Текст книги "Хронография"

XXXIV. Через день мы снова все вместе морем отправились к кесарю и вручили ему царское послание. На этот раз мы застали восседающего на троне Исаака в обличий не столь торжественном, а гораздо более скромном и простом. Взяв послание, он велел прочесть его во всеуслышанье и, казалось, вызвал всеобщее одобрение, поскольку более, чем о себе, позаботился о своих сообщниках. Исаак и все остальные решили прекратить мятеж, а когда мы, оставшись с ним наедине, передали еще и тайное сообщение, он и вовсе пришел в восторг и тут же приказал всем отрядам разойтись по домам и вернуться к нему, когда все будет по-доброму устроено. Узнав же об отстранении от власти человека, на котором прежде лежали все государственные заботы[34]34
  Т. е. Льва Параспондила. Любопытно, что попавший в опалу Лев начал искать покровительство у Пселла, когда тот вновь был приближен к престолу. Об этом свидетельствует ряд писем писателя к бывшему царскому фавориту.


[Закрыть], он еще больше уверовал в искренность наших слов и отдал должное простоте и чистоте императорской души. Желая как можно быстрее завершить переговоры, он велел нам уже назавтра отправляться назад и сообщить царю, что сам с открытой душой явится к Михаилу, а сам приготовился на третий день в окружении немногочисленной стражи выйти из лагеря и спуститься к побережью напротив императорского дворца. Он проникся таким доверием к царю, что даже не пожелал торжественного въезда в Византий, а только велел нам выйти ему навстречу из города и, став по бокам вместо стражи, препроводить к императору. Так удалось нам счастливо завершить свое второе посольство[35]35
  По сообщению Скилицы, только один Катакалон Кекавмен не хотел верить обещаниям царя и требовал его насильственного свержения (Скил., 447).


[Закрыть], мы были несказанно рады, что своим умом и красноречием сумели принести пользу отечеству, и приготовились на следующий день отправиться домой.

XXXV. Однако еще до наступления вечера объявились какие-то скороходы из лагеря, которые окружили шатер, передали кесарю, по их мнению, добрую весть о свержении царя и утверждали, что часть синклитиков устроила против Михаила заговор, принудила его переменить одежды и искать спасение в храме Божьей мудрости. Этот слух не произвел большого впечатления на кесаря, да и нас нимало не взволновал. Приняв все это за выдумки, мы снова занялись своими делами.

XXXVI. Не успели еще удалиться первые вестники, как пришли другие, а потом уже подряд стали подходить все новые люди, подтверждавшие это сообщение. Тут уже и мы обеспокоились и, сойдясь вместе, спрашивали друг друга, сколько правды в этих известиях. Занимавший первую палатку подтвердил справедливость слухов и сказал, что только что к нему из города прибыл один слуга, надежный и внушающий доверие человек, точно ему доложивший обо всем. Оказывается, смутьяны и бунтовщики, которые – нам было это известно – втерлись в состав синклита, привели город в замешательство, учинили беспорядки, пригрозили пожарами и другими бедами тем, кто предпочел остаться в стороне, ворвались в святую ограду храма Божественной мудрости, дерзнули проникнуть в алтарь, без труда склонили на свою сторону патриарха, сделали его своим предводителем и, подняв громкий крик, обрушили проклятия и всевозможные поношения на голову царя, а Исаака славили как единственного достойного власти. «Вот что видел мой слуга, – сказал он, – если же случилось что-нибудь еще, мы услышим об этом незамедлительно».

XXXVII. При этом известии мы решили отправиться в шатер к кесарю, чтобы узнать новости. Мы зашли туда все вместе и застали его диктующим письмо царю. К нам он обратился с прежними речами: слухи не произвели на него никакого впечатления. Когда же мы вместе с ним вышли из палатки – солнце в это время еще не зашло, – явился откуда-то издалека какой-то человек; он тяжело дышал, а приблизившись к нам, как мне кажется, нарочно рухнул на землю и якобы лишился дара речи. Затем, сделав вид, будто собрался с духом, он рассказал о переоблачении властителя, о приготовлениях в городе и о том, что уже и царский корабль для Исаака оснащен, и факелоносцы стоят наготове. Он уверял, что был очевидцем этих событий и сам видел, как тот, кто еще на заре был царем, вскоре превратился в обыкновенного человека, одел темный плащ и сменил все свое облачение. Он еще не кончил говорить, как появился новый вестник, за ним другой – и все они повторяли одно и то же. После них прибыл еще один, весьма ученый и разумный человек, который до конца поведал нам эту печальную повесть. Ему одному только и поверил самодержец – он велел нам спокойно оставаться в палатках, а сам начал царствовать[36]36
  Пока Пселл с товарищами находился в лагере мятежного Комнина, события в Константинополе развивались следующим образом. Почувствовав, на чьей стороне сила, группа знатных константинопольцев решила низложить Михаила VI. Прежде всего они заручились поддержкой патриарха Михаила Кирулария (последний делал вид, что нехотя и по принуждению присоединяется к заговорщикам) и побудили его низложить старого царя, провозгласить императором Исаака Комнина и даже объявить бунтовщиками тех, кто был не согласен с его решением. Дома протестовавших были отданы на разграбление. Михаил Стратиотик не противился приказу патриарха, добровольно снял царские одежды и был пострижен в монахи (Аттал., 56 – 57); Скил., 499 ел.). Впоследствии Пселл сурово порицал Михаила Кирулария за «предательство».


[Закрыть].

XXXVIII. Как провели эту ночь мои товарищи, я не знаю, но мне казалось, что жизнь моя кончена, и я, как жертва, готовился отдать себя на заклание. Я знал, как все меня ненавидят, и ждал самых худших казней. Особенно же боялся я самого властителя, опасаясь, как бы император не припомнил мне мои речи и того, как уже почти убедил я его не домогаться царской власти, и что подвергнет он меня всякого рода пыткам и наказаниям. И вот все кругом спали, и только я один поджидал своих палачей и при малейшем шуме или шорохе возле палатки вскакивал в страхе, воображая, будто уже идет мой палач. Когда таким образом незаметно для меня пролетела большая часть ночи и начало светать, я немного приободрился, полагая, что принять смерть при свете дня – меньшее зло, чем ночью. Выглянув из палатки, я увидел зажженные костры, а вокруг царского шатра горящие светильники. Кругом все шумело и двигалось, ибо был уже отдан приказ всем снаряжаться и двигаться к столице. Светило еще не взошло на небе, как император неожиданно выехал из лагеря; двинулись и мы, но ехали не рядом с ним, а позади, на некотором удалении.

XXXIX. Я полагал, что, проехав какое-то расстояние, Исаак позовет меня к себе и убедительно потребует объяснить мое убеждающее красноречие; как я и ждал, он позвал меня, но даже не вспомнил ни о риторических приемах, посылках, противоположениях, разрешениях, рассуждениях, ни о ложных и убедительных доводах, а заговорил о своих тайных планах, поделился царскими заботами и спросил моего совета, как ему лучше царствовать и каким образом сравняться с великими самодержцами. После таких слов я вдохновился, воспрял духом и пространными объяснениями снискал уважение Исаака. Восхищенный моими речами, царь засыпал меня вопросами, все время переспрашивал и не успокаивался, пока не получал ясного ответа на поставленный вопрос. Потом он позвал к себе и моих спутников и разговаривал с ними так, как если бы они были его сообщниками или людьми, с самого начала посвященными в его замыслы. Пока мы таким образом беседовали, солнце взошло и залило ярким светом всю округу,

XL. Весь городской люд высыпал ему навстречу; одни, как богу, несли Исааку зажженные светильники, другие курили благовониями, каждый, как мог, ублажал его, все ликовали и прыгали от радости, будто вступление его в столицу было каким-то новым явлением всевышнего. Но как мне коротко описать вам это чудо? Я участвовал во многих царских процессиях, присутствовал на божественных празднествах, но никогда не приходилось мне видеть подобного блеска. В торжестве участвовали не только простой народ, не только синклитики, не только живущие земледелием и торговлей, покинули свои обиталища и те, кто приобщился к высшей философии и кто поднялся на вершины гор, кто поселился в пещерах или проводил жизнь среди воздуха[37]37
  Имеются в виду отшельники, живущие в пещерах, и столпники.


[Закрыть], – все они спустились со скал или покинули свои воздушные жилища, оставили горные высоты ради равнины и сделали царское вступление в город подобным чуду.

XLI. Тем не менее Исаак, человек ума несравненного, не вознесся и не позволил себе увлечься этой суетой, но сразу заподозрил ловушку судьбы и, еще не успев даже собраться с мыслями, неожиданно обратился ко мне и сказал: «Думается мне, философ, обманчиво это необыкновенное счастье, и не знаю, добром ли кончится». Мысль эта философская, ответил я, но не всегда хорошее начало предвещает дурной исход, и не надо думать, что если уж что предначертано судьбой, то ничего и изменить нельзя. Как мне известно из мудрых книг, человек, отрешившийся от худой жизни, умилоствительными молитвами сразу освобождает себя от предначертаний судьбы. Я имею в виду сейчас эллинские учения, ибо, согласно нашему, ничего не существует предписанного и предопределенного, но исход соответствует прежним деяниям. Если же ты перестанешь рассуждать, как философ, и твоя душа возгордится от этого блеска, возмездие не заставит себя долго ждать. А если нет, будь спокоен – божество никогда не завидует тому что само нам дарует, и часто многих людей ведет по прямой стезе славы[38]38
  Пселл сопоставляет античные (языческие) и христианские представления о человеческой судьбе. Согласно первым, жизненный путь смертного предопределен заранее и изменить его человек не в состоянии. Согласно вторым, человеку воздается за его дела. Впрочем, христианские теологи очень по-разному трактуют эту проблему. Говоря об обманчивости счастья, Исаак Комнин имеет в виду распространенное в античности представление о «зависти богов», которые не допускают чрезмерного возвышения и счастья смертных людей.


[Закрыть]. Свой путь добродетели начни с меня и не мсти мне за дерзкие речи, которые я произносил перед тобой как посол, – я выполнял волю царя, не нарушил ему верности и говорил так не из неприязни к тебе, но из преданности ему.

XLII. На эти мои слова Исаак с глазами, полными слез, ответил: «Твой дерзкий язык я любил прежде больше, чем сейчас, когда он славословит и льстит. Но начну, как ты мне посоветовал, с тебя: сделаю тебя ближайшим моим другом, возведу в должность и нареку званием проэдра синклита[39]39
  Проэдр синклита (т. е. президент сената) – весьма почетная должность, введенная еще в середине Х в.


[Закрыть]». Пока мы разговаривали таким образом, солнце достигло зенита и впереди показалась бухта, к которой мы ехали. Появился и царский корабль, и Исаак, осыпанный цветами и сопровождаемый славословиями взошел на борт и проделал по морю торжественный путь через Пропонтиду к царскому дворцу[40]40
  Исаак Комнин вступил в царский дворец 3 сентября 1057 г. Накануне туда уже прибыл Катакалон Кекавмен.


[Закрыть]; даже во время самого предуготовления он находился рядом со мной. Таким вот образом безраздельная власть перешла в руки Исаака.

XLIII. Император Михаил Старик, проведя на троне один год, был свергнут; совсем недолго прожил он частным человеком и вскоре расстался с жизнью.

Царствование Комнина

XLIV. Завладев царской властью, Комнин, человек дела, сразу прибрал к рукам все управление и немедленно принялся за государственные дела; во дворец он вошел вечером, не успев еще отряхнуть с себя пыль сражений, сменить платье, назначить на следующий день омовения и, подобно моряку, нашедшему спасение в спокойной гавани от пучины и бури, обтереть с губ соль и перевести дух, как тут же занялся военными и гражданскими делами и провел в заботах остаток дня и всю ночь.

XLV. В городе собралась тогда огромная толпа воинов. Это были люди, делившие с Исааком все опасности, вместе с ним делавшие ставкой в игре жизнь, и царь боялся, как бы не устроили они в городе какого-нибудь бесчинства и, рассчитывая на его снисходительность, не причинили беспокойства обывателям; потому-то и счел он первой своей заботой одарить их, как полагается, и отправить по домам, чтобы дать им немного передохнуть, а потом собрать вновь и идти вместе в поход на варваров. Для такого дела, казалось, и месяца было мало, а Исаак в мгновение ока распустил и вывел из города войско. При этом еще, прощаясь, напомнил каждому о его подвигах: одних похвалил за храбрость, других за полководческое искусство, третьих отличил еще за что-нибудь, всех ублажил и каждому воздал в соответствии с его заслугами. И похоже это было на то, как солнце, неожиданно воссияв в туманный день, сразу рассеивает мглу.

XLVI. Когда город освободился от их присутствия, все принялись льстить царю и пророчить ему великое будущее. Оказавшись свидетелями событий, в которые раньше и поверить не смели, люди начали предсказывать то, на что вроде бы и надежд быть не могло. Добрые надежды внушал также и характер императора. Тот, кто лишь время от времени видел Исаака восседавшим на троне, распоряжавшимся делами, принимавшим послов или метавшим громы против варваров, принимал его за человека сурового и жесткого. Казалось невероятным, чтобы нрав Исаака мог смягчиться. Тот же, кто имел случай видеть его еще и в собственных покоях или во время назначения чиновников, должен был уверовать в вещи неожиданные и несовместимые: одна и та же струна издавала звуки то резкие, то мелодичные. Наблюдая за ним в обоих состояниях – напряженном и расслабленном, – я считал его человеком двойственным: размягченный, он, казалось, никогда более не отвердеет, а натянутый как струна – не расслабится и не отрешится от высокомерия. Порой бывал он добрым и доступным, порой же лицо его преображалось, глаза начинали сверкать и брови, если можно так выразиться, тучами наплывали на светильники его души.

XLVII. Когда же устанавливали трон, императора с обеих сторон окружали синклитики, и он, сохраняя на лице точное Ксенократово выражение[41]41
  Ксенократ – греческий философ IV в. до н. э., славившийся своей суровостью.


[Закрыть], в полном молчании предавался размышлениям, то внушал великий страх собравшимся. Одни из синклитиков замирали на месте, как пораженные молнией, застывали в той позе, в которой их заставал удар, и стояли высохшие, обескровленные, словно лишенные души. Другие тихонько, каждый по-своему шевелились. Кто-то незаметно сдвигал ноги, кто-то еще крепче сжимал руками грудь, кто-то склонялся вниз и тому подобное; все были объяты ужасом и, стараясь не подать вида и сохраняя молчание, напряжением души смиряли свои тела. Когда император кивал первым рядам, раздавался короткий вздох, и изменения можно было определить в численном выражении[42]42
  Перевод последней фразы условен – текст не вполне ясен.


[Закрыть].

XLVIII. Исаак был очень немногословен, не любил пускаться в пространные рассуждения, но и не оставлял мысль неясной. О Лисии (я имею в виду оратора, сына Кефала) рассказывают, что, помимо прочих достоинств, он обладал умением, когда нужно, обуздывать красноречие и что ему с его искусством слова достаточно было упомянуть только о самом главном, а слушатели уже сами домысливали остальное. Так и речь Исаака – не струилась ливнем, а проливалась дождем, поила жаждущую природу и, проникая вглубь, побуждала к постижению невысказанного. Он никому не хотел уступать в красноречии, но, как царь и властитель, не желал делать из него повод для неуместного тщеславия.

XLIX. Поэтому витийствовать он предоставил нам, людям простым, чей удел – частная жизнь, а для выражения своих желаний считал достаточным взгляда, движения руки или кивка. Не очень-то сведущий в законах, он изобрел для себя способ судопроизводства: заранее не принимал решения по делу, но предоставлял такую возможность судьям, выбирал лучшее, делал вид, будто предвидел его заранее, и, приписывая решение себе, выносил окончательный приговор. А чтобы его язык не заплетался при оглашении судебных документов, он поручал читать их другим, причем всегда что-нибудь добавлял от себя, как недостающее, или изымал, как излишнее.

L. Принимая послов, он не со всеми держал себя одинаково, но всегда разговаривал свысока и растекался речами обильней, нежели вздымающийся Нил в Египте или клокочущий Евфрат в Ассирии. Он даровал мир тем, кто просил о нем, и грозил войной дерзнувшим нарушить договоры. Так разговаривал он с парфянами и египтянами, но когда другие народы предложили уступить ему города, воинские отряды и саму родину и предпочли переселиться в другие места, он этого не допустил и велел им жить по-прежнему, и сделал это не из зависти к Ромейской державе, расширяющей пределы, а потому, что знал, сколько для этих новых приобретений потребуется и денег, и доблестных воинов, и необходимых запасов, и что если всего этого нет, прибыль может обернуться убытком. Я сам слышал, как он упрекал в трусости многих варварских властителей, как порицал их за то, что не заботятся они о своих владениях, и как ободрял их, если они падали духом. И все это делал, чтобы иметь заслон от натиска сильнейших народов[43]43
  Продолжатель Скилицы дает Исааку Комнину следующую характеристику (отсутствующую у Атталиата, произведение которого он перелагает): «Был этот царь нрава твердого, души доброй, характера горячего, на руку скор, умом быстр, на войне полководец искусный, для врагов страшный к своим добрый, наукам приверженный (Продолжатель Скилицы, 110).


[Закрыть].

LI. Однако достаточно похвал Исааку! Если в них заключена наука на будущее, труды писателя не пропали даром. Если бы так же медленно и постепенно исправлял он положение в государстве и очистил от порчи гражданские дела и пресек разросшееся зло, а потом уже применил лекарства, то увенчал бы себя высшими похвалами и не потряс бы до основания тела государства! Но царь хотел переделать все сразу и одним махом отсечь от Ромейской державы больную плоть, разраставшуюся долгие годы, пожелал разом отрубить от чудовищно обезображенного тела негодные члены, с головами, торчащими на уродливых шеях, с огромным множеством рук и не меньшим числом ног, и вырезать воспаленные и больные внутренности, распухшие или омертвелые, набухшие влагой или растекшиеся от губительного недуга[44]44
  Свое отношение к политике Исаака Комнина Пселл выражает с помощью огромной развернутой метафоры, основанной на сопоставлении государства с человеческим телом. Сравнение это восходит к античной литературе Развивая метафору, писатель делает краткий обзор исторических событий ранее им уже изложенных.


[Закрыть]. Он начал было удалять лишнюю плоть и придавать телу благообразие, что надо изничтожал, что надо пускал в рост, хотел исцелить его нутро и вдохнуть в тело живительный дух, однако не завершил дела и не сумел остаться самим собой до конца. Чтобы мое повествование не показалось сбивчивым, изложу по порядку: сперва – как разрасталось тело государства, затем – как принялся Исаак отсекать его больные члены, и наконец – как не удалось ему добиться полного успеха. Я добавлю еще рассказ о том, как царь лишился престола, и на этом закончу свое повествование[45]45
  Как видно из этого замечания писателя, Пселл хотел первоначально завершить «Хронографию» историей царствования Исаака Комнина.


[Закрыть].

LII. После смерти Василия Великого (я говорю сейчас о сыне Романа – он нес бремя царства в течение трех поколений[46]46
  Василий II был сыном Романа II, правнука основателя Македонской династии Василия I. Василий II царствовал в течение 50 лет.


[Закрыть]) его младшему брату, другому сыну Романа, досталась казна, до краев полная деньгами. Дело в том, что Василий, царствовавший долгие годы и проживший на свете едва ли не дольше всех прочих самодержцев, покорил многие народы и забрал их сокровища в свою казну, расходовал же он много меньше, чем получал доходов, и потому, умирая, оставил брату огромные богатства. Константин же, лишь в глубокой старости получив долгожданный престол, не только не ходил походами и не приумножал добытых братом богатств, но даже не подумал сберечь того, что у него уже было. Напротив, он предался наслаждениям, решил все истратить и разорить, и, если бы вскоре не был похищен смертью, один умудрился бы погубить всю державу.

LIII. Он-то и начал впервые безобразить и вздувать тело государства. Одних подданных он раскормил деньгами, других по горло набил чинами и сделал их жизнь нездоровой и пагубной. Когда Константин умер, на престол взошел его зять Роман. Считая, что он царствовать будет первым, поскольку у порфирородной семьи больше не было отпрысков, он надеялся заложить крепкую основу для нового рода. А чтобы гражданское сословие и воины радостно и с готовностью приняли его единокровных наследников, поспешил заранее щедро одарить тех и других – этим он помог развитию недуга и способствовал разбуханию больного тела, которое раскормил до непомерной тучности. Однако как в том, так и в другом Роман промахнулся: он не основал рода и не оставил после себя порядка в государстве.

LIV. После его кончины власть перешла к Михаилу, который уничтожил немало источников болезни, но так и не отважился вовсе перестать пичкать едой тело, приученное поглощать пагубные соки и раздаваться от нездоровой пищи; хоть и немного, но он тоже способствовал его ожирению. Да и не смог бы Михаил остаться в живых, если бы совсем отступил от обычая прежних самодержцев. Но если бы он оставался у власти дольше, может быть, его подданные и обучились бы любомудрой жизни, хотя их донельзя разжиревшие тела в конце концов все равно лопнули бы от благополучия.

LV. Вскоре ушел из жизни и этот император, и – я умолчу о несчастном царствовании и еще более несчастной кончине его племянника – на вершину власти взошел Константин Благодетель (так многие называют Мономаха). Он застал государство, напоминавшее груженный до последней полосы корабль, едва поднимающийся над волнами. Мономах нагрузил его до самых краев и потопил, или, говоря яснее и возвращаясь к моему первому сравнению, добавил к давно уже больному телу множество новых частей и членов, влил в его нутро еще более пагубные соки, лишил его естественного состояния, отвратил от благообразной и гражданской жизни, ожесточил и чуть не превратил в дикого зверя, а большинство подданных обратил в сторуких и многоглавых чудищ. Воцарившаяся после него Феодора имела больше прав на престол и вроде бы не очень ожесточила этого новоявленного зверя, но и она незаметно добавила ему рук и ног.

LVI. Наступила развязка и для Феодоры, и бразды правления взял в свои руки Михаил Старик, но не справился он со стремительным бегом царской колесницы, сразу увлекли его за собой кони, и император, обезумевший от криков, испортил все зрелище, – покинул строй конников и встал в ряды пеших. Ему надо было бы покрепче держать поводья и не отпускать их из рук, а он вроде бы отрекался от власти и возвращался к прежней своей жизни.

LVII. Таково было это первое время, превратившее большинство людей в животных, столь разжиревших, что нельзя уже было обойтись без всякого рода очищающих средств. Оно требовало другого лечения – я имею в виду вмешательство ножом, прижигание и очистительные напитки, и такое время действительно наступило, когда на императорскую колесницу взошел в царском венце Исаак. Рассказывая о нем, я тоже прибегну к прозрачному иносказанию, а для этого и представлю его возницей, и сопричислю к сынам Асклепия[47]47
  Т. е. к врачам (Асклепий – бог врачевания у древних греков).


[Закрыть].

LVIII. Исаак предпочитал любомудрую жизнь и чувствовал отвращение к жизни нездоровой и пагубной, встретиться же ему пришлось с совсем иным: повальной болезнью и гниением. Царские кони, не чувствуя узды и не повинуясь вожжам, с места рванули вскачь, и Исааку надо было бы повременить с вырезанием и прижиганием и не прикладывать сразу раскаленное железо к больным органам, но, пользуясь уздой, постепенно замедлить бег колесницы, как это делают опытные возничий, поменять коней, похлопать их по бокам, причмокнуть языком, а потом вскочить на колесницу, отпустить поводья и действовать при этом с таким же искусством, с каким в свое время укрощал Буцефала сын Филиппа[48]48
  Сын Филиппа – Александр Македонский. Буцефал – конь Александра.


[Закрыть]. Но Исаак желал сразу направить царскую колесницу на прямой путь и обратить к естественной жизни тело, естество которого извращено, поэтому тут же пустил в ход каленое железо и нож, натянутыми поводьями стал сдерживать беспорядочный бег коней, но, прежде чем привел все в порядок, незаметно для себя сам подвергся порче. Я не осуждаю этого мужа за его старания, я ставлю ему в упрек только время, которое он выбрал для своих бесплодных попыток. Подождем, однако, рассказывать о третьем периоде времени, подробней остановимся на втором.

LIX. Как я уже не раз говорил, прежние императоры расточали царские сокровища на свои прихоти, а поступления в казну употребляли не на нужды войска, а на благодеяния лицам гражданским и на торжества. Мало того, желая, чтобы им после смерти устраивали роскошные и торжественные похороны, они сооружали из фригийского и италийского камня и приконисских плит[48а]48а
  Приконис (совр. Мармора) – остров в Мраморном море, где с античных времен велась добыча мрамора.


[Закрыть] гробницы, вокруг которых строили дома, воздвигали для большей торжественности церкви, сажали рощи и окружали всю территорию кольцом садов и лугов[49]49
  Пселл пишет о строительстве монастырей, которым усиленно занимались многие императоры. В основанном царем монастыре обычно погребалось его тело.


[Закрыть]. А поскольку нужно было снабжать обители аскетов – аскитирии (такое название придумали они для этих сооружений[50]50
  Слово «аскитирий» (ἀσκητήριον) в ту пору означало монастырь. Пселл этимологизирует это слово, происходящее от глагола ἀσκέω, что означает «упражняться в аскетической жизни».


[Закрыть]) – деньгами и имуществом, они опустошали царскую сокровищницу и истощали средства, поступающие в казну. Эти цари не только делали изрядные вклады в аскитирии (так и будем их называть), но расточали царские богатства, во-первых, на удовольствия, во-вторых, на украшения новых зданий, и в-третьих, на потребу людей ленивых и долга государству платить не должных, позволяя им жить в неге и праздности и марать имя и существо добродетели. Войско же в это время уменьшалось и приходило в упадок. Но этот царь – первый человек в воинских списках – по многим признакам догадывался, почему пришла в упадок Ромейская держава, почему мощь соседних народов растет, а наша уменьшается и почему никто не может положить конец варварским набегам и грабежам. Поэтому, когда царская власть оказалась в его руках, он немедленно стал искоренять источники зла. Само по себе это, конечно, достойно царской души, но вот его стараний сделать все сразу я не могу одобрить. Расскажу, однако, о его делах.

LX. Не успел Исаак овладеть властью, одеть на голову царский венец и из мятежника превратиться в императора, как принялся отменять все распоряжения Михаила Старика, отобрал назад дарения и уничтожил все его благодеяния. Постепенно заходя все дальше и дальше, он перемахнул и через это время и немало всего поломал и порушил, а многое и вовсе уничтожил. Этим он возбудил к себе ненависть народа и большой части военных людей, которых он лишил состояния. Однако и совершив такое, он ни в чем не отступился от своих замыслов, но как те, кто от сложного движутся к простому, пошел дальше, сопряг пределы царства[51]51
  Фраза не очень понятна, А. Грегуар толкует ее в том смысле, что Исаак отменил распоряжения не только Михаила VI, но и всех предшествующих императоров.


[Закрыть], непрерывно на все нападал и все попортил. Идя по этому пути, он добавил к числу своих жертв жрецов, отнял у храмов почти всю их собственность, передал ее в казну, а им самим определил только самое необходимое и, таким образом, оправдал название аскитирий. Делал он это так, будто выгребал песок с морского побережья, приступил к делу и кончил его без всякого шума, и мне, признаться, никогда не случалось видеть человека, который делал бы все с таким умом и умел так спокойно осуществлять подобные замыслы.

LXI. Сначала действия Исаака многих взволновали, но потом их души успокоились, ибо общественное благо было достаточным оправданием в глазах хулителей царя. Все это было бы удивительно, даже если бы царь, подобно вернувшемуся из плавания моряку, позволил бы себе небольшой отдых, но Исаак, и не подумав зайти в гавань или хоть ненадолго укрыться в бухте, сразу же отправился в новое плавание, затем в третье, а потом уже и в четвертое, самое опасное и длительное, будто он не государственные дела вздымал волнами, а Авгиевы конюшни чистил.

LXII. Как я уже говорил несколько раз, если бы этот царь для своих деяний определил подходящее время, одно разрушил, другое до поры сохранил и уничтожил попозже, что-то отсек, потом сделал бы передышку и принялся за другое и, таким образом, постепенно и незаметно истреблял зло, то, подобно зиждителю у Платона[52]52
  Согласно Платону, весь чувственный мир является творением демиурга, который, подобно архитектору, создал его по образу и подобию вечных и неизменных идей.


[Закрыть], застав хаос, водворил бы в мире порядок, остановил беспорядочное и нестройное круговращение государственных дел и придал бы державе истинное благообразие. Бог, согласно вождю народа Моисею, создал мир за шесть дней[53]53
  Ветхозаветный патриарх Моисей считался автором Пятикнижия. В Книге Бытия, входящей в Пятикнижие, излагается легенда о сотворении мира.


[Закрыть]. Исааку же была невыносима сама мысль не завершить всего в тот же день. Он неудержимо стремился к своей цели, и остановить его не могли бы ни благие советы, ни страх перед будущим, ни ненависть толпы, и ничто другое, что обычно смиряет воспарившие души и обуздывает вознесшиеся умы. Если бы какая-нибудь узда могла укротить его, он постепенно завоевал бы всю вселенную, увенчал бы себя всеми победами, и ни один из прежних самодержцев не смог бы с ним сравниться. Но неумеренность, нежелание подчиняться велениям разума сгубили его благородный дух.

LXIII. Таким образом Исаак сеял смуту и волнения в государственных делах. Пожелал он также свести вместе восточных и западных варваров. Они трепетали перед Исааком и, познакомившись с его нравом, стали (тогда впервые!) вести себя совсем по-другому: вовсе прекратили набеги и искали только места, где бы им самим укрыться. Парфянский султан[54]54
  Верный своей антикизирующей тенденции, Пселл называет парфянским сельджукского султана Тогрул-бека. Слова Пселла о султане – явное преувеличение: турки-сельджуки в это время распространились на большую территорию, их отряд захватил Мелитину и Севастию, а Тогрул-бек был провозглашен «царем Востока и Запада».


[Закрыть], готовый прежде на любую выходку, теперь разве что только не ударился в бегство, нигде не закреплялся, нигде не задерживался и, самым удивительным образом превратившись в невидимку, не показывался ни одному человеку. А властитель Египта[55]55
  Т. е. Мустансир.


[Закрыть] и поныне со страхом вспоминает Исаака, превозносит его в похвалах и оплакивает перемену его судьбы. Взгляд и слово Исаака обладали силой не меньшей, нежели его руки, разорившие множество городов, и разрушившие мощнейшие стены.

LXIV. Исаак желал знать обо всем без исключения, но, понимая, что это невозможно, нашел другой выход: приглашал к себе сведущих людей, задавал им вопросы о вещах, ему неизвестных, и, как бы обволакивая словами, заставлял их о незнакомом рассказывать как о чем-то само собой понятном. Нередко таким же образом пользовался он и мной, а когда я как-то раз осмелился раскрыть его хитрость, он устыдился и покраснел, будто его схватили за руку: человек гордый, он не мог вынести упреков не только прямых, но и искусно завуалированных.

LXV. Так и патриарха Михаила, который однажды позволил себе свободно и дерзко с ним разговаривать, он в тот раз, подавив гнев, отпустил, но в душе затаил злобу, а позже неожиданно дал ей выход и, будто ничего не совершая особенного, изгнал патриарха из города, назначив ему для жительства определенное место, где тот и окончил свою жизнь. Однако это длинная история, и я не стану сейчас рассказывать, как он это сделал[56]56
  Так мимоходом сообщает Пселл об одном из самых значительных и драматических событий внутренней жизни Византии периода правления Исаака Комнина – ссоре между царем и патриархом и низложении Михаила Кирулария. Конфискации церковного и монастырского имущества, производимые императором, претензии и непримиримый характер патриарха быстро привели к разрыву между светским и духовным властителями. В ноябре 1057 г., воспользовавшись выездом Михаила из города, царь велел схватить Кирулария и сослать его на остров Приконис. Непреклонный патриарх отказался добровольно отречься от престола, и царь вынужден был назначить суд над Кируларием, который должен был собраться в небольшом местечке фракийского Херсонеса. До суда, однако, дело не дошло, ибо подсудимый, не дождавшись процесса, умер, вероятно, от сердечного приступа. Роль Пселла в описанных событиях была весьма значительна. Не исключено, что он был первым советником царя (см. Аттал., 64 сл.). Именно ему была уготована функция главного «прокурора» на несостоявшемся процессе.


[Закрыть]. Тот же, кто захочет рассудить их ссору, должен будет одного осудить за начало, другого упрекнуть за конец... когда он, как давящий груз, свалил его со своих плеч. Едва, однако, не забыл сообщить вот о чем. Посланный царем человек принес ему доброе известие о смерти патриарха и таким образом, как бы освободил на будущее царя от забот, но Исаак, услышав эту новость, был поражен в самую душу, разразился рыданиями (а такое случалось с ним не часто), горестно оплакивал патриарха, раскаивался в своих поступках и все время умилостивлял его душу; как бы в искупление а вернее, заручаясь его благосклонностью, царь сразу даровал родне патриарха право свободно говорить в своем присутствии и включил ее в число приближенных[57]57
  «Раскаявшийся» Исаак велел доставить тело патриарха в столицу и похоронить его в основанном Михаилом монастыре. Под родней патриарха прежде всего подразумеваются племянники и сподвижники Михаила – Константин и Никифор, которые находились в ссылке вместе с дядей. Оба они были учениками Пселла, и писатель на протяжении долгого времени состоял с ними в дружеской переписке.


[Закрыть]. Преемником же священного служения он нарек, облачил и представил богу человека, в прежней жизни безупречного и несравненного, а по учености не уступавшего первым мудрецам.