Текст книги "Ларочка"

18

План Лиона Ивановича был выполнен во всех пунктах. Был ресторан, был концерт, и не один, были «Посиделки» в ЦДРИ. Там Ларисе понравилось больше всего. Очень много знакомых лиц. Как будто в одно помещение вытрясли весь телевизор. Удивительно приятное ощущение, что, не прилагая никакого усилия, проводишь время не зря – эффект звездной тусовки. Вел вечер маленький, щекастый человек с огромными ушами и обаятельным апломбом.

Лариса от души смеялась его предельно двусмысленным шуточкам, стараясь не смотреть в сторону Раульчика. А тот нервничал. Старался выглядеть надменным, уверенным в себе, а было ощущение, что под столом все взводит и взводит какой-нибудь кольт. Не развлекался, а пребывал на охране добычи. И было от кого охранять. Однажды, когда они зашли в ресторан, из окон которого был виден Пушкин, к ним за столик плюхнулся длинный пьяноватый актер со знакомой бородищей, знакомым голосом, только бы еще вспомнить, к какой роли они относятся. Кратко поздоровавшись с внуком академика, красавец навис над Ларисой, бормоча какой-то творческий бред. Лариса с ним кокетничала в тех рамках, что считала дозволенными. Было смешно, что Рауль так дергается. Было слишком понятно, что бородатое чудовище, в общем-то, безобидно, герой всего лишь разговорного жанра.

Спросила, когда он ушел:

– Кто это?

– Робин Гуд.

– Ой, правда! – Лариса посмотрела вслед удалявшейся фигуре с некоторым сожалением, как будто кокетничала бы с ним по-другому, зная, кто он.

В ЦДРИ состоялось пересечение с актером, имя которого она знала, – с Киндиновым. Пока он перекидывался с Раулем чуть раздраженными фразами, Ларочка весело пялилась на него сквозь выпитое шампанское. Только бы не ляпнуть про то, что обожает фильм «Романс о влюбленных», такую установку дал ей Рауль, увидев, что герой-любовник приближается к их столику. Но шампанское действовало, мучительно хотелось говорить о кино, об искусстве вообще, пузырьки благодарного зрительского восторга слишком плотно скопились в лобном отделе симпатичной провинциальной головки. И она все же бросила отчаливающему и явно недовольному (Рауль не успевал со шмоточным заказом) разговором актеру вопрос:

– А где Леночка?

– Какая? – покосился на нее Киндинов и, не дожидаясь ответа, ушел.

– Какая Леночка? – поинтересовался и Рауль.

– Ну, Коренева.

Внук академика так прыснул в стакан, что вызвал извержение освежившее весь стол. Лариса мгновенно протрезвела, и с сердитой мыслью – «ах, так!» – взяла сумочку и сказала:

– Может быть, еще приду.

Рауль догнал ее у входа, повис на прохладном локте, запутался в извинениях.

– Больше не смей называть меня дурой!

– Да я же… я же ничего такого не сказал.

Она стряхнула его с локтя и удалилась в туалет. Осмотрела себя в зеркале, осталась довольна, даже губы не нужно подкрашивать, но все равно провела тюбиком по губам. Проверка боекомплекта, так мужчина удостоверяется, застегнута ли молния на брюках. Когда она вышла, он стоял на прежнем месте, только сделался еще мельче и несчастнее, чем в тот момент, когда она его оставляла.

– Ты думаешь, я не знаю, что, если любовь на экране, совсем не обязательно она есть между актерами и в жизни.

Рауль мрачно кивнул:

– Я понял, ты пошутила.

– Вот именно.

– Куда ты хочешь теперь?

– В Дом кино.

Он изучающе посмотрел на нее:

– Ты сама этого хотела.

Они вкатили на такси с Сивцева Вражка в Староконюшенный.

– Дом кино не здесь, – уверенно, но равнодушно сказала Лариса: ей вдруг стало все равно, что с нею делают. Уже не хотелось ни искусства, ни всякого такого.

– Пойдем, пойдем.

– Это же твоя квартира.

– Конечно.

– А как же дедушка?

– Ты еще маму вспомни.

– А как же мама?

– Вот тебе – дом кино.

Рауль усадил ее в кресло в полутемной комнате перед телевизором, на котором стоял большой серебристый параллелепипед. Рауль нажал на нем какую-то невидимую кнопку, ящик ожил, выставив плоскую голову с открытой пастью.

– Жрать хочешь? – ласково спросил хозяин, запихивая внутрь что-то черное, удивительно плотно подходящее по размеру, было в этом совпадении что-то даже эротическое.

– И что? – спросила Лариса, начиная волноваться.

– Сейчас увидишь.

19

В тот вечер Лариса осталась ночевать в доме академика Янтарева. А утром внук академика предложил ей остаться в этом доме навсегда. Разговор происходил за завтраком в комнате с удивительным киноприбором; провинциалка сидела в старинном кресле, облачившись в махровый халат, и пила кофе с молоком. Халат был ей несколько маловат, еле улавливал все ее плоти, и Ларисе это нравилось, она чувствовала себя в нем как бы на выданье и даже не старалась придать своему наряду более пристойный вид.

Рауль стоял голыми коленями на старом сером паркете, на нем была всего лишь одна ночная рубашка, трогательный рудимент милого домашнего детства. Он пожирал глазами Ларису, как эклер, обалдевая от количества предполагаемого в ней крема. Предыдущей ночью он доказал, что, несмотря на субтильный вид, он большой работник и умелец, и надеялся, что ему удалось заронить в душу гостьи хоть немного сексуального сочувствия.

Лариса конечно же не влюбилась. Большой половой аппетит будущего мужа не изменил ее отношения к ситуации, на первом месте у нее оставался материальный расчет. Тот факт, что Рауль любвеобилен и старателен в кровати, вполне могло бы оказаться совсем не плюсом, развейся в ней неприязнь к нему.

Кажется, все было в порядке. Трогателен, непротивен, готов к подвигам в ее честь, с первого же шага повел правильную политику – предложил вселиться.

Лариса вселилась.

Для начала сориентировалась на территории.

С квартирой надо было что-то делать. Во-первых, необходимо было обозначить свое присутствие и серьезность своих намерений. Во-вторых, просто-напросто трудно было мириться с этим пыльным бардаком ей, воспитанной в условиях истерической чистоплотности родительского дома. Там у себя, в Гродно, Лариса в основном была подмастерьем матери в постоянных работах по дому, здесь ей пришлось все брать в свои руки.

Для начала ванная комната. Огромное чугунное корыто с потрескавшейся эмалью, с желтыми разводами и непонятными пятнами было превращено в благоухающий свежестью бассейн всего за полдня. Вслед за этим кафель на стенах и на полу, неуверенно отражающие серый мир квартиры зеркала, краны, напоминающие размерами о римских термах. Из-под днища ванны пришлось выгрести горы мусора – следы преды дущих ремонтов: пыльные бутылки с олифой, отвертки, обломки керамической плитки, гвозди, куски наждачки и так далее и до бесконечности.

Вслед за ванной унитазная. Опять-таки отдраила старинный стульчак, починила непрерывно сочащийся бачок, на свои деньги купила запас туалетной бумаги.

Приступила к кухне. Там самым большим ужасом была, разумеется, плита, огромная и нелепая, как заброшенный крематорий. Удовлетворительно работала всего одна конфорка, обслуживая потребности семейства – кофе, яичница.

– Давно у вас не было домработницы, – сказала Лариса Раулю.

Тот кивнул:

– Давно.

Надо сказать, что господа Янтаревы молча и издалека взирали на это дружественное вторжение в свое авгиево жилище. И Нора, и Элеонора Витальевна рано уходили из дому, перехватив что-нибудь на ходу, одна слушать лекции, другая их читать. Возвращались к вечеру из своих институтов и соглашались покормиться обедом, приготовленным Ларисиными руками по маминым рецептам. Пользуясь тем, что телефон стоял и в комнате Рауля, она набирала свой гродненский номер и подолгу советовалась с Ниной Семеновной. Та очень была рада помочь дочке блеснуть хозяйственными достоинствами. Так что получалось и разнообразно и вкусно.

Ларису хвалили. Элеонора Витальевна сдержанно, Нора рассеянно, Рауль – исступленно. В среднем получалось четыре с плюсом.

Рауль тоже убегал утром. Он не читал лекций и не слушал, он «крутился», говоря его языком. Созванивался с самыми разными людьми, ругался, торговался на непонятном шифрованном языке, иногда лебезил, иногда угрожал, Лариса старалась не вникать. Денег он ей оставлял достаточно, так что хватало и на чистящие средства, и на свежую вырезку с рынка.

– Послушай, а ты что, не учишься нигде? – спросил он как-то.

– На заочном, – ответила Лариса, чтобы не вдаваться в подробности.

Учеба ей и в самом деле давалась легко, несмотря на всю загруженность по дому. Она успевала посещать все нужные лекции и семинары, так что учебной части не к чему было особенно придраться. Да и не хотела она придираться после того, как Лариса выдала им душераздирающую историю о престарелом беспомощном родственнике, за которым она вынуждена ухаживать. И ведь практически не врала. Академика она уже считала грандтестем и действительно очень много с ним возилась. Проветрила его затхлую конурку, разобралась с постелью, правдивое описание которой было бы падением в угрюмый натурализм. Следила за тем, чтобы у него была чистая пижама. Академик отвечал ей активным дружелюбием, питался у нее с ложечки, делал уморительные гримасы и норовил прижаться виском к прохладному локтю.

Самое интересное начиналось вечером. К Раулю приходили друзья. С кем только он не дружил. Были среди них художники, научные вроде бы работники, тренер по теннису, банщик, фарцовщики, тут же начинавшие рассматривать Ларису с точки зрения того, как бы ее немедленно одеть во все привозное. Остальные, она чувствовала, больше думают о том, как бы ее раздеть. И она не знала, что ей нравится больше.

Главным действующим лицом салона был видак. И каждый вечер новая кассета. Рассаживались кто в кресла, кто прямо на ковре, благо теперь он был выдраен старинным, но старательным пылесосом. Лариса устраивалась так, чтобы иметь возможность в любой момент улететь на кухню, если оттуда донесется подозрительный запах.

Ей было приятно сознавать, что она может смотреть то, что не может смотреть подавляющее число граждан Союза. Что она на переднем крае мирового художественного прогресса. Ей, в общем-то, нравились эти ребята, несмотря на их тотальный, поголовный, неутомимый антисоветизм. Было что-то даже удивительное для нее, выросшей в плотной идейно-выдержанной атмосфере провинциального института и правильной советской семьи, в здешнем мире полной, даже вызывающей свободы от всего советского. Нет, анекдоты о партийных вождях она слышала и раньше, и в Гродно, и уже здесь, но они всегда подавались как что-то чуть запретное, немного шепотом, один на один, или в очень узком кругу, для своих. Вокруг каждого анекдота как бы стоял плотной стеной советский строй, самодовольно уверенный в своей незыблемости.

Как раз в разгаре ее борьбы за чистоту в квартире Янтаревых состоялись похороны Брежнева. Ларисе очень понравилось на похоронах. Колонна их института собралась возле здания «Известий», чтобы двинуться мимо кинотеатра «Россия», по Петровке к Колонному залу для прощания с вождем.

Великолепная атмосфера царила в толпе. Много шутили, смеялись, то там, то там всплывали откупоренные бутылки портвейна. Преподаватели и не думали мешать всеобщему веселью. Леонида Ильича хоронили не как тирана, долго-долго заедавшего век своей страны, а как старого дедушку, мирно отошедшего в иную жизнь. Радость была не злорадная, не мстительная. И вместе с тем было несомненное ощущение, что мы остаемся там же, где и были, в Советском Союзе, и будет продолжаться то, что было до этого, только без Брежнева.

И Элеонора Витальевна, и Нора подвизались в советских учреждениях, других просто не было, а сам академик был все же сугубо советским академиком, но и это не создавало в доме никакого двоемыслия. Подтекст тут был такой: советская власть нам что-то дала, да попробовала бы она не дать! После всего, что она сделала с нами! Что именно – уточнять было не принято. Само собой разумелось, что она виновата весьма.

Лариса лишь по каким-то проговоркам, косвенным замечаниям узнала про репрессированного брата академика, про мытарства, которые пришлось претерпеть семейству, прежде чем оно осело на арбатской отмели.

Она терпеливо переносила Раулеву любовь. Кстати, дома его звали Рулей. При всей своей субтильности молодой человек обладал значительными половыми потребностями. И был готов к их удовлетворению в любое время дня и, конечно, ночи. Ларисе приходилось все время быть в готовности, она понимала, что на этом этапе их отношений приемы увиливания не годятся, никакая «голова болит» не пройдет. Не то чтобы ей было неприятно то, что делал с нею Руля, он был старательным, даже угодливым любовником, но все равно она каждый раз скорее претерпевала близость, чем наслаждалась ею. Каких бы результатов не добивался Руля от ее тела, в сознании оставалась непроницаемая перегородка, за которой сохранялась в неприкосновенности при любых оргазмах организма некая область трезвости, она помнила, что все это «для», а не само по себе.

Рауль же был, по видимости, вполне счастлив. Убегая утром по неотложным делам, он бормотал, что уже соскучился, и назначал свидание на вечер. Подбегал поцеловать напоследок и шептал, обхватывая ее за ослепительные плечи худыми и сильными, как у орангутанга, руками: «Слонышко мое!» Уменьшительное от «слона».

Лариса не обижалась, ибо была объективно крупновата для него, расслабленно улыбалась ему, прикидывая, какой участок квартиры сегодня подвергнуть своей хозяйственной атаке.

Рауль к Ларисе относился хорошо, этого нельзя не признать. Почти каждый день приходил домой с каким-нибудь презентиком. Очки, майка, жвачка. Когда в доме собирались его друзья, старался выставить Ларису как бы вперед, осторожно хвастаясь. Понимал, что было чем. И приятели бурно и искренне восхищались подругой друга. Лариса была нарасхват. В том смысле, что ее желал цапнуть лапой почти каждый. В коридоре, особенно когда она пробегала по нему с блюдом в руках и была практически беззащитна, под столом, там она все время ощущала уколы чьих-то колен, и особенно на кухне, куда ей все время приходилось отлучаться к плите. Там все время дежурил якобы вышедший покурить дружок, и тут уж приходилось не только уворачиваться на бегу, но и жестко выставлять локоть.

Противнее всего были разговоры. Если бы в них были только скучные сальности, но они всегда были перемешаны с неуловимо презрительными отзывами в адрес Рули. Мол, чего ты нашла в этом паучке? Скоро стало понятно, что, несмотря на академический статус деда, Рауль считается в кругах реальной фарцы явным аутсайдером. Его скорее терпят, чем ценят. И смотрят на факт Рулиного обладания Ларисой как на явную несправедливость. Они курили «Мальборо», они носили джинсы «Леви Страус» и кожаные пиджаки, и они были явными сволочами.

«Руля меня любит», – отвечала Лариса на все приставания.

Элеонора Витальевна старалась с Ларисой не пересекаться, старалась не знать, что она творит с интерьером и обедом. Лариса не могла бы даже сказать, что мадам ею недовольна. Та принимала все услуги со стороны Ларисы, оказываемые и дому, и ей лично, со спокойной, равнодушной благодарностью, почти не замечая их. Нет, она хвалила и борщи, и пельмени, и запеканки, но при этом оставалось впечатление, что тут же забывала ею сказанное. Лариса взяла на заметку эту манеру, считая их проявлением истинного аристократизма. Благодарить, не считая себя чем-то обязанной за сделанную тебе услугу.

Мадам выпархивала по утрам накрахмаленной бабочкой из замшелой пещеры, не неся на крыльях своих одеяний никаких признаков домашнего запустения. Надо было понимать, что ее устраивает, как Лариса стирает ее ежедневно переменяемые блузки.

Нора была упертее в этом смысле и как будто никогда не переодевалась: непрерывные брюки и растянутые водолазки и демонстративное пренебрежение к косметике. Лариса попыталась с ней поговорить на эту тему: мы же молодые, надо это помнить, придется же еще хомутать какого-то мужика, – но натолкнулась на тако-ой взгляд, что побежала жаловаться Руле.

– Она что, считает, что у меня одна извилина, да?

– Да, нет, – ласково морщился Норин брат, – просто у нее другие интересы. Не шмоточные.

– Да? А у меня, значит, шмоточные?

Рауль даже заерзал на месте:

– В том смысле, что ты красотка, а ей не дано. Очки, спецхран, неправильные латинские глаголы. А ты цветешь, тебя преступно содержать в обычном магазинном тряпье. Повторяю, ты красотка.

– Я отличница! – С вызовом сказала Лариса, что было почти правдой: она сдала сессию всего с одной четверкой.

При этом, что касается обедов, Нора не играла в глупую гордость. Лопала, что подают, и просила добавки.

Лариса между тем, по большому счету, была спокойна. Рауль не заводил разговоров о том, что неплохо бы им было оформить их отношения, но она и не настаивала. Слишком уж было ясно, до какой степени молодой фарцовщик запал, он и дня не может прожить без привычных приключений в кровати. Лариса даже жалела его, оттягивая момент такого разговора, воображая себя анакондой, уже подползшей вплотную к беззащитному кролику. Пусть пока дохрумкает последнюю морковку.

Но пыталась – очень осторожно – выяснить у Рауля, как его родственники относятся к ней. Несмотря на всю уверенность в своих ценных качествах и в том, что Рауль прочно приторочен к ее крепкому бедру, она была снедаема тихим любопытством: как ее оценивают? кем она кажется этим двум женщинам? Скорей всего, они восхищены ее чистоплотностью и кулинарной изобретательностью. Рауль почти пропускал эти вопросы мимо сознания, стараясь показать, что все нормально и нечего беспокоиться о таких чепуховых мелочах. Охотно соглашался признать, что «жрачка теперь у нас – во!» – он поднимал большой палец. Пару раз цитировал Нору на ее счет: «Она приехала в Москву, чтобы ее прибрать», это выглядело как шутка, вроде бы и дружелюбная, хотя и с каким-то не до конца понятным оттенком.

– Я могу больше не брать тряпку в руки.

– Да нет, нет, убирайся, если хочешь и сколько хочешь.

Лариса остолбенела: все вдруг стало выглядеть так, что она борется за право бегать по квартире с веником. Не осчастливливает, а набивается. Дальнейшие разбирательства по этому поводу Руля норовил прекратить с помощью напористых поцелуев и увлекал ее в сторону койки, где сглаживались сами собою неудобства быта.

Однажды Лариса влетела в комнату с решительным лицом:

– Слушай, Рулик, Нора какая-то совсем странная.

– А что такое?

– Я к ней, а она даже как бы и не заметила меня. Я понимаю, что я здесь никто… – Лариса решила использовать удобный плацдарм перенесенного оскорбления для атаки на стену загадочного молчания Рауля, за которой он прятал карту своих планов их общего будущего. Сегодня не отвертится!

– Оставь ее в покое.

– Ах, вот ты так со мной заговорил?!

– Лара, у Норы неприятности.

– И это повод…

Рауль закрыл глаза и медленно втянул воздух:

– Послушай, у Норы неприятности.

– Какие?

– Не может получить отзыв на свой диплом. Или реферат, я не помню.

Лариса поняла, что разговор на важную для нее тему сегодня не состоится.

– Почему не может?

Рауль хмыкнул с мрачно-иронической улыбкой:

– Еврейское счастье.

– Я не понимаю.

– Да я и сам не понимаю, за что нам все это и столько лет.

Лариса продолжала на него смотреть непонимающе.

– Заболел дядя Иван Иванович, никогда не болел, а тут заболел – инсульт. Невменяем. Писать отзыв должен Шамарин, зам. А он, видишь ли, Ларчик, известный ксеноглот.

– Кто?

– Ну-у, жидоед. Дальше объяснять?

Лариса подумала и сказала, да, объяснять.

Из короткой лекции Рауля ей стало известно, что все командные высоты в русской академической науке, и не только в ней, захвачены патологическими антисемитами, людьми бездарными и мстительными. Они сами не способны к шевелению мозгами и ненавидят всех, кто к этому способен. Такому крупному авторитету, как «раковая шейка», они повредить были не очень в состоянии, хотя тоже, надо сказать, пытались, «он всегда был им слишком нужен, кто-то ведь должен был сочинять им новые бомбы и ракеты, у самих-то башки не хватает». Все время дергались – что делать с академиком Янтаревым? То посадят, то с помпой выпускают. Теперь он хворый, ушел от дел. Но гадить продолжают, теперь опосредованно, отыгрываются на родственниках.

– На тебе тоже отыгрывались?

Рауль очень внимательно посмотрел на предмет своего горячего обожания. И тихо сказал:

– Нет, я ушел из аспирантуры сам. Надоело жить на копейки.

Лариса сидела в задумчивости, мяла в руках мокрую тряпку. В душе у нее шевельнулось какое-то неприятное, мутное воспоминание. Да, эта бредовая история с белорусским национализмом. Ей казалось, что она вместе со всем прошлым закатана в асфальт надежного презрения к сварочному поэту. А теперь она выползает в академической ермолке.

Рауль по-своему истолковал ее молчание:

– Ты что, краса наивная, может быть, и про черту оседлости ничего не слыхала?

Лариса что-то, конечно, слыхала, но вдруг поняла, что ни за что не смогла бы ответить что именно. Она отрицательно покачала головой. Рауль хмыкнул и прочел ей лекцию и на «эту тему».

Лариса слушала не очень внимательно, она слишком полностью доверяла словам Рауля, поэтому ей не нужно было над ними задумываться, они просто падали на дно ее сознания, запечатлеваясь там навсегда. Да, в целом-то она считала себя сильной хищницей, играющей с обреченным зверьком, но что касается поднятой темы – она сразу и полностью признала превосходство и авторитет Рули. Открылся вдруг занавес, предстала действительная панорама жизни. Наряду с этим оглушающим открытием где-то сбоку шевелился небольшой конкретный стыд: как это ей пришло в голову донимать несчастную Нору бытовой чепухой, когда она есть жертва всемогущего антисемитского государства?

– Я пойду извинюсь перед Норой.

Рауль грустно усмехнулся:

– Иди лучше спасай рыбу – горит.

Возле рыбы уже дежурила Элеонора Витальевна. Она довольно грамотно перевернула куски судака и теперь вытирала руки тряпкой. Будет говорить, поняла Лариса. И не о рыбе.

– Вы ведь студентка? – спросила она для начала.

– Да.

– И я слышала, учитесь очень хорошо.

Ларисе было и странно и лестно это услышать. Она поняла, что ею все-таки интересуются в этом доме и видят не только добровольную домработницу.

– Я хотела попросить вас об услуге.

– Да ради бога, – небрежно ответила Лариса. Она была готова на подвиги.

Оказалось, что надо бы съездить в один подмосковный санаторий, там сейчас бережет свое здоровье после того как шарахнуло его шефа, профессор Шамарин, и забрать у него отзыв на «важную, и очень, работу» Норы.

– Съезжу, – пожала плечами Лариса. Тоже мне. О том, почему не может поехать сама Нора, вопрос даже не вставал. Понятно, что ей ехать невозможно. – Что за санаторий?

Но дело было не в названии санатория, а в том, что процедура получения может быть сопряжена с некоторыми осложнениями, мягко, почти вкрадчиво предупредила мадам.

Лариса усмехнулась, показывая, что нет таких осложнений, с которыми бы не совладала она, настоящая отличница. Элеонора Витальевна удовлетворенно кивнула и тут же заметила, что Лариса может, конечно, отказаться, если у нее есть какие-то сомнения.

– Нет, зачем же.

Элеонора Витальевна снова удовлетворенно, почти дружелюбно кивнула и сказала, что Шамарин не знает Нору в лицо, в этом главная интрига ситуации.

– Да-а?

– Да. Вам придется выдать себя за нее. Шамарин может задать вам несколько вопросов по теме работы…

– Я подготовлюсь, – улыбнулась Лариса.

Элеонора Витальевна улыбнулась ей в ответ. И сказала, что была рада не ошибиться в ней. И еще сказала, что будет очень, очень ей благодарна. Норина нервная система в таком состоянии…

– Моя нервная система в порядке.