Текст книги "Прошлое без перерыва. Книга повестей"

Нина всё делала молча. Совершенно беззвучно. Когда брат был одет, она обошла кроватку, натянула на неё, как их учили, одеяло, взяла Васю за руку, и они пошли к двери, опять не произнося ни слова.

– Ниночка, доброе утро! – девочка смотрела на неё, ничего не произнося. – У тебя ничего не болит? – присела перед ней на корточки Наталья Ивановна. Нинка покрутила головой и понурилась. – А ты, малыш? – обратилась она к брату.

– Она боится… – прошептал он.

– Чего боится? – переспросила Наталья Ивановна, так и не поднимаясь.

– Её боится… – опять еле слышно просипел Васька.

– Пошли со мной! Она больше у нас не работает! – как бы рапортуя и убеждая себя, громко сказала Наталья Ивановна, распрямилась и протянула им руку.

Нинка отдёрнула свою и отвернулась к брату. Он нерешительно поднял свою навстречу маминой-НатальИванной, и они медленно двинулись по коридору

– Васе в туалет надо и умыться, а ты со мной побудешь, ладно? – спросила она через несколько шагов и нагнулась над девочкой. Та вдруг отпрянула назад, обхватила брата двумя руками, истерично закричала, с рыданием:

– Не-е-ет! Не-е-ет! – и залилась слезами.

– О, Господи! Слава Богу! Слава Богу! – Наталья Ивановна отпустила мальчишечью ручку, большим и указательным пальцами выдавила из своих глаз слёзы к переносице, оттёрла их по-ребячьи ладонью по скулам и щекам и, качая из стороны в сторону головой, как молитву затвердила, чувствуя полное опустошение от внезапно схлынувшей тяжести: – И не надо! И не надо! И не надо… – она повторяла это бессознательно долго с одинаковой интонацией и никак не могла успокоиться.

«Что-то случилось», – сказал Том, как только они приземлились.

Долгий перелёт, мелькнувшая за окнами Москва и опять самолёт.

Теперь машина бежала по совершенно белой дороге, по укатанному снегу.

Том удивлялся: «Как они тут ездят? У нас бы…»

Он обнаружил, что очень чувствительный человек. До этих дальних полётов и долгих разлук не было случая обнаружить это. А теперь он скучал по своим девчонкам и с ужасом думал: «Как это могло прийти в голову жить без них? Неужели мечта о сыне могла заставить меня расстаться с ними? С Дороти! Когда это было? Сто лет назад! В другой жизни! Через час мальчишка уставится на меня своими глазёнками и скажет… Ничего он не скажет! Размечтался! Ничего он не скажет. Он ещё долго будет мучиться с языком. Хотя Абигаль говорила, что её девочка заговорила через две недели, а через месяц уже так тараторила, что никто не верил – просто чудо какое-то! Ну, и Паша заговорит! Что наш хуже, что ли?! – какое-то ревнивое чувство даже смутило его немного. – Заговорит, конечно, чуть раньше, чуть позже… Дороти, совсем молодцом! Как она умеет держаться! Этому не научишься… Интересно, в кого будет маленький Том? – он улыбнулся и покачал головой: – Совсем поглупел от счастья… Хорошо, что никто не догадывается, какой коктейль у меня в голове! Вот бы посмеялись… А он похож, мальчишка… ну, не такой рыжий, конечно, но тоже светленький, голова круглая и глаза… ну, глаза точно мои!»

Он опять улыбнулся и даже поднёс руку к лицу, чтобы незаметно прикрыть и как бы смахнуть эту улыбку. Но она не стиралась. Он поплотнее вдавился в спинку сиденья, подвинулся плотнее к Дороти и уставился в окно. Ехать было ещё почти час.

«Как они ездят по такой дороге?»

Дуся постучала и чуть наклонилась вперёд к ручке двери, за которую держалась, подождала, но, не услышав ответа, заглянула в образовавшуюся щелку. Наталья Ивановна сидела, опершись лбом на обе сцепленные руки, поставленные локтями на стол.

Дверь скрипнула, и директор испуганно глянула вперёд:

– Входи, тёть Дусь, чего ты?! – голос звучал ровно, но глаза…

– Ты, вот что, Наталь Иванна… я тебе сказать хотела… Может, мне ребят забрать на субботу-воскресенье? Пусть оклемаются маненько… – Наталья Ивановна покачивала головой в такт говорящей, но ничего не отвечала. – Я говорю, может, им обстановку сменить, знаешь… – продолжила тётя Дуся.

– Тёть Дусь, ты тут уж всю жизнь, правда? А вот книжек у меня умных сколько, погляди! – она кивнула головой на полки у стены. – Знаешь, сколько там умного понаписано?! И врачи, и психологи, и педагоги опытные столько умного понаписали, а как мать заменить никто не придумал!

– Ишшшь-та! Ты куда? Чего захотела! Мать – она и есть мать. Не мне тебя учить. Я етих книг не читала, я без диплома, но я те что сказать хочу… Вот у нас в деревне Федька был, немножко такой, с прикидом пацан, но добрый и безответный такой… Отца убило, мать вскорости померла, потому что очень тосковала. Короче сказать, в детский дом его не отдали, а ростили все вместе. Он, если сказать так – общий был. Меня постарше. Я хорошо помню – по дворам жил. Видно, руки до него не дошли у милиции, и председатели у нас менялись что ни год-полгода. Тихий был, кудрявый – божий одуванец…

– Это ты к чему? – перебила Наталья Ивановна.

– А к тому, что нынче в газете про него прописали, что картинки его, какими он с детства баловался, на все выставки послали, и везде он первый, значит. Ты, небось, сама читала, да не обратила внимания, потому он тебе чужой! А нам вот, мне, к примеру, родной получился.

– Ну, и к чему ты, тёть Дусь, я что-то никак не пойму! – снова перебила директор.

– А ты пойми! Ему все помаленьку тепла отдали. Не враз и не нарочно, а так вот по жизни, помаленьку, по-домашнему… Чем было делились… Вот я и думаю, возьму Васютку с Нинкой – у меня поживут, а потом…

– А потом сюда опять вернутся! Или ты думаешь, что их тоже по домам по всем пустить здесь, в городе? Кому, мол, близнецы на время? Поделитесь с ними теплом своим! Да ты знаешь, сколько их теперь, детей таких? А обратно им возвращаться? Я вообще против этого. Так уж повелось – не мне менять! Но я против, чтоб детей на день, на два отрывать в чужую жизнь, а потом обратно. Это стресс для них…

– Чего? – перебила тётя Дуся.

– Стресс! Понимаешь, ну, встряска такая. Привыкли и живут!

– Эх, ты! – тётя Дуся сокрушённо покачала головой, и всё её короткое округлое тело заколыхалось. – Вы, как из жести все, прости меня, нынешние. Гремите, гремите… Что сирот не сосчитать – наслышаны, а что тепла в людях на всех хватит – не знаете. А я знаю… Как сделать это – не ведаю… Вот ба раздать всех по семьям и… – она развела руки в стороны широко и уронила их так, что они хлопнули по её бёдрам. – Ты скажи мне вот, если б такое постановление или закон издали: детские дома позакрывать, а всем гражданам, по возможности, детей разобрать по домам! Ты бы как, согласилась?

Наталья Ивановна смотрела на нянечку, пыталась что-то сказать, но чувствовала, как горло сдавливается и наполняется криком. Она вскочила из-за стола неловко обхватила замершую тётю Дусю, уткнулась ей в плечо и закачалась вместе с ней, бубня сквозь бумазеевый халат:

– Господи! Господи! Я не могу больше, тёть Дусь, не могу, понимаешь, сердца не хватает… Учат одному, врут другое, людей в угол загнали, а они всё о других думают… Сами без куска опять сидят, а о других думают… Не могу я больше…

Тётя Дуся медленно развернулась, обхватила плачущую руками и, глядя ей в лицо, просто сказала:

– А мы всегда так… привыкли… А ты сердце не надрывай, так тебя надолго то не хватит. Что в книжках пишут – не знаю. Верно, умное. Только надо наоборот всё.

– Что наоборот? – откинулась Наталья Ивановна.

– Наоборот! Не с книжек жизнь сотворять, а наоборот: писать, как живут люди, чтоб другие знали. Чтоб не жизнь учить, понимаешь, а наоборот… А так не будет дела… Я уж на покой скоро, предстану вот пред его очи, мне вопрос: «Как, мол, там, на земле, жизнь?» Ему хоть и видно всё и ясно, а всё ж интересно от простого смертного то услышать. Народ-то не дурак. Он знает.

– И что ж ты ответишь, тётя Дуся?

– А то и отвечу, что жить трудно… Чего врать-то, жить трудно, потому что содом и гоморра: краски смешались, и перестал народ понимать, где чёрное, где белое… А это плохо…

На Россию свалился грипп. Тяжёлый, небывалый, азиатский. Короткое слово «карантин» стало главным распорядителем ближайших недель. В детские дома, сады, ясли никого не пускали, врачи не имели времени спать, воспитатели оставались дежурить на ночь и сокрушались, что почти всю зиму продержались, а тут вот – раз, и докатилась волна к весне поближе! Которые поопытнее, на лекарства не надеялись – несли из дома своё, проверенное: чеснок да лук. Эти ароматы ложились на испарения дезинфицирующей карболки – запах получался тяжёлый! Но ребят выгоняли гулять! «Микроб ничего не боится, но наш ветерок его срезает! Гулять, ребятки!» Пока всех оденут да выведут – глядишь: обед накатил! Обратно! В комнатах проветрено, свежо, а общее – да хоть беда – всегда сближает, и свет уже другой за окном!

Другой – весна света! Облака свежеют, небо оттирают от серой изморози, синеву налаживают. Песенка у синички длиннее стала – солнца больше, сил прибавилось, вот и поёт дольше! И клестовые выводки шума прибавили. Жизнь идёт! Только ждать долго.

Не умеет Пашка сказать, как он ждёт. Да и некому. Только Зинке. А то пока он соберётся да выдавит слово, уже и нет никого, кто мог бы послушать. У всех дела свои. А Зинка сама ждёт.

Она и не думает вовсе о разлуке: Пашка ждёт, и она с ним! Она привыкла с ним. Он такой тёплый, и ладошка у него всегда немножко мокрая, мягкая, тёплая, возьмёт его за руку – и так хорошо ей.

Но тут, как раз под этот грипп и загремела Зинка в изолятор. И температуры нет, а нос хлюпает. От греха подальше, лучше в изолятор, а то заразит ребят. И Пашке так грустно, совсем сказать некому. Проверит свои подарки и опять засунет их в секретное место. Да все про этот секрет знают, может, потому «богатства» и в сохранности, кто ж возьмёт!

Ирина Васильевна держала перед собой фотографии «родственников» и всматривалась в их лица, пытаясь найти сходство с Пашиным.

«Глаза? Настороженные какие-то, испуганные. У девочки ещё скулы чуть раздаются, а виски сближены. Ох, мамаша… Да кто из этих думает о последствиях… А у мальчишки, как у Паши, асимметрична верхняя губа и кажется, будто всё лицо, как картинка в телевизоре, вытянуто по диагонали. Цвет волос?»

Фото было чёрно-белое, казённое, анфас – при переднем свете, лицо плоское и мертвенное.

И вдруг совершенно странная мысль пришла ей в голову: «Если бы они стали тонуть, не дай Бог, так что, рассуждал бы Сиротенко, можно ли всех троих спасти, а если нет, так и не спасать вовсе?! Ни одного?! Разве не тащил бы он на берег каждого из последних сил?! Что за глупость?! Спасать надо! Что ждёт их здесь – школа для умственно отсталых, койка в страшном интернате и нищета потом, если выживут! Что за глупость! Все эти разговоры, правила, моральные долги наши – ничто не важно, если хоть одного спасти можно! И не надо врать, что ценой другого! Ерунда! Пашка уехать должен – и всё! Там такие возможности, такие чудеса творят! Рассказывают же! Съездить бы, посмотреть! А лучше не ездить – только расстраиваться! К чёрту! Прилетят родители и пускай скорее сматываются отсюда! Немедленно! Пусть попробует не подписать! – она вдруг уронила фото на стол, и мысли её резко затормозили. – И что? Что я смогу сделать, чтобы вырвать Пашку? Не те времена, что были. И пожаловаться некому! Не-ко-му! Некому – вот и всё… Выходит: „Паны дерутся, у мужика лоб трещит“, – мелькнуло напоследок. Она чувствовала, что не может больше думать об этом. – Господи, скорей бы приехали!»

Время умеет растягиваться и сжиматься, течь медленно и незаметно, и лететь стремительно и неудержимо, в минуты и секунды удаётся сотворить столько, что невозможно себе представить, и можно обсуждать случившееся потом многие часы, дни и годы… Долгая жизнь начинается в мгновение встречи со светом и, когда кончается – мгновенно обрывается в тьму. Время пока что поддаётся только памяти – у него ни проводника, ни руководителя, оно независимо и неопровержимо судит, но полагаться на его мнение и решение опасно и неплодотворно.

Сиротенко бывал счастлив теперь всё реже и реже, только когда погружался в своё любимое дело, от которого его отрывали обязанности власти.

Он вдруг, неожиданно для себя, засел писать сыновьям, и не дома, когда жена подойдёт и спросит: «Что ты делаешь, а?» Он пристроил лист бумаги между больничных карт, лежащих на столе вперемежку с межведомственными сводками, официальными депутатскими бумагами и нераспечатанными длинными конвертами.

«…ребята, никакая война не бывает справедливой, потому что на войне убивают людей! А это никто не вправе делать, и этим ничего доказать нельзя, невозможно убедить и объяснить. Но мир прищурился и смотрит через щёлку на происходящее. Спасайте людей вокруг себя – это труднее и нужнее, особенно в наше время. Я прошу вас, не приносите жертв тому, кто не нуждается в них…»

Он улетал в Москву, оттуда хотел успеть в Питер – на денёк, повидаться с детьми. Но письмо… всё равно бумаге проще сказать, что-то главное, что не всегда произнесёшь, да и не во всякий момент… Он писал долго, прерывался и задумывался, а потом строчил наклонным убористым почерком и не мог остановиться, пока не иссякал заряд.

«Мне повезло выжить, когда лучше, чем жить, было умереть, не скурвиться, когда легче было предать, чем выстоять, и не утонуть теперь, когда впору захлебнуться. Я прошу вас не жить, не оглядываясь – тогда теряешь ориентировку…»

Он внезапно остановился. Не стал перечитывать написанное. Сложил листки. Втиснул во внутренний карман пиджака и совершенно ясно понял, что писал не для них, не для сыновей, а для себя. И улыбнулся: «Года к суровой прозе клонят!» Назавтра рано утром он улетал в столицу.

Ирина Васильевна решила ничего и никому не говорить в доме о близнецах, но как только выдастся момент, обязательно съездить посмотреть на них.

«Да и вообще посмотреть, как люди живут. Тем более, что недалеко – ночь на поезде. Три дня выбрать можно! – рассуждала она. – Как в другом детском доме? В чужом-то глазу и соринку видно. А вообще-то неплохо бы посмотреть, как наши усыновлённые поживают. О чужих пекусь? А своя дочь где? С кем? До своей руки не доходят, сил не хватает. Узнаю что – так поздно! Убью! Не убью… Время такое, что всё спуталось. Свои, чужие… Какие же они чужие, если в них столько жизни вложено! Ну, какие?! Пашка уж седьмым будет! Всё равно уедет, – промелькнуло в голове, но она не стала цепляться за эту мысль. – Вот до десяти наберётся, начну проситься, – она знала, что специально посылают людей убедиться в условиях жизни бывших российских детей – так положено! – Вот и я съезжу! И Пашу там повидаю! Обязательно! Там! Там!»

Она заставила себя и перестала думать о другой возможности. Даже вслух сказала: «Если из троих тонущих хоть одного спасти можно, спасай! И нечего рассуждать! А потом, даст Бог, и остальным помочь сумеешь! Так вот, господин Сиротенко! Это по-русски! А то за моралями за всеми и детей прохлопаем, и дело! Так вот!»

Наталья Ивановна позвонила с утра в дом и, узнав, что Трындычиха, слава Богу, не появилась, предупредила, что сначала поедет по делам и будет только к обеду. Она сидела дома у стола в ночном халате, неотрывно, не мигая, смотрела на серое заоконье, перерезанное чёрными трещинами веток и неспешно соображала: «Две недели положено, за месяц предупрежу, к лету буду дома! Мама обрадуется… мама… мама… У всех семьи, родственники, дети, а нас двое. Надо к маме, чтобы, как учили: «Не было обидно за бесцельно прожитые годы». Другие как-то живут медленно – ходят на службу, в магазин, детей рожают, всё подряд, без всплесков, постепенно – день за днём. А как только ухватишься за высокую идею, обязательно всплески, встряски, заморочки. Очевидно, не приспособлен человек к такой жизни, ему другое предначертано. Как обычному стаду – бежать от опасности, а не лезть на рожон. Только почему-то вся история человечества именно и состоит из того, что оно лезет и лезет, и лезет вверх за какими-то химерами. А в результате? Что в результате? Стали люди счастливее или умнее, чем в те давние времена, когда создавали шедевры, непревзойденные и питающие мир до сих пор? Да нет, конечно! Пойду в Пушкинский! В Третьяковку! К Образцову на Садовой… С мамой! Как в детстве. Пусть я опять сама буду ребёнком! Пусть пляшут куклы, и в фойе пахнет зефиром и лимонадом. Я так устала – всё! Сдаюсь! Проиграла! Больше не могу! Не хо-чу! Слава Богу, слово это не забыла! Не хочу, не желаю! Не хочу и не желаю. Ещё есть время. Наверстать ничего нельзя, но есть ещё время пожить без потрясений. В библиотеку, в музей… Ну, правда, – каждому своё! Поняла и хватит! Хватит с меня всех этих Трындычих. Хватит.

И этих мне не надо. Их чтоб выходить… их чтоб выходить, надо много денег. Много… Ничего мне не надо… ничего не надо…»

Трындычиха целый вечер прождала Николая. Убрала в комнате, накрыла стол, жаркое сунула под подушку, бутылку в холодильник. И опять ждала.

Сначала смотрела на часы каждые пять минут, потом сбегала в телефон-автомат напротив подъезда с заледеневшим полом застывшей мочи, от которого воняло, как в нужнике, и долго слушала длинные безответные гудки, потом сидела у окна, пока сиреневый свет не стал впитываться в пространство, сереть и совершенно не сгустился в темноту. Тогда она вернулась к столу, подпёрла щеку одной рукой, другой бессмысленно разглаживала льняную цветастую скатерть и долго сидела, вспоминая, очевидно, что-то хорошее, пока не почувствовала, что по лицу текут слёзы.

«Куда деваться? Ну куда? В деревню обратно – так там жить нельзя, не на что. Одни старухи остались да пьянь подзаборная. А здесь куда? Орать-то орала, а хрен столкнёшь её! На глотку не возьмёшь! Она образованная, с дипломом. И никто не поможет, не продвинет. Николай и тот отмахнулся. „Угомонись!“ – это сказать легко! Что я других хуже?! Выходит хуже! Хуже…»

Ей так обидно стало и жалко себя, что сдержаться не было никаких сил. Поревев с полчаса и посмотрев на черноту незанавешенного окна, она решительно встала, опустила тяжёлую штору, умылась, накинула пальто и прямо в тапочках отправилась в соседний подъезд к соседке Верке.

«Если нет её, одна напьюсь! – она знала, что Николай уже не придёт сегодня, а может, и вовсе не придёт больше. Что-то ныло внутри, не было ни обиды, ни проклятий, только сожаление и покорность: – Пусть идёт как идёт… и как будет, так и будет…»

Пашка спал на боку, согнув коленки, подложив под щечку руку, и слюнка прерывистой струйкой сбегала из уголка рта на подушку. Ему снился праздник! Большая лошадь вся в цветах идёт по их двору и машет из стороны в сторону длинной мордой, а от этого лепестки разлетаются в разные стороны, как брызги, и все ребята с визгом бегут поближе подставиться, чтобы на них этот цветной дождь обсыпался. А на лошади сидят девочка и мальчик – ну, просто, как он и Зинка! И он толкает Зинку и говорит ей: «Смотри! Там ты!», а Зинка толкает его и говорит: «А это ты!» И они так громко смеются, что лошадь ещё сильнее трясёт головой, и цветной дождь ещё сильнее сыпется на них, и гремит музыка громко, громко и они тоже громко, громко поют:

 
Праздник, праздник к нам идёт!
Нас он за руку берёт!
Праздник, праздник,
Праздник, праздник —
Наш весёлый хоровод!
 

И тут оказывается, что все лепестки на земле, вовсе не лепестки, а конфеты! И все кидаются с визгом собирать их! А конфет так много, что уже некуда класть! И Зинка загибает подол и туда их кидает, но и подол уже полный! Тогда Пашка говорит: «Вот сейчас придёт папка и целый мешок набьёт!» И Зинка ему отвечает: «И нам на целую неделю или на год хватит!»

А Зинка не спала. Не могла. У неё заложен нос, и она чуть задремлет – тут же просыпается. И голова болит. И так хочется, чтобы кто-нибудь пожалел, погладил и дал попить, потому что до рези сухо в горле.

Она соскальзывает босыми ногами на пол, на цыпочках крадётся к столу у окна, но в графине нет воды. В одной ночнушке осторожно, чтобы не разбудить дежурную ночную нянечку, она выходит в коридор – нигде никого. Только сквозняк бродит по дому. Зинка крадётся вдоль дверей. Где-то тут, а может, тут она спит – дежурная.

Наконец, Пашкина спальня. Она заглядывает и проскальзывает через приоткрытую дверь внутрь. Вон он спит на боку, подтянув к животу коленки. Зинка стоит и смотрит на него долго. Холод поднимается от щелястого пола, и её начинает бить мелкая дрожь. Она подходит совсем близко к кровати и трогает Пашку одним пальчиком за плечо. Но он спит.

«Я только погреюсь и уйду, ладно… только погреюсь… и уйду…»

Она пристраивается сбоку на проступающем сквозь тощий матрасик железном ребре кроватной рамы, проталкивает ноги под одеяло, прислоняется к Пашкиной руке щекой и чувствует, что начинает засыпать.

«Только погреюсь… и уйду… чтобы не попало… я знаю, что нельзя… погреюсь и уйду… а то дразнить будут… я уйду скоро…»

Пашка не чувствует, не слышит – он смотрит сон. Но вряд ли Зинка увидит его тоже.

И близнецы тоже спят вместе – они теперь вообще не расстаются. Никогда. Спят вместе и встают вместе, и обедают тоже, и гуляют. И если кто-то берёт Васеньку за руку, сестра настораживается, а если пытаются оторвать от неё и увести, она начинает истерично кричать, и ничем её нельзя успокоить! Только вернуть обратно брата и не разлучать больше. И объяснить им ничего не возможно. Они ещё маленькие, и проблемы у них маленькие: поесть – всегда есть хочется, поиграть и погулять, а теперь ещё быть вместе! Вот и всё!

Невозможно им рассказать про брата, невозможно объяснить, что они его навсегда потерять могут и никогда даже не узнают об этом. И чем старше они будут становиться, тем сильнее будут стремиться узнать, кто их мама, и почему они остались без неё. Где бы они ни жили, по какую сторону океана, этот вопрос станет главным в их жизни. И никаким ответам они не поверят, и никогда не залечат эту вечную рану, и снова и снова будут спасаться от мира вокруг, как сейчас, взяв друг друга за руку, положив голову на одну подушку, и сладко прижавшись друг к другу.

Приезд Вилсонов совпал с праздником. Раз в месяц в детском доме отмечали день рождения всех, кто в этом месяце родился. Вкусно пахло чем-то печёным, домашним, теплым. И девочки все ходили вприпрыжку с бантами на голове. Казалось, эти огромные воздушные сооружения тянут их вверх, и оттого походка становится лёгкой, порхающей.

После завтрака в столовой сдвигали столы, расставляли скамейки и в торце её образовывалось пространство сцены. «Живой» музыки никакой в доме не было – ни пианино, ни музыкального руководителя, зато хорошая старая радиола умела петь детскими голосами известные песенки, и ребята дружно подтягивали, стараясь перекрыть известный хор. В промежутках между музыкальными номерами выходили наряженные ребята и, как их учили, с огромным выражением и каменными лицами, держа «руки по швам», декламировали стихи, иногда даже новые, или те, что последний раз читали ровно год назад – конечно, совсем забытые, а для некоторых впервые слышанные. И общий хоровод затягивал в свой круг всех: и малышей, и воспитательниц, и нянечек, а именинники бежали к себе в палаты примерять подаренные обновки и угощаться конфетами. Было весело, шумно, всегда оказывалось, что кто-то из маленьких не понял, отчего ему ничего не подарили, и невозможно было втолковать такому, что сегодня подарили тому, у кого день рождения, а потом подарят ему. Слёзы у обиженного не просыхали, и голос его дрожал, тогда и ему дарили что-нибудь для успокоения находчивые взрослые. И сами ребята, вылавливали из своих только что полученных пакетов, конфету, ленточку для банта, открытку, книжку.

Вилсоны после длинной дороги сразу поспешили увидеть Пашу и попали в самый разгар веселья. Из кабинета директора, где их встретила Ирина Васильевна, попросились посмотреть, что происходит, и, к радости ребят и взрослых, весело отплясывали вместе со всеми, а потом против правил раздавали подарки всем подряд – жвачки, конфеты, карандаши и блокнотики, маленькие игры-головоломки, ластики и шариковые ручки. Солидные подарки в двух огромных сумках лежали в кабинете и требовали серьёзной делёжки.

Такое начало визита сбило Ирину Васильевну – она и так не знала, как ей быть. Опять оказалась крайней. Буквально вчера утром позвонила Вера, секретарша Сиротенко, передала, что Иван Михайлович срочно улетел в Москву и просил Волоскову заехать за пакетом, велел передать ей лично в руки. Конечно, она бросила все дела, помчалась в город и, несмотря на волнение и нетерпение, с улыбкой, как того требовали приличия, поболтала о жизни с Верочкой, расспросила о доме, о маме, и, не подавая виду, что сгорает от любопытства, легко и неторопливо, покинула кабинет. Только в автобусе, усевшись у заиндевелого окна, из которого поддувало и несло редкие маленькие кристаллики снега, она сдёрнула рукавицы и нетерпеливо с треском потянула за конец прозрачную ленту на конверте, вытащила бумаги, привычно перелистала, нашла нужную страницу и…

На положенном месте стояла подпись Сиротенко и вчерашнее число.

Она почувствовала, что глаза сами собой увлажняются, защипало в носу и сдавило горло. Ирина Васильевна опустила веки и некоторое время сидела молча, закусив губу. Потом вдруг резко наклонила голову, заглянула в большой конверт, сдвинула колени в сторону, пошарила взглядом на полу между сиденьями, снова посмотрела в конверт, даже руку туда запустила – никакой записки не было. Она перевернула все бумаги, лежащие на коленях, – и к первому листу не было приколото записки.

«Осторожный человек Иван Михалыч, – подумала она. – Правильно: решай, мол, всё сама. Молодец! Опять я крайняя оказалась. Мол, ты так просила, что я уступил – подписал, а дальше… Дальше всё сама и решай. А у меня, мол, дела поважнее есть. Понятно. Ладно? Иван Михалыч: так-так-так! Огромное спасибо!»

Теперь перед ней были эти двое явно нервничающих, возбуждённых иностранцев, которые наверняка счастливы, что могут с ребятами сбросить своё напряжение и…

«Сейчас кончится праздник, и что я им скажу! Что? Все мои варианты, которые так мучили по ночам, никуда не годятся!!! Это мне им сказать?! Или упасть в ножки и просить прощения, или уговаривать ещё двоих малышей взять из другого детдома?! Может, лучше вообще весь детдом усыновить! Господи! Да что же это за наказание?! За что?! Мало того, что в ребячьем горе и тоске всю жизнь проводишь, так ещё такие муки мне на душу! Они так счастливы! Я даже завидую им, что они могут так жить: к своим детям ещё чужого взять… от полноты души… Правда, правда, не станешь смеяться, когда кто-то рядом плачет от боли… Ну, как быть-то?!»

Том очень боялся, что Паша и не вспомнит их, и придётся всё начинать сначала – искать к нему дорожку, потихоньку, помаленьку. Когда праздник закончился и возбуждённые ребята стали разбредаться, они стояли в потоке и ждали момента встречи с ним. Те взгляды и улыбки, которые они ему посылали, вроде остались вне его внимания. Во всяком случае, он никак не выражал своего особого внимания к ним. Может, был захвачен общим весельем, а может… Кто его знает… И, наконец, когда Ирина Васильевна пригласила жестом Тома и Дороти идти за ней, в коридоре они неожиданно оказались перед несколькими мальчишками и девчонками. Обе стороны как-то замерли, не зная, что делать дальше. Том присел на колени перед Пашей, но тот не поднимал глаза и ничего не говорил. Зинка подошла сзади и стала толкать его в бок. Он передёрнул несколько раз плечом и вдруг сорвался с места и побежал в раздевалку.

Все так и стояли, замерев на месте, когда он появился вновь со своими подарками и протянул их сразу в двух руках навстречу Тому и Дороти: открытку, смятого-перемятого Мишуту и золотую гайку! Вилсоны растерялись сначала, но вдруг их осенило, и они радостно подставили ладони, Том протянул руку Пашке, чтобы поблагодарить его, но мальчишка мимо руки шагнул к его ноге и обнял её чуть выше колена в обхват двумя руками и крепко прижался к ней щекой.

Первой очнулась Зинка, тихо заревела и ринулась прочь. Могла ли она сформулировать, что сию секунду потеряла своего самого дорогого человека на всём белом свете? Что он один и был настоящий, живой, родной, и хоть она и ждала свою мамку, но на самом-то деле не живую мать, а свою выдумку, спасавшую и защищавшую от смертельной обиды сиротства?

Нет, конечно, нет. Сердце само подсказывает, как жить. И часто разум заставляет поступать по-другому, но редко ведёт дорогой счастья!.. Ирина Васильевна старалась сдержаться и не показать, как она растрогана, возбуждена, растеряна и готова заплакать. А Вилсоны не скрывали своих чувств: Дороти присела на корточки к малышу и гладила его быстро-быстро ладошкой по спине, слёзы текли по её щекам, Том стоял, не шевелясь, разводил в стороны руками – мол, вот как, вот как! – и тоже чуть не плакал. Ребята незаметно отступили назад и растворились, Ирина Васильевна, повернувшись уходить, обратилась к девушке: «Переведите им: я прошу их – пусть идут в мой кабинет, побудут с Пашей – там их никто не будет беспокоить».

Этот жест, порыв Паши решил его судьбу.

После отъезда Вилсонов Ирина Васильевна тоже начала готовиться в дорогу. Теперь она знала, что делать, да и надеяться ей было больше не на кого, и помогать ей некому – Сиротенко обратно не вернулся. Как он ни сопротивлялся, его уговорили перейти на работу в Москве. Она ещё его не видела, только узнала эту новость. Он должен был появиться, чтобы передать больницу, собрать вещи, забрать жену.

«Забрал бы меня кто-нибудь! Чтобы самой не решать! – она стряхнула с себя эту мысль. – В поезде всё равно не сплю, вот и надумаюсь».

С вокзала она сразу отправилась по адресу на каком-то колченогом скособоченном автобусе, который подбрасывало на всех выбоинах и ледяных наростах заснеженной дороги, а на остановке он сползал боком к бордюру, и его зад заносило – только берегись. Тяжёлый казённый детдомовский запах, с которым она боролась у себя, ударил ей в лицо – запах заброшенности и сиротства. Никто не встретил её у порога. Дети в одинаковых линялых голубых бумазеевых платьицах с сиреневыми цветочками и клетчатых рубашечках, как у них в доме, проходили мимо и внимательно всматривались в незнакомую тётю. Какая-то сумеречная тоска наваливалась со всех сторон – от тусклой лампочки без плафона, от неровных стен, покрытых масляной грязно-зелёной краской. Она заглянула в столовку, где последние малыши досиживали над остатками пищи, и, так никого не повстречав, отправилась в конец коридора и уселась дожидаться возле двери директорского кабинета.

Всполошенная нянечка вдруг появилась (видно, дети сообщили, что пришла чужая), расспросила, кого она ждёт, и предложила чаю, но не успела принести. Наталья Ивановна появилась скоро, и теперь они чаёвничали вместе в её кабинете, сидя по разные стороны директорского стола и вглядываясь друг в друга. За дверью пролетали знакомые звуки. Утро обещало солнце. И постепенно женщины разговорились, общего было много: и заботы, и трудности, и дела.