Текст книги "Хроника в фотографиях"

София Яковлевна Сабашникова

(рожд. Лукина), 1894 г.

Я был встречен общим веселым смехом, и Евгений Евгеньевич, встав из-за стола, за которым все чай пили, давясь от смеха и изгибаясь, как у него это бывало в смешливом состоянии, взял у меня кулек с окороком. Оказывается, и Сережа, и А. В. Сперанский вчера каждый уже презентовали по окороку! Мой был третий!

Пока я здоровался со всеми, я заметил незнакомую мне девушку, в смущении смотревшую на сцену моей встречи, не зная, принять ли ей тоже участие в общем хохоте или скрыться за дверь в соседнюю комнату. Сидевший за ее спиной на подоконнике Сережа, по-видимому, ее чем-то смешил.

– София Яковлевна Лукина, новая костинская фельдшерица, – представила мне ее Евгения Павловна Якушкина, принимая на себя роль хозяйки.

Вскоре беспроволочный телеграф, даром что он еще не был к тому времени изобретен, уже докладывал сестрам моим, Кате и Нине, что у «мальчиков» в обществе, собравшемся в Костине, появилась молодая незнакомка, «замечательно жизнерадостная…»

Сельскохозяйственные работы на землях Любимовского сахарного завода.

Братьям не удалось сосредоточиться на одной издательской деятельности. Судьбе было угодно сделать их еще и землевладельцами, применить свои предпринимательские способности и знания в сфере сельского хозяйства и производства.

Еще до этого муж сестры Нины Алексей Владимирович Евреинов построил в Курской губернии рядом со свои имением Борщень Любимовский сахарный завод. Однако справиться с новым для него делом Алексей Владимирович не сумел. В завод были вложены все средства его жены, но этого оказалось недостаточно, и Евреинову пришлось занимать большие суммы.

Он пытался заинтересовать братьев Сабашниковых этим предприятиям, но это не слишком соответствовало их жизненным планам. Тогда Евреинов стал обращаться к братьям за временными ссудами, возвращение которых в срок оказывались невыполнимым. Приходилось в спешном порядке выручать Евреинова новыми ссудами. В результате завод оказался на грани банкротства, а вложения братьев, внесенные в любимовское предприятие, под угрозой.

Чтобы спасти и свои средства, и средства Алексея Владимировича и Антонины Васильевны, братьям Сабашниковым пришлось в 1995 году срочно купить Любимовский сахарный завод и заняться его реорганизацией.

На глазах у злорадствующих киевских сахарозаводчиков, ожидающих скорую верную гибель «желторотых птенцов» (Михаилу при покупке завода было 25 лет, Сергею – 23 года), они поставили завод на ноги, превратив его в цветущее преуспевающее предприятие.

Главная задача была в обеспечении завода сырьем – сахарной свеклой, расширением площади пригодных для выращивания свеклы земель, заключением договоров с соседними помещиками и крестьянами о поставках, налаживании современного многополья.

«Не улыбался нам, – пишет Михаил Сабашников, – такой оборот личной жизни, но колебаться и медлить было некогда. До весеннего посева оставалось две каких-нибудь недели, и в случае покупки завода к посеву надо было организоваться. Посоветовавшись с А. И. Чупровым относительно общего положения сахарной промышленности и ее видов на будущее и с «магом-волшебником», как мы прозвали Ал. Дан. Шлезингера (впоследствии директора Купеческого банка), о возможности быстро реализовать ценные бумаги, которые теперь должны были пойти на оздоровление и укрепление свеклосахарного завода, мы в апреле 1896 года кинулись в объятия Любимовки…

Долина реки Реут, по дороге к Никольскому.

…Весной предыдущего 1895 года, приехав погостить к сестре Нине в Борщень, я с ней навестил в ее уединении Лидию Павловну Родственную, племянницу Лидии Алексеевны Шанявской, снявшую на лето вместо дачи заброшенную маленькую усадьбу на перепутье между Любимовским заводом и ж. д. станцией. Дорога туда шла по направлению к ж. д. станции прямо, пересекая долину реки Реут несколько ниже Любимовского завода, который оставался по правую руку. На противоположном возвышенном берегу реки, покрытом густым лесом, красовались в ряд, чередуясь с крестьянскими деревнями, усадьбы Толмачевых, Никольское, Петровых, Гридино, Колпаково, Иванино.

Дом в Никольском.

Среди них возвышались три церкви с их колокольнями, из которых колпаковская, построенная, по преданию, самим Растрелли, господствовала над всем пейзажем. Над черной нагретой солнцем поверхностью перепаханного луга, который мы переезжали, быстро колыхался перегретый воздух, образуя тонкую непрозрачную на горизонте полосу, создававшую ложное представление о колеблющемся водном пространстве, – явление довольно обычное в тех местах и называемое марево. Белый Никольский домик под красной крышей, утопая в зелени, приветливо маячил перед нашими глазами, пока мы, переехав по мосту реку и обогнув глинобитный, крытый соломой сарай, не въехали в обширный, поросший травой двор.

Окунувшись в эту захолустную благодать, я стал поздравлять Лидию Павловну с удачным выбором дачи. «Вы не видели еще ни вида с нашей дубовой рощи на горе, ни мельницы, у которой, наверное, русалки водятся!» – отвечала мне, смеясь, Лидия Павловна и тут же откровенно призналась, что ей тут отменно скучно, что не развлекает ее привезенный из Москвы рояль и что она хочет отсюда вырваться. Я стал шутить над ее светскими городскими вкусами, она над моей старомодной романтикой.

Вы не видели еще ни вида с нашей дубовой рощи на горе, ни мельницы, у которой, наверное, русалки водятся…

«Чему посмеешься, тому и поплачешь, Михаил Васильевич!» – сказала мне Лидия Павловна год спустя, узнав, что мы купили Любимовский сахарный завод и будем жить в этом самом, ей надоевшем, а меня очаровавшем, «Никольском – Старом Гатище тож», как оно официально называлось и значилось на карте.

Когда мы с Сережей после хлопот и волнений московских, связанных с приобретением Любимовского завода, в мае 1896 года приехали на жительство в Никольское, оно уже переменило несколько свой вид. Выполота была трава на дороге перед крыльцом, починены ворота, побелены стены.

Никольское

На крыльце приветливо встретил нас управляющий Виктор Станиславович Ижицкий, занявший одну половину дома, а за нами вслед на паре лошадей подъехал и сам директор Бронислав Викторович Пиотровский, чтобы передать нужные дела и установить порядок занятий. Не забытое старосветское захолустье, а какой-то назревающий центр представляло из себя теперь это прибравшееся Никольское – Старое Гатище тож».

Незапланированная покупка Любимовки и Никольского, потребовала мобилизации всех имеющихся в распоряжении Михаила и Сергея Сабашниковых денежных ресурсов. Еще до этого сестра Нина вынуждена была оставить издание «Северного вестника». Дом на Арбате был продан Бергам, компаньонам Сабашниковых по золотым приискам. Таким образом до момента полной реорганизации и расширения сахарного дела в Любимовке, золотопромышленные предприятия, основанные Василием Никитичем Сабашниковым, оставались единственным стабильным источником пополнения оборотных средств начинающих сахарозаводчиков.

Альфонс Леонович Шанявский. 1880-е гг.

Лидия Алексеевна Шанявская.

«Золотопромышленные дела отца, – пишет М.В. Сабашников, – созданы были им в Забайкальском крае в компании с братьями его, нашими дядьями, и в Приамурском крае в компании с Альфонсом Леоновичем и Лидией Алексеевной Шанявскими.

Обычай вести разработку приисков товариществами или компаниями, как принято было их называть, держался у сибиряков не только в силу необходимости соединять капиталы для поднятия дорогостоящих разработок. Компанейское начало закладывалось при самом приступе к поискам золота, каковые производились на государственных или кабинетских землях, так как частной собственности на землю в Сибири не было.

Снаряжение поисковой партии было делом дорогим и неверным, «лотерейным». Естественно было желание приглашением участников снять с себя часть риска неудачи и стремление, вместе с тем, принять участие в снаряжении возможно большего числа поисковых партий. Независимо от того была одна черта наших законов о золотопромышленности, ведшая к тому же. Во избежание спекулятивных захватов в одни руки больших площадей закон ограничивал размер отводимой под прииск площади в ширину шириной долины (естественные границы «от увала до увала»), а в длину пятью верстами. Притом на одно и то же лицо не разрешалось отводить смежных приисков. Таким образом, открыватель лишен был возможности закрепить за собой всю речку, золотоносность которой ему удалось установить…

На приисках в верховьях Амура.

Что касается доверенного, ведшего поисковую партию, «поискателя», как он назывался во время ее работ, и «открывателя», каким он становился с момента нахождения им золотоносной площади, то, кроме хорошего вознаграждения и обеспечения семьи на время его отсутствия, ему выговаривалось известное отчисление с каждого пуда золота, какое будет добыто с открытых им площадей. Это оговаривалось в компанейском акте, и открыватель и его наследники в течение десятилетий, вплоть до окончательной выработки приисков и «отпуска их в казну», получали свои «попудные» непосредственно из казенной золотосплавной лаборатории, куда обязательно сдавалось все добываемое на приисках золото. Я что-то не припоминаю случая, чтобы кто-либо из поискателей вступил в компанию по разработке приисков. Не такие это были люди. По рассказам, скорей охотники и игроки, чем предприниматели.

Зейские прииски. Начало 1900-х.

Блестящие открытия, легшие в основу Ононской и Зейских компаний, на многие годы обеспечили делам этим выдающийся успех. Но постепенно прииски стали истощаться. Новых значительных открытий как-то не удавалось делать, несмотря на постоянно снаряжавшиеся поисковые партии».

Впрочем, Сабашниковы были еще и пайщиками Ниманской золотопромышленной компании. Но и тут требовалось постоянное внимание к происходящим в ней событиям.

«Отец был пайщиком Ниманской золотопромышленной компании, – пишет М. САбашников, – и каждому из нас, его наследников, досталось по одному паю в этой компании (из общего, как всегда, числа паев в 100). Отцу пай пришелся в 1000 рублей. Но в начале 1900-х годов паи Ниманской К° ходили по 20 000 руб. пай и выше. Большинство принадлежало Базилевскому, человеку очень богатому и имевшему общие дела с Шанявскими и Родственными… Как видно из приведенной выше расценки пая с 1000 достигшей 20000 руб., ниманское дело получило большой размах. Владеть паем в компании считалось очень выгодным, и ряд высокопоставленных лиц в Петербурге в период быстрого подъема паев понакупали себе этих «участий» в надежде на дальнейший такой же рост. Как часто случается, спекуляция эта не оказалась для них удачной.

Золотопромышленная машина. 1902 год.

Фото М. Сабашникова.

Не знаю, что пошатнуло Базилевского, но он оказался несостоятельным совершенно неожиданно для своих компаньонов. Чуждые всякой промысловой деятельности, эти высокопоставленные компаньоны совсем не были подготовлены к тому, чтобы после уплаты бешеной цены за пай делать еще денежные взносы для финансирования дела (как это требовалось уставом и обычаем, но от чего Базилевский во времена своего величия их освобождал). Еще менее готовы они были взять на себя ведение дела, расположенного на притоке Амура и перекинувшегося на Алдан. Между компаньонами и распорядителями началась свара.

На прииске в долине реки Оной. 1902 год. Фото М. Сабашникова.

Мы никогда не бывали на общих собраниях Ниманской К°, но ввиду создавшегося положения мы решили, что мне надо съездить в Петербург на собрание²2
  Собрание, о котором идет речь, состоялось 7 января (ст. ст.) 1899 г.


[Закрыть]…

Я явился на собрание, когда оно уже началось. За длинным столом, покрытым зеленым сукном и освещенным двумя висячими лампами, сидели пайщики компании: гр. Игнатьев в генеральской форме, генерал Галл, его племянник барон А. А. Фитингоф, маркиза Демидова Сандонато, с брильянтами на шее и в ушах, Ратьков-Рожнов и его два сына, весьма элегантные молодые люди, Чаплин, управляющий делами светлейшей княгини Юрьевской, и, наконец, Базилевский, уткнувшийся в лежащий перед ним лист бумаги и нервно рисовавший на нем женские головки и ножки. За ним в глубине комнаты, плохо освещенный лампой, стоял коренастый, приземистый человек в сюртуке, засунув руку между пуговицами сюртука. Это был Баллод управляющий приисками, приехавший в Петербург с докладом.

На прииске в долине реки Оной. 1902 год. Фото М. Сабашникова,

Никого из этих лиц я раньше никогда не видел, знал об их существовании лишь понаслышке, а о причастности их к Ниманской К° был осведомлен лишь по присылавшимся нам отчетам компании, содержавшим, как полагалось, и список пайщиков. Понятно, что я не сразу разобрался в присутствующих.

Когда я вошел, шла яростная словесная перепалка между хозяевами пайщиками и их управляющим. Высокопоставленные пайщики, перебивая друг друга, запальчиво винили управляющего в разорении дела, а управляющий не менее резко отбранивался, проявляя полнейшее равнодушие к истерическим выпадам хозяев. Если на приисках такая же сумятица, какая здесь на собрании, то положение гораздо хуже, чем можно было ожидать, подумал я. В тайгу не доставят к сроку припасов, рабочих не выведут до окончания навигации из тайги, или еще что-нибудь подобное, и выйдет не деловая только катастрофа, а человеческая трагедия.

Я попросил слово и самым спокойным учтивым тоном, называя его по имени и отчеству, задал несколько вопросов Баллоду. Почувствовав иное обращение, он обстоятельно ответил. Получив успокоительные разъяснения, я поблагодарил его. Но здесь уже пайщики стали просить меня: «Продолжайте, пожалуйста, ваши вопросы». Настроение изменилось, и на новые мои вопросы Баллод развил план действий, которые следует предпринять в создавшемся положении. Собрание его, разумеется, тотчас и приняло.

На прииске. 1902 г. Фото М. Сабашникова.

После заседания все стали со мной знакомиться. Гр. Игнатьев спросил, имею ли я какое-либо отношение к Сабашниковым в Кяхте. Оказалось, что, когда он возвращался в Петербург после заключения Пекинского договора с Китаем, его чествовали в Кяхте, и он открыл бал в паре с моей матерью. «Я был поражен, встретив такое просвещенное общество в такой отдаленной окраине», – сказал он, вспоминая Василия Никитича и Серафиму Савватьевну.

<…>

Компаньон-распорядитель Зейских компаний Альфонс Леонович Шанявский, отдававший им много сил, принужден был по состоянию здоровья отказаться от поездок в Сибирь. Дела стали приходить в упадок. Назревала необходимость их реорганизации. В 1895 и 1896 годы старший брат мой Федор ездил на прииски в сопровождении приглашенного им инженера Levat. В результате он издал на французском языке двухтомную монографию об этих приисках, но никакого влияния на дальнейший ход дела поездки брата Федора не оказали.

На прииске. 1902 г. Фото М. Сабашникова.

Альфонс Леонович отнесся весьма скептически к рекомендовавшимся ш. Levat мерам, Федор не мог сам и не нашел охотников рискнуть на хотя бы частичное испробование советов m. Levat. Летом 1900 и 1901 гг. на прииски ездил Сережа. Он, не ограничиваясь одним изучением дела, попытался поставить поиски за Яблоновым хребтом, на Алдане. Существенных результатов не получилось.

В 1902 г. в Сибирь на прииски ездил я…

В конце концов мы в результате изучения дела решили ликвидировать Зейские прииски, к тому времени объединенные в Соединенную акционерную золотопромышленную компанию. Это и было затем выполнено. Причастность моя к золотопромышленности повела к некоторым встречам и к поездке в Сибирь и Монголию».

С. Я. Сабашникова с сыном Сережей, С. В. Сабашников и Е. Е. Якушкин перед поездкой М.В. Сабашникова в Сибирь.

Путь на прииски был неблизким. Сначала по железной дороге до Иркутска. Далее пароходом через Байкал, опять поездом и далее на лошадях.

«Чтобы добраться до Ононских приисков, – пишет Сабашников, – надо было сойти с поезда на маленькой ж. д. станции «Маковеевка» и уже на лошадях, «на перекладных» ехать в своем приисковом тарантасе по почтовому тракту Дарасун, Ключевская, Усть Или, Акшу и Мангут…

Прииски «Ононской золотопромышленной компании братьев Сабашниковых», как официально назывались прииски, куда я держал путь, находились у самой границы Монголии в верховьях реки Шилки. Как известно, Шилка с Аргунью образуют Амур. В свою очередь, Шилка образуется слиянием двух многоводных рек Оной и Ингода. В Оной же впадает река Кыра с притоками Верхний, Средний и Нижний Хангорок. Так вот в долинах Среднего Хангорка и его притока, носящего звучное название Баян Зурга, и расположена была свита россыпей, открытых отцом, а в обрамляющих долину Баян Зурги увалах – наделавшие много шума рудные месторождения золота».

В долине Онона. Фото М. Сабашникова. 1902 г.

По дороге Михаил Васильевич делал фотографии и вместе с почтой отсылал Софии Яковлевне. В письме от 7 июля 1902 года он так описывает свои попытки запечатлеть увиденное:

«…Счастливая случайность дала возможность проявить дюжину негативов, снятых мною на пути с Ононских приисков в Благовещенск. Это на твою долю пойдет. Оказывается, машинист нашего парохода – страстный любитель фотографии. Узнав, что у меня есть не проявленные негативы, он предложил свои услуги. И вот мы опускаемся с ним в трюм позади машины и начинаем колдовать. Надо тебе сказать, что жара смертная и ни воздуха. У капитана на вышке, где постоянный ветер, – 24° в тени (ты знаешь, что температуру на солнце я не меряю). Можешь себе представить, что делается в нашей импровизированной камере за машиной…

Паром через Онон. 1902 г. Фото М. Сабашникова.

Не успели мы проявить четыре снимка, как заметили, что мои желатиновые пластинки тают. Скорее кончаем работу и выносим их на холод (конечно, относительный – F 24°!), но уже поздно, одна совершенно пропала, а три сильно попорчены. Ночью мы стараемся перехитрить жару и устраиваемся в трюме на носу парохода, где и проявили остальные 8 негативов. Чтобы ты могла видеть нашу работу, посылаю тебе, однако, все негативы, и хорошие, и плохие (10 штук, т. к. два брошены – один недопроявленным – совершенно размяк, другой оказался пустым.). Вот что эти негативы не изображают, а должны были изображать:

Вид верховьев долины Онона, на склоне скачет кавалькада бурятских девушек, которых, однако, не видно, хотя сначала и можно было еще различить. Эти бурятские девушки очень живописно разъезжают по долине на маленьких лошаденках, расфранченные в самые пестрые платья. Сидят по-мужски, без седел, кажется; я их встречал во множестве, но дикарки лишь завидят русского, завертывают куда-нибудь вбок и, как истые дети степей, скрываются с глаз в мгновение ока…

Снимки 6 и 7 изображают паромы через Онон. На одном ты увидишь мой тарантас. Мне два раза (т. е. с обратным путем – четыре раза) приходилось переправляться на пароме через Онон. Паромы маленькие, без перил, тарантас – большой, едва умещается, а тут еще попадется лошадь «маленько сумасшедшая» (мне нравится это – «маленько»), да еще по пути прибавят двух, трех проезжих крестьян или казаков с их повозками и лошадьми – я прямо удивляюсь, как это в половодье никто не кувыркается в воду.

На переправе через Онон. 1902 г. Фото М. Сабашникова.

…Что тебе сказать про Зею? Я никак не думал, что это такая большая река. Она положительно шире Днепра (выше Киева), а у своего устья шире даже Амура (выше Благовещенска). Первый день берега были все низменные, поросшие деревьями и кустами, и вид мне очень напоминал Днепровские виды между Минской и Киевской губерниями, с той только разницей, что тут нет тех унылых бесконечных отмелей, которые на Днепре всегда видны либо на одном, либо на другом берегу. Левый берег Зеи был ранее заселен китайцами, но после «войны» их выгнали, деревни сожгли, и теперь эта местность заселяется русскими, преимущественно казаками.

На пароходе по Зее. 1902 г. Фото М. Сабашникова.

Благовещенск – город сравнительно новый, и таких древностей, как в Чите, в нем не найдешь. Вот тебе три вида города. Нужно сказать, это всё – лучшие здания. Впрочем, ничего особенно дурного про город сказать не имею, только пыль. Амур очень широк, и берег – набережная, правильнее, довольно оживлен, всегда пять, шесть пароходов. Про Зею я тебе уже писал.

Свое большое письмо с парохода я кончил и запечатал, еще не доезжая «Зейской пристани». После этого я путешествовал так. Верстах в 60 от Зейской пристани имеются перекаты. Когда наш пароход подошел к ним, то по измерению фарватера, оказалось, проехать невозможно – не хватает целых % фута! Наш пароход пристал к берегу, и капитан заявил, что будет ждать дождей, чтобы вода поднялась. Эта перспектива мне очень, конечно, не улыбалась, но пробраться берегом с вещами невозможно.

Я стал уже обдумывать, как идти пешком, оставив вещи на пароходе. Здесь в компанию к нашему пароходу «Благовещенск» подошел сначала пароход «Дмитрий», а потом «Гилюй». Те пристали к берегу и стали ждать, пока-то дождь пойдет. Как оказывается, это здесь случается довольно часто. На мое счастье, вскоре подошел еще четвертый маленький пароходик, который был в состоянии пройти перекаты и при мелкой воде. Я сейчас же поторопился на этот пароход, меня приняли, и таким образом я все-таки попал на пристань довольно скоро. Оттуда поехал на прииски…»

В Благовещенске. 1902 г. Фото М. Сабашникова.

«Приведу здесь наблюдение, – пишет далее в своих воспоминаниях Михаил Сабашников, – сделанное мною несколькими неделями позже на Зейских приисках, куда я направился с Онона. На выработанных приисках этих остались громадные горы перемытых отвалов, из которых золото было уже извлечено. Однако, вследствие недостатков промывательных машин, некоторый процент золота не был извлечен и оставался в отвалах. Содержание в них золота было настолько ничтожно, что перемывка отвалов не окупала себя даже при применении наиболее усовершенствованных методов из практиковавшихся в крае.

Старатели-одиночки на прииске. 1902 г. Фото М. Сабашникова.

Это было установлено администрацией приисков неоднократными исчислениями и пробными работами. Тем не менее, из года в год приходили «стараться» около этих отвалов корейцы и китайцы и с разрешения управления приисками вручную перерывали и перемывали эти отвалы. Громадное большинство, протратившись и прохарчевавшись, уходили с работ с пустыми руками, но всегда бывали счастливчики, которым везло. И вот эти два-три счастливчика в операцию производили такую сенсацию, что на следующий год опять к этим отвалам тянулись охотники искать счастья. И так перерывались целые горы отвалов. Ведь в рулетке тоже выигрывают только очень немногие, но многим хочется попасть в число этих немногих…

…Мое общее впечатление от обзора приискового дела Соединенной К° в общем совпало с тем, какое вынес брат Сережа из более тщательного изучения предприятия. Нельзя было продолжать вести дело в прежнем виде. Нужно было ликвидировать это потухающее предприятие либо заново вдохнуть в него жизнь. Но для этого нужны были и новые человеческие силы, и новые материальные средства. Ни того, ни другого в нашем распоряжении не было. Мы по уши увязли в Любимовку, и лично, и денежно. Остальные компаньоны наши тоже не располагали возможностью вести и финансировать дело, находящееся в таком отдалении от Москвы. Шанявские и по состоянию здоровья, и по годам своим определенно ставили себе целью упростить свои дела и сосредоточить свои средства в легко реализуемых фондах…

В Монголии. 1902 г.

Фото М. Сабашникова.

По возвращении в Благовещенск я получил от Шанявских телеграмму о том, что по полученным ими известиям ожидается допущение поисков и разработки золота в Монголии, где до того это не было доступно. Они выдвигали план переброски деятельности Соединенной К° с Зеи в Монголию и просили меня на обратном пути в Москву посетить Ургу и выяснить там условия, на которых можно было бы получить разрешение на работу в Монголии…»

К сожалению, в деловом отношении поездка М. В. Сабашникова в Монголию дала мало. Политическая обстановка была такова, что рассчитывать на прочную и организованную работу не приходилось.

На первом плане: Нина, С. Я. и С. Н. Лукины и Сережа. Август 1902 г.

По возвращении с приисков Михаила Васильевича встречали в Никольском вся семья и брат Сергей. К этому моменту старшему сыну Сереже было уже три с половиной года, дочери Нине – полтора, а еще через год родилась младшая Таня. Помогали с детьми сестра Софии Яковлевны Татьяна и их мать София Николаевна Лукина.

Семейные заботы чередовались с делами.

«Мы с Сережей, – пишет М. В. Сабашников, – распределили между собой работу так, что Сережа взял на себя финансовую и торговую часть, ведшуюся в Москве, а на меня выпало общее руководство заводом и имениями. В связи с этим мне весну, лето и осень приходилось держаться завода. Мы с Софией Яковлевной жили там в Никольской усадьбе, в левой половине дома, правая же после отъезда вдовы В. С. Ижицкого перешла Сереже, который, впрочем, наезжал в Никольское лишь изредка да ненадолго.

Никольское. 1900 г.

Мы не делали на усадьбе никаких переустройств. Единственным, пожалуй, нововведением были хороший огород и цветники перед домом. София Яковлевна – большая охотница до цветов, и вскоре наши цветники, как и наш огород, расположенные исключительно выгодно на южном склоне, у самой воды, и хорошо защищенные от ветров, стали по справедливости считаться лучшими в округе. К Софии Яковлевне со всей округи постоянно обращались с просьбами об отпуске цветов, будь то по случаю праздника, свадьбы, похорон и т. д. И она всегда лично выбирала в таких случаях, резала, вязала огромные букеты, корзины, венки или гирлянды.

Когда появились у нас дети, то культ цветов был усвоен и ими. Перед именинами Сережи (5 VII ст. ст.), рождением Тани (19 VII ст. ст.), именинами самой Софии Яковлевны (17 IX ст. ст.) еще накануне с вечера готовились всякие цветочные украшения. Затем утром все, кроме виновника торжества, вставали очень рано, и каждый в доме собирал свой букет в подношение. Виновник торжества, встававший в эти дни умышленно позже, должен был угадывать среди букетов, расставленных на чайном столе перед его прибором, кем каждый букет сделан. И ведь угадывали обыкновенно безошибочно, настолько выявились вкусы каждого в доме».

Антонина Васильевна Евреинова с дочкой Ниной.

1900-е гг. Фото из архива

В.Ф. Джунковского

Частыми гостями Никольского были сестра Нина Васильевна, приезжавшая из соседнего Борщня и поэт Константин Бальмонт с женой Екатериной Алексеевной Андреевой-Бальмонт.

«Константин Дмитриевич, – вспоминает Сабашников, – трудился над переводом Кальдерона для нашего издательства. Я проводил дни на заводе или в экономиях, где и обедал, возвращаясь на усадьбу с закатом солнца.

Мы втроем ужинали на террасе, после чего садились на ступеньки и начинали разговаривать на самые разнообразные темы. Рассуждения о причинах и следствиях его как будто утомляли. Личное, хотя бы мимолетное, пусть даже ложное (возможность чего для него, впрочем, как будто не существовала) впечатление от вещи или события, его связанное с этим переживание представляло для него единственный интерес. В беседе он был истым импрессионистом. Меткие эпитеты, сарказмы и самые нежные слова неожиданно сменяли друг друга. Разговор искрился, но постоянно перескакивал по ассоциациям с темы на тему…

Е. А. Бальмонт (рожд. Андреева). 1887 г.

К. Д. Бальмонт.

Фото М. А. Волошина.

В работе Константина Дмитриевича меня поразило то, что он почти не делал помарок в своих рукописях. Стихи в десятки строк, по-видимому, складывались у него в голове совершенно законченными и разом заносились им в рукопись. Если нужно было какое-либо исправление, он заново переписывал текст в новой редакции, не делая никаких помарок или приписок на первоначальном тексте. Почерк у него был выдержанный, четкий, красивый. При необычайной нервности Константина Дмитриевича почерк его не отражал, однако, на себе никаких перемен в его настроениях. Мне, у которого почерк меняется до неузнаваемости в зависимости от настроения, это казалось и неожиданным, и удивительным.

Да и в привычках своих он казался педантично аккуратным, не допускающим никакого неряшества. Книги, письменный стол и все принадлежности поэта находились всегда в порядке гораздо большем, чем у нас, так называемых деловых людей. Эта аккуратность в работе (что, впрочем, я оценил лишь впоследствии) делала Бальмонта очень приятным сотрудником издательства…

Наша сильно пересеченная местность давала возможность с горба водораздела окидывать взором большие пространства вокруг

Лица, не бывавшие в свеклосахарной полосе, не имеют представления, насколько она своеобразна. Введение свекловодства вносило громадные перемены не одного только агрономического характера в округе, где оно внедрялось. Перемена севооборота. Глубокая пахота, откорм скота, черные пары, передвижка работ во времени, усиленный спрос на рабочие руки и на извоз и многое другое сказывалось и на быте окрестных крестьян, и на самом ландшафте.

Наша сильно пересеченная местность давала возможность с горба водораздела окидывать взором большие пространства вокруг. Среди желтеющих хлебов всюду виднелись густо-зеленые свекловичные плантации и черные пары. Как сшитое из лоскутков одеяло пестрели общинные крестьянские поля с их узкими полосками ржи, овса, проса, гречи, среди которых нашими стараниями стали появляться лоскутки, занятые сахарной свеклой или викой с овсом. Когда рядки свеклы на плантации еще не сомкнулись и между ними чернела разрыхленная, смоченная дождем почва, красивы были их убегающие вдаль и там в перспективе сливающиеся параллельные изумрудные по черному фону линии.

Красными, черными, белыми и желтыми, в зависимости от происхождения из той или иной деревни, цепочками пересекали плантации ряды полольщиц. Мерно тянулись по черным парам, постоянно перепахиваемым, серые черкасские волы. По дорогам шли обозы с сахаром, углем, известью и другими материалами. На полях и на дорогах никогда не прерывались работы. Женщины, на труд которых во время полки, прорывки и копки бурака предъявлялся небывалый до того спрос, буквально эмансипировались от зависимого своего дотоле положения в семье. Весь свой заработок на плантации они считали своим личным достоянием. Девушки копили приданое, замужние тратили на себя и на детей, но в хозяйство заработка с плантаций не сдавали.

Мерно тянулись по черным парам, постоянно перепахиваемым, серые черкасские волы

И этот культивировавшийся плантациями индивидуализм простирался так далеко, что крестьяне-плантаторы при полке и прорывке собственного бурака видели себя вынужденными платить за работу «своим девкам», как они говорили, и не только глядевшей вон из дома женской молодежи семьи, а собственным даже женам своим, равняясь в размере поденной платы по заводу. Иначе те уходили работать на заводские плантации, где к тому же бывало многолюдно и весело, где играла музыка, ночью же шел разудалый пляс; где известны были все новости и сплетни и где к концу сезона можно было получить в награду «подарок» – двугривенный платочек.