский состав показал себя неожиданно неплохо, но совсем же другое дело рак второй степени. Опухоль продвигалась. Леша обдумывал пути какого-нибудь насильственного способа принуждения к лечению, но натолкнулся на такую сумасшедшую ярость со стороны сестер, что отступился. Теперь Клара совсем переселилась на квартиру Розы, и Роман всецело стал проблемой молодого писателя. Отношения у них налаживались. Особенно Роман ценил в старшем друге отсутствие притворства и сюсюканья. Шардаков не скрывал, что парень стал для него обузой, при этом как мог о нем заботился. Хорошо, что ему помогало семейство типографского рабочего, соседи Клары по квартире. Они тоже были из числа натерпевшихся, каких немало на Руси, как известно, и это развило в них сердечность и обходительность. Отправляясь на очередную сходку вечером или на работу с утра, он коротко говорил супруге соседа: «Ты, мол, присмотри», а то и не говорил, и мог быть уверен, что все будет в порядке.

Между тем подошла очередь Роман в детский сад. Он ввалился в нашу систему дошкольного воспитания шестилетним увальнем, и воспитатели с ужасом обнаружили, что ребенок курит и матерится.

Неоднократно Шардаков, как ближайший родственник бандита, терроризировавшего старшую группу, представал перед возмущенным директором садика после очередной выходки своего «пасынка».

– Зачем ты это делаешь? – спрашивал он Романа по дороге домой.

– А что они как бараны.

– Они дети.

– Они бараны.

Что характерно, дома он не хамил и не пакостил, жену соседа слушался без всяких возражений.

Роза стала совсем плоха. По-хорошему ее надо было бы отдать в заведение, которых тогда не было даже в Москве, в хоспис. Но все тяготы ухода легли на Клару. Шардаков не раз благодарил судьбу за то, что ему не выпало непосредственное участие в этом деле.

Часть времени Роман проводил во дворе, когда из садика его выдворяли в воспитательных целях на какое-то время. И однажды раздался звонок в дверь. На пороге стоял какой-то крупный мужчина в очках с залысинами и держал Романа за шиворот.

– В чем дело?

– Вы отец? – тяжело дыша от возмущения, спросил мужчина.

– Я воспитатель.

– Ну, все равно. Знаете, чем занимается ваш воспитанник?

– Сейчас вы мне расскажете.

Выяснилось, что колода карт, с которой тот подъезжал к Леше, не лежала без дела. Роман организовал во дворе игру «по маленькой».

– Он должен мне двадцать четыре рубля. Куда-то спрятал их и не отдает.

– Так он с вами играл?

– Я думал, это развлечение.

Роман то хихикал, то насупливался.

Леша обратился к нему.

– Играл?

– Да, – с вызовом ответил юниор.

– Жульничал?

– Нет.

Шардаков обратился к мужчине.

– Он не отдаст вам деньги.

– Почему, я…

– Он их выиграл.

Было много криков и угроз, но Шардаков твердо стоял на своем. Даже обвинение в том, что он специально высылает во двор натасканного молокососа, снес.

– Ну, и семейка! Бушевал проигравший.

Когда он ушел, Леша сказал Роману.

– Отдашь деньги Кларе.

– Чего это.

– Сам знаешь.

Конечно, Леша был лишен какой бы то ни было личной жизни. Утром на участок, затем отвести Романа в детский сад, где приходилось каждый раз выслушивать целые повести о его некондиционной деятельности. То он кого-то бил или обыгрывал, не в карты, а в любые другие игры. Объяснял свое рукоприкладство он необходимостью восстановления справедливости, а преступную ловкость в игре – «они сами этого хотели». После этого институт. Правда, он не отнимал у Шардакова слишком много времени. Труднее всего приходилось вечером.

Ни выпить с друзьями, ни с друзьями выпить.

Пару раз все же приводил приятелей в свою дворницкую квартиру, Роман, естественно, при этом присутствовал, не отпускать же его во двор. Обернулось все это потерей авторитета в глазах ребенка.

– Ну ты вчера и болтал.

– Что?

– Слова не давал никому сказать. Итуруп, Итуруп… Ехал бы, раз так тянет.

– Не с тобой же.

– Ни на какие острова я не поеду.

– Почему?

– Не могу без цивилизации.

– Это наш двор со шпаной ты считаешь цивилизацией?

На время похорон Розы мальчишка куда-то исчез. Нет, он не пропадал никуда, только не вертелся все время перед носом.

Народу было не очень много, пришли старые товарки Клары по театральной жизни. Отпевали в Подмосковной церкви, маленькой, деревянной, но поп был настоящий, старый, как седой ворон, очки на носу, пучки волос из носа, хриплый в ненужном месте взрастающий голос. «Миром Господу помолимся» он произносил ровно, а потом вдруг, как будто в приступе неожиданного огорчения грассировал звук.

Приехал Садофьев с Ксанкой. Они стояли рядом, держали свечки в проткнутых квадратиках серой бумаги и молча крестились, потому что крестились все остальные. На поездке настояла Ксанка, мотив был понятен, она очень гордилась своим браком, но им слишком редко доводилось бывать на людях вместе. Пусть уж похороны.

Поминальный стол накрыли на квартире Розы.

В воздухе витал запах карболки, хотя последние недели две больная провела в больнице, не выветрился.

Клара была черна как сама смерть.

Шардаков потом вспоминал эти похороны и считал, что Клара уже в тот момент была больна сама.

Говорят, рак не заразен. Но когда проводишь с больной сестрой большую часть времени и таскаешься по разным знахарям, попадаешься в его призрачные сети.

На поминках Ксанка сказала Кларе, что ей надо было бы обратиться к ней, «папа бы все устроил».

Клара ничего не ответила, выпила рюмку водки и закусила куском селедки.

Садофьев дернул под столом Ксюшу за платье, она вроде бы поняла и потупилась.

Романа не было видно за столом. Шардаков пошел на поиски и застал его мирно спящим на чьей-то чужой одежде в соседней комнате.

Поговорили с другом об институте, приближалась защита, но ни один, ни другой особых радостей от этого события не ждали.

– Видел Вартанова? – неожиданно спросил Леша.

– Видел.

– И чего он?

– По-моему, Михайлов ему диплом раздолбал.

– И что он?

– Ищет себя. Не дай Бог, найдет.

– А ты все с юмором? – с неожиданной неприязнью спросил Шардаков.

– А ты со своими реками? – нашелся тот.

– Правда, гениальная идея? – сходу ворвалась в разговор Ксюша, которой так не хватало литературных споров в семейной жизни.

– Пойду покурю, – ответил на это Леша.

Как раз в этот момент подоспела веселая стадия, которая часто бывает на поминках, водка развязывает языки. Подружки Клары, долго томившиеся в вынужденном благообразном состоянии, стали подпускать остроты, вспоминать истории из совместного их с Кларой студенчества, раскрывая все более и более рискованные детали. Судя по этим рассказам, их молодая жизнь в Театральном училище ничуть не уступала по своеобразию Литинститутской. Если бы Клара их не осаживала, то пошли бы плясать.

Разошлись в предвечернем полумраке.

Садофьевых ждала машина. Ксюшка предложила подвезти, кому надо в центр. Оказалось, что надо многим, с трудом разобрались кому нужнее.

Клара решила остаться в квартире – убраться.

Шардаков разбудил Романа и обнаружил, что тот в глубочайшем похмелье. Когда юный негодяй успел налакаться, уследить никому не удалось. Говорить связно он все еще не мог. Только слюняво жалел «мамочку». Пришлось и Шардакову оставаться, не тащиться же с таким героем общественным транспортом.

Не прошло и месяца, а может быть, и прошел, как Клара засобиралась в гости к одному из своих знахарей. Выяснилось, что она сходила к онкологу, и он у нее выявил то же самое заболевание, что и у сестры. Только не левая грудь, а правая.

– Так зачем ты потащишься опять к этим тухлым колдунам. Не помнишь, что случилось с Розкой.

Она молчала.

Леша забрал у нее пальто. Клара не сопротивлялась, но стоило Шардакову отлучиться по каким-то неотложным делам, как она…

Жили эти ребята очень неудобно, в не слишком ближнем Подмосковье, добираться до них приходилось холодными электричками, и брали недешево. Одержимость Клары находилась за пределами понимания, такая в ней чувствовалась мрачная решимость, что Леша отступил. Сжечь, что ли, всю одежду. Да она бы голая стала ездить. Очередной маг был с каким-то образованием, выступал против «закисливания». Оказывается, именно она, кислота, выделяющаяся при «неправильных» психических реакциях, служит питательной средой для всех вредоносных клеток, включая онкологические. Один раз Шардаков поехал с ней, она не гнала его, просто не разговаривала.

– Что с тобой, ты же неглупая баба?

Она отвечала, что прожила «свинскую» жизнь, просто купалась в кислоте.

Принимал «кислотник» в Серпухове, на привокзальной улице, в обычной, даже обшарпанной квартире, никаких признаков богатства и роскоши. В коридоре перед дверью «кабинета» сидели какие-то люди. Очередь. Атмосфера благоговейная, все были страшно предупредительны друг к другу, очевидно, боялись «закислиться». Леша сел на узкой банкетке рядом с Кларой. Кажется, она поприветствовала кого-то кивком, была тут не первый раз и встретила завсегдатая.

Из кабинета вышел мужчина в сером костюме и водолазке, очень приличного вида, гладко выбритый и какой-то очень предупредительный. Попрощался с присутствующими, робко вышел.

– Генерал, – сказала Клара.

– Армии?

– Что?

– Да, я так. Что генерал?

– Видишь, непохож сам на себя. Покорный, как овечка. Ни капли кислоты.

– У него тоже опухоль?

Клара кивнула.

– Раньше приходил, ногой дверь открывал.

Вдруг раздалось пение из-за двери. «По диким степям Забайкалья», пел мужчина хорошо, но как-то жестковато, слишком, что ли, технично.

– Арсений Борисович ставит между посещениями свои записи с концерта, – сказала женщина, сидевшая справа от Шардакова.

– Он певец?

– Раньше у него не было голоса, все съедала кислота, – пояснила Клара.

Одним словом, Леша скандал устроить не посмел. Не рванул вместе с Кларой в кабинет, а кто я ей? Не брат. Не муж. Атмосфера медицинского притона действовала обволакивающе.

Клара появилась под «Поедем, красотка, кататься». Арсений Борисович встал за полупрозрачной стеной, разминая члены, и произвел впечатление гиганта. Он бы сам, без помощников, а они были, справился с бунтующим посетителем. Этим Шардаков объяснял свою трусость.

Настроение Клары улучшилось, дело в том, что Арсений Борисович нашел у нее существенное понижение уровня кислоты.

– А что он сказал про опухоль. Снимки смотрел?

Клара только грустно улыбнулась ему.

Попробовал обратиться в милицию, там толком и слушать не стали. Арсения Борисовича знали, но у них было записано, что у него дома собирается клуб по интересам.

– Чего ты дергаешься, – спросил его Рома. – Пусть помирает. Она же тебе не мать.

– А ты бы не дергался?

– Я ребенок.

– Какой ты ребенок! Зачем ущипнул Варвару Ильиничну за грудь?

– А-а.

– Вот сдам тебя обратно в детдом.

– Не сдашь, – самодовольно расплылся в улыбке Рома.

– Почему это?

– Нам вместе хорошо.

– С чего это ты взял?

– Ты об меня моешься, – сказал загадочную фразу Роман.

Надо ли говорить, что Клара тоже померла, даже быстрее и легче, чем сестра. С похоронами было чрезвычайно трудно. Денег в доме не оказалось. Помощников тоже. Отряд подружек поредел очень сильно, а те, что не пропали, оказывали в основном пассивную помощь. Театр выделил какую-то сумму, хватило на гроб, работник то ли собеса, то ли еще какого-то учреждения, бойкая женщина с финансовыми бумагами, потеряла к Шардакову всякий интерес, когда выяснила, что он не родственник, и на сберкнижки Клары не имеет никакого права. И даже посоветовала ему держаться подальше от «квартиры актрисы». Соседи по этой самой квартире тоже приняли участие в скорейшем выселении «не родственника», имели вид на дополнительную площадь.