Текст книги "Ларочка"

20

Возвращения Ларисы ждали с огромным напряжением. Все семейство питалось растворимым кофе и блуждало с бледно дымящимися чашками по тускло освещенным коридорам. В полном молчании, отчего происходящее было похоже на своего рода богослужение.

Рауль был особенно пасмурен. Он даже делал вид, что ни с кем не хочет разговаривать. Элеонора Витальевна один раз даже обратилась к нему, не выдержав:

– Ты что, хочешь сказать, что я поступила неправильно?

Рауль дернул плечом и ушел в свою комнату, буркнув:

– Ничего я не хочу сказать!

Наконец щелкнул замок. Лариса вошла. Элеонора Витальевна и «раковая шейка» выкатили ей навстречу. Рауль остался стоять в дверях своей комнаты, поигрывая пустой кофейной посудой. Нора схоронилась в своем «кабинете», предоставляя другим разбираться с этой щепетильной ситуацией.

Лариса, не торопясь, со вкусом разделась, ни на кого не глядя. Шарф, пальто, сапоги. Понимала, что имеет на это право. Пальто помогла снять Элеонора Витальевна, элегантно улыбаясь.

Лариса надела домашние тапочки, прошла на кухню, налила себе кофе – пришлось царапать ложкой по дну почти пустой жестянки. Сделала глоток и сказала, ни на кого специально не глядя:

– Хорошо, что Нора не поехала. – Это заявление не разрядило обстановки. Все ждали деталей. Как развивался сюжет? Но Лариса стала делиться впечатлениями о главном персонаже. – Жуткий урод. Эта бородавка на губе, вот тут, в углу рта, как будто сигару не докурил, бр-р. И возле носа блямба, и бровь как гроздь! – С шумом отхлебнула из чашки.

Руля стоял в дверях, жуя губы. Мать с интересом на него поглядывала.

– И по характеру – сволочь! Привык пользоваться своим положением, сразу так и выставил вперед ручонки.

И тут все заметили, что девушка слегка навеселе. Элеонора Витальевна обняла ее за талию:

– Спать, спать, спа-ать.

– Нет. Где мое пальто?

– Зачем теперь пальто?

Опираясь на хрупкую маленькую «свекровь», Лариса вернулась в прихожую, порылась во внутреннем кармане своего пальто и вытащила оттуда сложенный вчетверо лист бумаги.

Элеонора Витальевна выдохнула с огромным облегчением, развернув его. И передала девушку с рук на руки Раулю, сопроводив передачу чрезвычайно выразительным взглядом. Лариса этот взгляд перехватила, но оценила неправильно и попыталась объяснить:

– Если бы он жил не на втором этаже, а повыше, мне пришлось бы похуже.

Элеонора Витальевна замерла:

– Что?

– Пока он там что-то запирал, я на балкон – и в сугроб. Большой сугроб, лбом немного ударилась о древко лопаты. И удрала. Купила бутылку шампанского на станции…

Жизнь продолжалась, как будто ничего не произошло. Лариса была ровна и беззаботна, она чувствовала себя даже лучше, чем до того. У нее появилась некая заслуга перед семейством, следовательно, положение ее упрочилось и чаемый результат выглядел еще более достижимым. Требовать немедленных вознаграждений она не стала, это было бы слишком по-хабальски. Подождем с недельку.

Рауль тоже не затевал никаких объяснений, он ждал подходящего момента. А подходящим моментом была бы попытка Ларисы предъявить какие-то требования.

В остальном все было по-прежнему.

21

Тот день запомнился ей очень хорошо. Началось все еще за завтраком. «Раковая шейка», после того как Лариса покормила его ежедневным витаминизированным бульоном через трубочку и аккуратно убрала чистейшей салфеткой капли вокруг рта, академик ласково погладил ее запястье и вдруг резко сжал его сухими, шершавыми пальцами. В глазах его было ласковое, дружелюбное выражение. Он явно что-то хотел сказать.

Но надо было бежать на лекции.

В перерыве между первой и второй Лариса курила с подружками на ступеньках истфака, потому что в курилке красили стены и там хозяйничал ацетон. Смеялись, шутили, Лариса сумела заработать себе и в этой компании серьезный авторитет. Отыгрываясь за свое полуподпольное состояние в квартире Янтаревых, она давила собеседниц безапелляционностью суждений и знанием тех сторон жизни, что всем были интересны, но мало кому ведомы досконально: шмотки, косметика, аппаратура. Во-первых, она сама была экипирована на ять, во-вторых, охотно делилась полезной информацией. А источники у нее, понятно, были проверенные. И вот, когда она поправляла на февральском крыльце белую дубленку, выдыхая драгоценный дым тонкой дамской сигаретки, во двор института въехал, преднамеренно медленно, чтобы все могли рассмотреть эту процедуру как следует, самый настоящий американский «форд». То, что он был 1963 года выпуска, знала только Лариса, потому что об этом говорил Руля, за глаза посмеиваясь над Гариком Мангалом, одним из своих партнеров.

Гарик был не слишком высоким, но жгуче красивым кавказцем, полуабхазцем-полуармянином, впрочем, этот факт не имеет никакого значения. Он движением беззаботного Бельмондо захлопнул дверь и, улыбаясь роскошным ртом, направился к стайке оцепеневших студенток. Замшевый пиджак, золотая цепь на загорелой шее (тогда это еще не было знаком принадлежности к бандитскому сообществу), черные очки с надписью «Ягуар» почти посередине левого стекла. Стоял ослепительный, сверкающий полдень, хотя и зимний. Гарик вращался на каблуках, оглядываясь. «Клевый», как сказали бы в начале восьмидесятых, почти то же самое, что «крутой» в языке двадцать первого века. Почти то же самое, но еще и плюс море шарма.

Все топтавшиеся на крыльце студентки сразу поняли, к кому этот визитер. Девушки попытались ретироваться. «Стоять!» – скомандовала им Лариса. Гарика количество свидетелей не смутило. Он вежливо и обаятельно предложил Ларисе отправиться с ним в кафе. Для разговора. Лариса сухо отказалась, точно попала окурком в урну, и собралась уйти. Но он обаятельно умолял, стоически настаивал, просто рассыпался словесно, причем не стесняясь свидетелей. Наконец наступил момент, когда отказываться было просто невежливо. И глупо. И странно.

– Только вместе с девочками, – поставила условие Лариса. И Гарику, и девочкам, кстати.

Саша и Марина вынуждены были ее эскортировать. Последняя лекция была позабыта. Руководимые товарищескими чувствами и любопытством, студентки отправились вместе с подругой и все время пошучивающим красавцем.

– В «Метелицу»! – велела Лариса.

Это было одно из центровых мест тогдашней молодежной Москвы. Вечером попасть туда было очень трудно, вечер, проведенный там, не считался потерянным зря. Закатиться туда посреди учебного дня, на «форде», со свитой, показалось Ларисе шикарным. То, что Саша и Марина сильно впечатлены началом приключения, ею организованного, было ей приятно и бодрило, хотя в целом она не забывала держать себя настороже.

Мороженое, шампанское, кофе, еще раз шампанское, кофе, мороженое в полупустом, довольно-таки унылом в полуденный час заведении. И надо все время вострить ухо, и Саша и Марина время от времени порывались, то ли из деликатности, то ли под воздействием намеков Гарика, ускользнуть из-за стола. Приходилось их хватать за край платья и водворять в кресло, закармливать дорогущими американскими сигаретами. Нет, резвилась про себя Лариса, тебе не удастся остаться со мной наедине! Она прекрасно понимала, что нужно Рулиному дружку-кобелю, только не на ту напал, мы гродненские – гордые. И умные. После четвертой бутылки Гарик расслабился, полностью переключился на подружек Ларисы, которые не демонстрировали такой ярой недоступности, как она. В конце концов кончилось тем, что Лариса обнаружила себя, вернувшись из дамской комнаты, за столом в единственном числе, и, посмотрев в окно, не увидела на стоянке американскую машину. Испытав мгновенное облегчение, она вдруг вслед за этим, с удивлением, ощутила укол ревности. Ах ты, Саша, ах ты, Марина! Неблагодарные дряни! Увели! Мужик хоть и ненужный, но мой!

Подозвала официанта, она была убеждена, что Гарик ей отомстил, оставив один на один с громадным счетом, и она уже собиралась яростно потратить полученную сегодня стипендию и выкатить претензию Руле по поводу наглости его друзей. Но счет оказался оплачен, и это, как ни странно, испортило ей настроение еще больше. Оказалось, что у нее отняли право на справедливый скандал на тему: твои друзья смеют так обращаться со мной, потому что мы с тобой не расписаны, они считают меня шлюхой!

Поехала злая и пьяноватая домой.

Сидеть без дела была не в силах.

Нацепила фартук и рванулась на кухню, там всегда было чем заняться. Хотя бы вот этот сервиз из помутневшего стекла из дальнего, укромного комода, забившегося в угол огромной кухни. Займемся, пока Руля не вернулся в логово со своей противозаконной добычей.

Стремительно переоделась – фартук, косынка, большая миска с горячей водой, порошок, составленный по особому маминому рецепту, с гарантией победы над любой грязью. Когда открыла шкаф, оттуда пахнуло, как из лавки колониальных товаров: корицей, ванилью, кофе, – но запах был как будто припорошен пылью пережитых времен. Душа дома обнаружилась в шкафу. Лариса замерла в неожиданной неуверенности с поднятыми для атаки руками. И услышала за спиной тихие всхлипы. Обернувшись, потеряла равновесие на своем стуле, пошатнулась, топча газету. Внизу были глаза «раковой шейки», огромные, разумные, с непонятной просьбой в них.

– Что? – спросила Лариса.

Академик вздохнул, выпустив горловой всхрип, и стал быстро работать правой рукой, разворачивая свою повозку. Уехал.

Лариса пожала плечами и начала вытаскивать из пахучей емкости части большого сервиза, его предметы по своему виду были так же необычны, как и местные запахи. Но форма их мало волновала Ларису, с шампанской решительностью она потащила стопку огромных мелких тарелок в мойку. Они так слежались за предыдущие годы, что даже прилипли друг к другу. Это вызвало ироническую усмешку у добровольной посудомойки. Чистюли! Тарелки не только слиплись, они покрылись тончайшим налетом, сделавшим стекло полупрозрачным.

Ничего, мамин порошок и не с такими налетами справлялся.

Минут пять – семь прошло в тяжелом борении порошка и налета. Очень скоро Лариса поняла, что поспешила презирать неприятеля. Налет не сдавался с налета, как она сама с собой каламбурила. Пришлось приналечь всей мощью рук, по которым тосковал большой гандбол. Взопрела, пришлось оттопыривать нижнюю губу и сдувать нависающую челку.

– Что вы делаете? – раздался голос за спиной.

Лариса обернулась и увидела Элеонору Витальевну. Явившуюся явно по ее, Ларисиному, поводу. «Раковая ищейка!» – беззлобно подумала Лариса. Донес. Обычно мадам не только не говорила прямо, но никак и не намекала Ларисе, что ее напор и решительность в обращении с интимными деталями обстановки этого дома не слишком-то приветствуются. Но сейчас на ее лице читалось явное недовольство.

Ей не нравилось, что Лариса посягнула на данный конкретный шкаф?

Или укусила какая-то другая муха?

Тут что, заповедник?!

«Не хватало, чтобы она полезла пылесосить библиотеку» – так и читалось на этом обычно мягком, вежливейшем личике. Лариса понимала – тут присутствует тонкий момент. Да, ей прежде разрешалось сметать пыль с поверхности здешних вещей, а теперь она как-то слишком рьяно поперла внутрь здешней реальности. Элеонора боится за своих скелетов в своих шкафах? Это ведь только сервиз! Может быть, памятный, роковой, необыкновенный, но всего лишь сервиз. Разумеется, если бы не этот странный визит Мангала, не многочисленное шампанское, Лариса удержалась бы от фамильярности по отношению к этим заповедным тарелкам… Но, вот что хотите, тут есть и еще какая-то подкладка. Элеонора злится еще почему-то.

Лариса смахнула костяшками пальцев мокрые волосы с мокрого лба:

– Да вот, сервиз…

Мадам улыбнулась с ядовитой печалью в глазах:

– У вас ничего не получится.

– Да, не получается, но у меня хорошее средство, я ототру.

– У вас ничего не получится, милочка. Вам не удастся зацепиться в этом доме.

Внезапная лобовая откровенность мадам обезоружила Ларису, и она просто спросила:

– Почему?

– Вы еще не поняли?

– Не поняла.

Мадам натянуто усмехнулась. Ей не хотелось развивать тему, ей бы желалось, чтобы ее понимали с полуслова, но, кажется, в данном случае без объяснений не обойтись.

– Потому что это особенный дом, милая девушка. Тут свои традиции, своя история, здесь бывали Собинов и Агранов, если вам что-нибудь говорят эти имена.

– Это фамилии.

Мадам снисходительно кивнула.

– Гражданство этого дома нельзя получить просто через постель. Прежние здешние жители слишком много отдали ради него в свое время, страдали и в лагерных бараках, и в партийных президиумах, которые еще хуже лагерей, если вы меня понимаете, девушка.

– Я не девушка.

– А вот в это я имею право не вникать. – Мадам на самый краткий миг вскинулась, но тут же себя осадила. И перешла на вежливое пение: – Вот я вам, собственно, все и сказала. И вы, надеюсь, все поняли.

Лариса медленно мяла в руках мокрую тряпку. Она никак не могла поверить, что ей наносят оскорбление. Она все ждала, что мадам сейчас даст какой-то сигнал, показывающий, что все это не всерьез и круг взаимной деликатности не разорван. Лариса еще не поняла, что мир старой, уютной в общем-то неопределенности рухнул и она теперь одна на холодном ветру новой реальности.

– Вы хотите сказать, что Рауль на мне не женится?

Мадам только усмехнулась и пошла к выходу.

– Но можно я хотя бы домою то, что начала? – изо всех сил пытаясь выдавить из себя хоть каплю ехидства, спросила Лариса.

– Я же сказала – у вас ничего не получится. Это не богемское стекло, как вы, наверно, подумали, а бутанская слюда. Подарок Джавахарлала Неру. И учтите, одна такая тарелка стоит дороже, чем весь ваш гардероб.

И ушла.

Вот сука, наконец нашла нужное слово Лариса.

С огромным трудом она удержалась от того, чтобы не превратить драгоценный сервиз в мокрую щебенку. Не от трусости, ей было плевать на последствия, которые могли последовать вслед за таким разгромом. Она просто еще не решила, что все кончено. Она попробует отыграться. И даже не попробует, а отыграется обязательно! Вот придет Руля, и мы поглядим, как все тут обернется.

А ужин готовить не стала. Когда Руля потребует «чего-нибудь в пасть», будет с чего начать разговор. Я что, кухарка здесь?!

Рауль выслушал возмущенную возлюбленную молча и угрюмо. Молча же вышел из комнаты и исчез в глубинах так до конца и не прибранного лабиринта. Лариса напряженно ждала, что до ее слуха вот-вот донесется шум скандала.

Но было тихо.

Лариса, прислушиваясь, в очередной раз переживала факт огромности этого «дома», на его просторах могли бы разместиться, наверно, даже несколько скандалов, ничуть не мешая друг другу. Не то что их блочная гродненская хрущоба.

Стало даже тревожно, когда отсутствие Рули стало затягиваться. Скандал, насколько себе представляла Лариса, вещь скоротечная. Сидеть просто так ей было трудно.

Но что же делать?

Вытащила зачем-то из-под кровати свой чемодан, смахнула с него пыль. Ей вдруг стало обидно и тоскливо. Вот она, эта пыль, это единственное общее, что они накопили с Рулей за все эти месяцы.

Дверь за спиною открылась. В дверном проеме стоял Руля:

– А… собираешься. Правильно.

Лариса резко встала, отчего голова у нее закружилась.

– Что правильно?!

– Собирай вещи.

Она молчала.

– Что стоишь? Мы уходим!

– Погоди.

– Чего годить! Маман наговорила тебе такого…

Лариса снова сказала:

– Погоди.

Ей трудно было все объяснить. Например, то, что чемодан она достала лишь для того, чтобы продемонстрировать глубину возникшего кризиса, а выезжать из этого пыльного дома она не желает. Если мадам возьмет свои слова обратно, если она хотя бы сделает вид, что не говорила все это или что говорила это в шутку, Лариса готова остаться. Но как выразить в словах эту тонкую психологическую фигуру, особенно в тот момент, когда Руля в порыве справедливого, но неконструктивного гнева рвется вон. Он стал запихивать в открытый чемодан подаренные им Ларисе тряпки.

22

По одной из застенчивых улочек, что ведут вверх от Цветного бульвара к Сретенке, поднималась парочка пешеходов, на которую обращали бы внимание многие, будь движение тут оживленнее. А так только пара старух и пара котов были свидетелями того, как Рауль и Лариса приблизились к месту своего нового обитания. Рауль шел впереди с недовольным выражением лица, а Лариса – сзади с распухшим, как лицо от слез, чемоданом.

Они почти не разговаривали, потому что оба были недовольны тем, что произошло. Рауль был расстроен поведением матери, Лариса – тем, что вынуждена была покинуть почти уже подготовленное ею для нормальной жизни жилище. Раулем двигала оскорбленная гордость – его выбор был семейством неуважен. Эта женщина была ему нужна такая, как есть, что бы там они про нее ни плели, родственники. Сам этот выезд с вещами из дома был для него тектоническим сдвигом в судьбе. Он не мог объяснить размер своей жертвы Ларисе, а она считала этот подвиг глупостью. Лариса никак не могла смириться тем, что для отстаивания гордости необходимо было отказаться от такого количества проделанной работы.

– Здесь, – сказал Рауль, и они вошли в укромный четырехугольный двор, образованный стенами нескольких семиэтажных зданий, безучастно устремленных куда-то вверх. Во дворе чахли клен, куст и остов «Запорожца». – Нам сюда.

Рауль указал на двухэтажную кирпичную хибарку, притулившуюся в углу двора. Вид у нее был бомжовый, как будто она скрывалась здесь от ментов.

Обошли темную, видимо вечную, лужу перед входом, Рауль достал из кармана ключ, вскрыл дверь неприязненным движением, как нарыв. Изнутри хлынуло…

– Чем это пахнет? – спросила Лариса, недоверчиво пряча свой чемодан за спину, опасаясь за судьбу своего фирменного гардероба в этой клоаке.

– Это… ну… вроде как мастерская, – сказал Рауль, не отвечая на вопрос. – Здесь живет один шлимазл.

– Здесь никого нет, – удивилась Лариса, когда они вошли и осмотрелись.

– Здесь никого нет, но он здесь живет.

– Он художник?

– Да нет, черт его знает, чем занимается, был археолог, что ли.

Посередине стояла толпа бутылок, припорошенных пылью. Если бы Ларисе довелось до того побывать в Китае и посмотреть на парад знаменитых терракотовых воинов, она бы заметила, что бутылочный парад его очень напоминает. Все бутылки были одинаковыми – из-под вина, емкостью 0,7 литра – и стояли стройными рядами.

– Форма борьбы с хаосом, – пояснил Рауль, поймав ее взгляд.

Вся остальная жизнь мастерской располагалась как бы на отшибе по отношению к выстроенному стеклу. В темноте под лестницей, ведущей на антресоли, несколько старых, обитых железными полосами сундуков со страшными амбарными замками. Между ними медные длинногорлые кувшины, и глиняные, и полуразбитые, и пара прялок, и многочисленные вещи непонятного предназначения. У противоположной стены разложенный диван-кровать с комком окаменевшего белья посередине. Стул, покрытый, как попоной, громадным пиджаком. Пол, где не был занят бутылками, был разнообразно нечист. Окна какие-то несчастные, во дворе было так мало света, что им нечего было пропускать сквозь себя. На подоконниках маленькие свалки хлама: кисти, куски грязного картона, выдавленные, истерически выгнувшиеся тюбики – может, все-таки хозяин художник?

На выгороженной в углу кухне железная раковина в разводах масляной краски. Из крана вдруг упала капля, увесистая, как официальное приветствие.

– Здесь бардак не то что на Староконюшенном.

– Н-да.

– И я должна все тут отмыть?

– Ну, не все…

– А что, если их сдать?

– Что, что, что? – замельчил Рауль.

– Сдать эти бутылки, там рублей на сорок.

Рухнув на спину и чихнув от поднятой пыли, Руля сказал с расслабленным смешком:

– Если хочешь, чтобы тебя сдали в поликлинику для опытов, давай.

Это были годы популярности почтальона Печкина и кота Матроскина, они заменили в некотором смысле в качестве всенародного цитатника Ильфа и Петрова.

Лариса посмотрела на стоявший у дивана стул. Он страдал под наплывом лавинообразного пиджака, карманы которого лежали горизонтально на пыльному полу.

– А когда он придет?

– А кто его знает!

Лариса почувствовала себя сказочной девочкой в сказочной берлоге. А кто сидел на моем стуле? А кто смеялся над моими бутылками? А кто трахался на моем диване?!

– Ты бы помирился с мамой.

– Когда она помирится с тобой. – Рауль прыгал на одной ноге, возвращаясь в штаны.

– Как же она со мной помирится, если мы не будем видеться?

– Приберись здесь. Хотя бы чуть-чуть. Вот возьми. Магазин в этом же доме, с другой стороны. Пару пива.

– Когда ты придешь?

– Приду, приду.

Уже через полчаса после его ухода на Ларису обрушилось понимание – он никогда не придет! Ей стало страшно и страшно тоскливо. Ей бы надо было по характеру разъяриться, но она вдруг почувствовала себя обессиленной, брошенной, забытой, как этот комок серого белья. Чья-то многократная, скомканная страсть, навсегда заброшенная. Все в прошлом! Ей вспомнилась старая картина с разлагающейся от старости старухой. Нет, комок белья был страшней.

Он не придет.

Зачем же просил прибраться? Смягчил удар. Бросание провинциалки – вот картина!

Прибираться! Здесь?!

Унылый храм хлама. Непобедимая, изначальная грязь. Здесь никогда не было чисто и светло. Любой предмет, попадая сюда, немного погибает, теряет большую часть цвета и смысла. Люди как будто тратятся невидимой молью, подумирают.

Лариса решила, что ничего она здесь делать не будет. С таким же успехом можно было бы драить двор зубною щеткой.

Лариса резко вскочила на ноги с дивана, который качнулся как лодка бедного быта.

И тут же в призрачной атмосфере мастерской нехорошо потемнело. Потемнело в глазах? Нет, хуже! Лариса с ужасом посмотрела в когда-то всего лишь пыльное окошко и увидела там очертания огромной фигуры с огромной головой. Фигура чуть наклонилась, пытаясь рассмотреть, что происходит в мастерской. Ларисе захотелось исчезнуть или хотя бы спрятаться. Опять вернулось – кто тосковал в моей мастерской?! Она готова была даже скрыться в прошлом, замотавшись в тот самый бельевой комок.

Не поможет!

Сейчас он войдет.

Огромная кисть грюкнула костяшками в дребезжащее стекло.

– Эй, Рыба, принимай гостей!

Гости?! Ларисе не стало легче, просто, значит, предстоит другой вид испытания.

Ввалились втроем. Двое бородатых по краям, а посреди всего лишь усатый. Бородачи, лет по двадцать пять парни, а то и старше, центральный – совсем мальчишка. Если бы Лариса была в этот момент способна к ассоциативному мышлению, она бы про себя обязательно сказала, что один бородач, длинноволосый и буйнобородый, очень похож на Карла Маркса, а второй, с аккуратно подстриженными волосами на голове и лице, на Энгельса. Только зачем они поставили между собою хохляцкого парубка?

– Хозяйка грязной дыры! – закричал Маркс, преодолев секундное смущение и шумно продвигаясь внутрь. – А где Рыба?

Лариса не знала, что он произнес это слово с большой буквы, и осторожно пожала плечами.

– Ты кто?

Она не знала ответа на этот вопрос и опять пожала плечами.

– Тогда помогай! – скаля отличные зубы в глубине волосатой пещеры, кричал Маркс. Энгельс и парубок вели себя скромнее, по ним было видно, что они все же чувствуют себя гостями.

Маркс сразу стал взбираться по лестнице на антресоли. Все пошли за ним. Там не было почти ничего, кроме икон. Самых разных. Очень старые на вид и не очень. Чаще всего обглоданные и замусоленные временем, с окладами и совсем не различимыми ликами. Они стояли, лежали стопками, висели. Рядом висели кадила, лампады, предметы церковного обихода, но все без порядка, как будто тут была разобранная церковь.

На это собрание уныло глядели три укромных окна, еще менее прозрачных, чем те, что на первом этаже.

Бородачи пришли в состояние мгновенной серьезности и перекрестились, ни к какому отдельному предмету специально не относясь своей верой, а уважая все пространство этажа. Лариса не успела смутиться, не успела начать относиться к гостям как к верующим людям, как все переменилось.

– Сидайте! – скомандовал Маркс бодро, бросаясь мощным седалищем на местный диван, явно состоящий в родстве с диваном первого этажа.

Энгельс и хохол стали выставлять на треугольный журнальный столик бутылки из распухшего кейса. Худые, как у стиляги, ножки столика скрипнули, собираясь подломиться, но устояли. Энгельс нащупал под столиком две пивные кружки и завершил сервировку. Маркс зубами сорвал поролоновую пробку, и было понятно, что этими зубами он способен сделать и не такое.

– Пей! – скомандовал он Ларисе, суя ей наполовину полную кружку.

– Зачем? – спросила она строго. Ее неуклюжая попытка сохранить какую-то дистанцию вызвала в зубастом взрыв хохота.

– Пей, надо же познакомиться!

Лариса хотела было сказать, что и без этого пойла готова представиться и объяснить, что она находится тут на основании, близком к законному, но вдруг сама усомнилась в этом. Рауль вырулил отсюда в неизвестном направлении, а без него она тут кто?

Вино оказалось вкусным и быстренько побежало по жилам, выживая холод, образовавшийся в организме. Произошло быстрое и приятное одухотворение. И очень скоро она поняла, что не является таким уж неуместным здесь существом. Маркс не дал рассеяться этому ощущению. Он объявил, что надо выпить еще и поцеловаться.

Держась за остатки своего недоверия, Лариса поинтересовалась, зачем это нужно? Бородач сказал, что это, может быть, ни для чего и не нужно, только без этого никак нельзя. Брудершафт. Ах, если брудершафт… Они сцепились с Марксом локтями, выпили, а потом ее лицо потонуло в бороде пахнущей и портвейном, и тем, что впоследствии принято будет называть дорогим парфюмом. Поцелуй получился сочный, смачный, берущий под свою опеку. Далее бородач начал балагурить, он и до этого не помалкивал, а тут открыл все ворота. И Лариса оказалась в море иронической информации. Они, оказывается, с Энгельсом, который откликался также на имена Кит и Никита, только что вернулись из странствия по «землям русского православия». Почаев, Валаам… Лариса давно уже рассмотрела огромные антикварные кресты в разрезах их потных рубашек, оказывается, они там размещались не только для виду. Ей еще никогда не приходилось в такой близи наблюдать людей религиозных, и она вновь начала робеть. Причем ясно ведь было, что это не какие-нибудь старухи прихожанки, которых она могла прежде наблюдать у скромной белорусской церквушки. Это были церковные богатыри, изведавшие глубины скрытной монастырской жизни. Они так и сыпали именами и терминами, до такой степени густо, что невидимое масло в лампадах начало нагреваться.

До этого разговора религия не занимала в жизни Ларисы никакого места, а теперь заняла. Оказалось, что Маркс и Энгельс не просто катались на катерах и автобусах по шлягерным церковным местам, они «паломничали».

Лариса слушала с интересом, открывая для себя целый новый мир. Как глупо было считать, что все уже в этой жизни известно и понятно и глубины нет никакой нигде. Вот просто постучал человек в окно, и какие распахнулись двери… Туда можно удалиться от прежних несчастий и жить по-новому.

Портвейн вдруг кончился.

Маркс, которого все звали также Пит, вынул из нагрудного кармана черной джинсовой куртки – одет он был очень хорошо, современненько, как будто от Рули, – бумажку в пятьдесят рублей и весело велел друзьям сходить в магазин. Энгельс безропотно согласился. Отношения в их паре отличались от отношений в паре подлинных основателей марксизма. Тут денежным мешком был Маркс. Энгельс взял с собой и парубка, хотя тому явно хотелось остаться и продолжать пожирать глазами Ларису. Странно, но эта совершенно бескровная победа не избавляла ее от ощущения брошенности, слегка занавешенного пленкой алкоголя. Даже наоборот.

Гонцы еще только спустились на первый этаж, сопровождаемые сладостными рассуждениями о том, чего и сколько надо взять, а Маркс-Пит уже пустил в ход руки. Это был сильный ход. Никаких лишних слов, слова остались в акафистах, и быстрая, но не грубая, не хамская последовательность опытных движений, и вот уже все продвинулось так далеко, что вернуться обратно можно только на одном транспорте – шумном, визгливом скандале. Причем у Ларисы не было ощущения, что ее насилуют, этого она бы не допустила, с гордостью у нее все оставалось в порядке, имело место что-то вроде чуть утрированного брудершафта.

Энгельс и парубок были как бы в телепатической связи с другом и вернулись как раз в тот момент, когда пришло время застегиваться.

Маркс показал себя с самой лучшей стороны и после всего того, что случилось. Честно говоря, Лариса побаивалась, и сильно, этих минут после. Но Пит все сумел превратить в шуточное шоу. Он болтал с Ларисой как со старинным товарищем, объяснял, где в ванной у Рыбы спринцовка с разведенной марганцовкой «на всякий случай», и советовал не засиживаться «на горшке», потому что «мадера стынет». Все добродушно смеялись, к тому же положение сильно смягчалось тем, что компания была сильно пьяна.

Марксисты составили себе по матерому коктейлю, поминая поминутно слезу какой-то безымянной комсомолки, «ханаанский бальзам». Нет, в конце концов они сошлись на мысли, что составлять нужно «кровь кузькиной матери». По сто граммов «Стрелецкой» в каждую кружку, по двести граммов мадеры, столько же «Салюта», и остальное – пиво. Осушив по полной граненой пол-литровой лохани, они почти сразу же повалились навзничь на диван и захрапели, вздувая волосы бород.

Лариса полюбовалась на них немного и спустилась на первый этаж, где парубок варил кофе.

– Будешь? – спросил он.

– Буду.

Ларисе хотелось молча посидеть, возможно, подумать. Что-то ведь произошло. Парубку молчать было трудно. Он стал рассказывать историю сегодняшнего дня. Оказывается, он тоже познакомился с бородатыми только сегодня. В Доме журналистов.

– Туда пускают по студенческому. Я с журфака, – счел он нужным объяснить.

Ларисе это было все равно. Она должна была бы испытывать неудобство в данной ситуации, а испытывал его будущий журналист, ей и это было все равно. Журналист продолжал рассказывать.

Эти двое были дети известных родителей. Это Лариса поняла и сама. Пит носил фамилию Бережной, и полное его имя было – Питирим. Отец его был космонавтом. Никитин папа был заместителем министра какого-то машиностроения. Лариса хотела спросить у парубка, как он затесался в такую компанию, но поленилась. Молодой человек сам объяснил. Просто оказались рядом за барной стойкой. В разговоре бородачей мелькнуло имя Жировицы.

– А я оттуда родом. Из Белоруссии. Они были там в монастыре. Я им сказал, что я оттуда родом. Они купили еще пива. Сказали – поехали с нами. Будешь третьим богатырем. Они считают, что Пит – Илья Муромец, Кит – Добрыня, а Алеши Поповича у них нет.