Текст книги "Почерк"

Почему старик еще жив?

1

Ее шея как молодое дерево под ветром. Гнется, напружинивается от поцелуев, распрямляется обратно. Упругое дерево с тонкой, прозрачной корой. Ее пальцы как листья. Войдешь в сень дерева, подставишь лицо, и вместе с солнечным светом его обласкает юная листва.

2

Он уже не думал, что в его жизни случится чудо. Ему было сорок. Он лысел, полнел, но все же упорно не хотел жениться, и особенно – на ровеснице.

«Пусть она сейчас хороша, – думал он, – но… через несколько лет? В самом расцвете сил я должен буду улыбаться сорокалетней жене, заниматься с ней сексом, а мириады молоденьких девушек будут проходить мимо, присаживаться на согретые солнцем скамейки, есть мороженое, читать книжки в метро? Нет! Не убивайте, я так хочу жить! Пожалуйста, не надо! Я готов жениться, готов сдаться, но пусть она будет моложе меня, ну хотя бы лет на пятнадцать. Например, мне сорок – ей двадцать пять. Значит, через пять лет – мне сорок пять, ей тридцать… Нормально… Дальше: мне пятьдесят, ей – тридцать пять. Ну… Ок. Дальше… пятьдесят пять и… Сорок! Опять? В пятьдесят пять я еще буду так активен! Да, не молод, но – в самом расцвете сил! И снова – сорокалетняя жена? А вокруг – мириады девушек? Нет! Не надо! Спасите! Я так хочу жить!»

Шли годы. У него не было постоянной девушки. Как только отношения грозили превратиться в серьезные, он их тут же «сворачивал», быстро просчитав в уме перспективы старения жены.

Однажды он изложил свою теорию другу, который был женат много лет.

– Не парься, – ответил друг, – за временем не угонишься, а семья – это тыл, это дети. Я вот свою жену знаешь как люблю!

– Но… Ты ей изменяешь?

– Естественно, – ответил друг.

Это не подходило. Жить во лжи, смотреть по сторонам – было не для него. Жениться стоило так, чтобы не хотелось изменять. А значит – нужна разница хотя бы в двадцать лет!!!

3

Погожим весенним вечером он стоял в пробке на Волоколамском шоссе, любовался закатом, дышал родным московским воздухом. Порой какая-нибудь старая, никогда не мывшаяся «Лада» обгоняла его и становилась прямо перед глазами. Впечатление от заката портилось, тогда он специально отставал, давая заехать на вакантное место другой, более приятной машине. Но сегодня ни одна из них не радовала взгляд, ни одна металлическая задница не отражала закат так красиво, как хотелось бы.

Вдруг из правого ряда показалась Она. Красная, чистая, только что из мойки. Он притормозил, пропустил ее. Небо окрасилось нежно-голубым, горизонт – нежно-оранжевым, шоссе заострилось к горизонту нежнее нежного. Мир стал законченным и прекрасным.

Через пару минут решился: перестроился правее и поравнялся с красной машиной, чтобы посмотреть на водителя. Им мог оказаться кто угодно: ухоженный московский мажор, престарелая тридцатилетняя дама, семейная пара, в конце концов. Он повернул голову.

4

Ее шея как упругое дерево под ветром, кожа – прозрачная кора, улыбка – закат над Волоколамской пробкой.

Из пробок – в кафе. Из кафе – в ночные улицы. С улиц – к нему домой. Сразу, в первый вечер! И уже – никуда до самого утра. Они почти не разговаривали, только смотрели друг другу в глаза, а затем жадно впивались губами в губы. Он падал в нее, как в котел с молодильной водой, и жизнь, еще вчера казавшаяся пройденной до середины, в который раз только начиналась.

5

Весь следующий день на работе он не находил себе места. Смотрел в окно, пил кофе, сидел в «Одноклассниках», словом, пытался работать. Но у окна не стоялось, а в «Одноклассниках» не сиделось. В который раз пришло сообщение от одногруппницы из института.

«Смотри фотку, – писала она, – это Алтай, съезд альпинистов. Как я тебе в экипировочке? Один ледоруб чего стоит! С таким хоть на Троцкого идти можно!»

Шутка была сомнительная, одногруппница по определению – старая, а вот солнце… Оно пекло и вытягивало жилы из любого, кто хотел жить сейчас. Как в детстве, на уроке невозможно сидеть, когда реальная жизнь там, за стеклом, и каждая букашка в траве этой жизни радуется, так и сейчас – он томился, меряя шагами офис, ждал окончания рабочего дня и встречи с ней. Вспоминал прошедшую ночь и радостное утро.

– Сколько у тебя книг, – говорила она, а он смотрел на ее лопатки, талию, на гибкое оленье тело.

– Ой, вставать не хочется, – мурлыкала, а он радовался тому, как лучи тонут в ее коже.

– «Раз пошли на дело – выпить захотелось. В банде были урки, шулера», – пел он под гитару, а она улыбалась и понимающе хихикала.

Все. Шесть.

6

Пробки сковали дороги, ехать домой было бессмысленно. Но они не хотели ждать ни секунды. Сначала сделали это в машине, потом в ресторане, потом уселись пить кофе. Держались за руки, смотрели в глаза, гладили друг друга под столом.

– Меня никогда еще так не тянуло к мужчине, – сказала она, – что-то в тебе есть удивительное.

– Нет, в тебе.

– Скорее в нас. Я чувствую, сколько между нами общего.

– Как ты смогла понять? Ведь мы все время занимались…

– Я чувствую! – и царапнула его по бедру.

По бедру так по бедру. Скоро пробки закончатся, они снова поедут к нему, и снова всю ночь он будет чувствовать, что живет сейчас.

– Например?

– Например, ты, как и я, любишь красный цвет. У меня – красные машина и телефон, а у тебя дома – холодильник. Холодильник люди не выбирают случайно.

– Еще?

– Еще ты, перед тем как сказать что-то важное, делаешь удивленное лицо и улыбаешься так, что даже лучики от глаз расходятся.

– И что тут общего?

– То, что мне это нравится.

– Это морщины.

– Нет, ты что, нет никаких морщин, – она потянулась через стол и поцеловала его в губы, – между нами очень много общего, ты увидишь, просто надо больше разговаривать!

Ждать больше не было никакой возможности, он взял ее за руку и увел в уборную. Около умывальника никого не было, они проскочили незамеченными.

– Меня так еще ни к кому не тянуло, – повторила она потом за столом.

Захотелось есть. Они попросили меню.

– Ты что будешь? – спросили они друг друга одновременно и засмеялись. Подумали немного и снова, не сговариваясь, сказали хором подошедшему официанту: – Салат с помидорами и моцареллой.

Тот улыбнулся, радуясь их счастью.

– Вот видишь, – сказала она, – у нас даже вкусы одинаковые. Ты чай с сахаром пьешь?

– Без.

– А кофе?

– Ну, одну ложечку могу положить.

– Все сходится. Нужно просто больше разговаривать.

Принесли салат. Стали есть и больше разговаривать.

– У тебя были животные? – спросила она.

– Нет… Разве что рыбки в детстве.

– А у меня кошка. Представляешь, она старая, но, вот если клубок кинуть, побежит, как котенок… А почему нет животных? Не любишь?

– Люблю, но по телевизору. У меня, когда время есть, – лежу на диване, пью чай и смотрю «Animal Planet».

– Забавно, ты такой… уютный… Представляю себе эту картину. Я думала, мужчины только пьют пиво и смотрят футбол.

– Ну и это иногда бывает. Я вот недавно подсел на женский гандбол. Потрясающе увлекательно. Раньше как-то женские игровые виды спорта не ценил, а тут – прямо задело.

Она улыбнулась, но на этот раз неловко, словно чего-то не понимая.

– Там есть своя красота, – продолжил он, – своя тактика… А как они забивают в прыжке – влюбиться можно!

– Гандбол, – робко перебила она, – это с таким овальным мячиком?

Вечерело. Первая невесомая тучка закрыла солнце. Он съел пару кусочков сыра.

– Ты шутишь?

– Я просто спросила.

– Понятно, ты шутишь.

– Я просто спортом не интересовалась особо и поэтому точно не помню. Это когда с овальным мячиком?.. Или… Ну, что ты так смотришь? Я правда знала, но забыла… Подожди… Бол – значит мяч… А, это – в воде когда? – И, наткнувшись на его похолодевший взгляд, поджала губку: – Нет?

Автоматически получалось, что, помимо гандбола, она не знала регби и водного поло.

– Хорошо, – продолжал улыбаться он, – а что тогда такое водное поло?

– Ну как минимум это что-то в воде. Наверное, когда голы забивают.

– А регби?

Она опустила глаза и съела помидорину.

– Пойми, я, правда, спортом – не очень. Я знала, что такое гандбол, – просто забыла.

Он стал серьезен.

– Невозможно забыть, что небо голубое, что птицы летают. Если бы ты действительно знала, не забыла бы.

– Но мне просто про него никто не рассказывал.

– Мне тоже. Есть такие вещи, которые сами в тебя входят с детства. Тебя же никто не учит, что трава – зеленая, что снег – белый, что поезд стучит колесами. Это все как-то вокруг присутствует… Все детство по телику гандбол шел!

– В мое детство – нет.

Он задумался. Дожевал последний кусочек сыра и спросил:

– Значит, ты и женский хоккей на траве не знаешь?

– Ну, не надо меня подкалывать, пожалуйста! Да, я – дура, не увлекаюсь спортом, но зачем издеваться?

– В чем издевательство?

– Я прекрасно знаю, что такое хоккей. Это – на льду с клюшками. И, в отличие от футбола, в него женщины не играют… А на траве – это совсем смешно. Как они могут там скользить? Ты меня совсем за дуру не считай.

– Забудь, – сказал он и потянул ее к себе.

– Опять? Какой ты ненасытный.

7

Утром, устав от продолжавшейся всю ночь сладкой звериной борьбы, они лежали на полу среди простынь, чашек с кофе и бокалов с вином.

– Как будто всю жизнь тебя знала, – сказала она, – я так сильно чувствую, сколько всего нас объединяет.

– Сколько? – спросил он и поцеловал.

– Вот столько, – развела она руками, – ты смотришь на меня так, как мне хочется, трогаешь, как мне хочется… Ну и это…

– Что? – улыбнулся он.

– Это… Тоже. Как мне хочется.

– А твой прежний парень? Он… Как был в этом смысле?

– Прошу тебя, давай не будем. Это было давно, и он был совсем юный, мой ровесник. У него не было такого жизненного опыта, такой чуткости… Вот только тебе со мной, наверное, не очень интересно… Я даже не знаю, что такое гандбол. Но я исправлюсь, сегодня обязательно посмотрю в Интернете.

– Посмотри, – сказал он и укусил ее за бок.

– Ай, – взвизгнула, – ты кусаешься, как зверь настоящий! Как акула! Не вырваться!

Продолжил кусаться.

– Почему тогда, как зверь? Получается, как рыба.

– Но акула же – не рыба, – сладко застонала.

Остановился.

– В каком смысле – не рыба?

– Ну, она выглядит, как рыба, а реально: у нее же есть легкие, она… Млекопитающееся!

– Млеко… что?

– Млекопитающееся! Как кит. Киты ведь тоже плавают, но при этом – не рыбы!

Он отпустил ее.

– Ты с дельфином не перепутала?

– Кого? Кита?

– Акулу.

– Нет. Акулы – злые, с зубами, с плавником таким, а дельфины – гладкие, добрые, водятся в дельфинариях.

– Правильно, и кто они?

– В плане?

– Ну, какой вид животного?

– Рыбы? – неуверенно сказала она и, наткнувшись на его взгляд, добавила: – Я могла, конечно, спутать. Может, я болела, когда это проходили? В Интернете обязательно посмотрю.

8

Бессонная ночь давала о себе знать. Он клевал носом у монитора, периодически просыпаясь и обнаруживая перед глазами вчерашнюю фотографию однокурсницы с ледорубом.

Свернув фото, ушел в туалет, заперся, сел на унитаз и решил выспаться. Это был проверенный и единственный способ прийти в себя: дремать в офисе строго запрещалось.

Приснились июньские луга, пасмурный полдень и они вдвоем в траве. Солнце остановилось за облаками, время не двигалось. Ее тело было как эти луга: в него можно было падать, им можно было укрываться, дышать, оно было гибче травы и моложе едва начинавшегося лета. Вдруг вдалеке послышались раскаты грома. Он посмотрел поверх цветов, увидел стремительно приближающийся плавник акулы и проснулся. В дверь стучал его коллега Олег, тот самый, с которым обсуждали измены и семейную жизнь.

– Старик! Ты тут? Жив еще?

Это означало, что босс приехал и было бы хорошо вернуться на рабочее место.

9

Казалось, что машины за окном припаркованы, но на самом деле они слегка двигались. Начиналась самая главная, самая длинная в неделе пятничная пробка.

Они сидели в другом кафе, потому что идти во вчерашнее было неудобно: официанты к концу вечера уже косо поглядывали.

Она гордо достала из сумочки зубную щетку:

– Я рада, что у нас все серьезно.

– А раньше у тебя было понарошку?

– У меня – нет. Но он… Он был мой ровесник, я тебе уже говорила. Ему был нужен только секс.

Он не сводил глаз с мурашек на ее шее, с упругой мышцы, натянувшейся от уха до слегка обнаженной ключицы. Ее коленка, даже не касаясь его под столом, обжигала и дорисовывала в воображении вторую, слегка отведенную в сторону.

– Ты – другое дело… Взрослый, спокойный, ты со мной разговариваешь… А, вот! – неожиданно вспомнила она. – Смотри! – и достала распечатанные страницы. – Акула – самая древнейшая из рыб, обитающая… и так далее, и так далее. Рыб! Ты был прав! С тобой я становлюсь умнее!

Перегнувшись через стол, она поцеловала его – коротко, но так, что он успел опьянеть от запаха ее кожи.

– А гандбол? Еще один поцелуй за гандбол.

– Ой, – смешно поджала губку она, – я не успела посмотреть, работы много было. Можно у тебя дома?

Он не ответил, а только взял ее за руку и повел к автомобилю. Восхищенная уверенностью зрелого мужчины, она оставила на столике фотографии зубастых акул: живых, остервенело бросающихся на жертву, и мертвых, с отрубленными плавниками, безжизненно валяющихся на палубах.

10

Пока они целовались в пробке, солнце над Волоколамкой почти село.

– Как же я люблю Москву, – сказала она, – с детства здесь живу, каждый уголок знаю, и с каждым местом что-то связано.

– Например?

– Например, в том кафе, где мы сидели, я обмывала машину с подругой. На открытой веранде. Была хорошая погода… Сентябрь… И листья падали прямо к ногам. Я подумала: как прекрасно, что мы живем в этом городе, что у нас все здорово, что можно куда-то мчаться на новой классной машине, а потом просто выпить кофе на веранде. Счастье в простых вещах.

– И сколько стоила простая вещь? Или в кредит взяла?

– В кредит. Это ведь тоже классно: вроде ты еще молодая, вся жизнь впереди, а можно взять машину и сразу ездить…

– Или стоять в пробках… Волоколамка у тебя с чем связана, с чем ассоциируется?

– С пробками, – засмеялась она, – кстати, почему ты не слушаешь радио?

– А почему я должен его слушать?

– Ну все же в машине слушают… Я вот – постоянно. И в плеере, когда гуляю, и дома… Я не могу, когда тихо.

– А я не могу, когда музыка. И вообще: можно объяснить, почему ты что-то делаешь, а как объяснить, почему ты чего-то не делаешь? Например, многие спрашивают: «Почему ты не куришь?» Вот как я им объясню?

– Ты такой необычный.

– Просто музыку люди слушают в большинстве своем как фон, у них наркотическая ломка без фона, они не могут жить в тишине, наедине с собой и своими мыслями. А мне хорошо с самим собой, зачем мне этот наркотик?

– Ты прав… Конечно же, не включай. Лучше спой мне ту смешную песню про Мурку. Ты так здорово поешь.

Он поцеловал ее и затянул:

– «Прибыла в Одессу банда из Амура. В банде были урки, шулера…»

– А кто эту песню поет?

– В смысле?

– Ну, какая группа? Я ее как-то пропустила, хоть у меня и включено радио все время.

– Ты сейчас шутишь?

– Ну, прости, я же не могу все новые группы знать. А знать хочется, песня такая забавная.

– Давай лучше я просто спою, – сказал он.

– Давай.

– «Прибыла в Одессу банда из Амура. В банде были урки, шулера. Банда занималась темными делами. И за ней следила Губчека…»

– Так здорово! А кто такая Гупчиха?

Он чуть не врезался в УАЗ. Закатное небо накрыло грязным брезентом.

– Ты никогда не слышала этого слова?

– Гупчиха?.. Нет, а где я могла его слышать? Это же смешная песня, наверное, оно просто придуманное… Или вот: урки. Ты не ошибся, может, орки?

Неба не стало видно совсем. Запаска УАЗа заменила солнце.

– Давай так, – он перевел дыхание, – давай… поговорим.

– Конечно, давай! Я всегда за то, чтобы больше разговаривать!

– Ты не знаешь, кто такие урки… Хорошо, ты родилась уже после советской власти, выросла в Москве, у тебя все было хорошо… Но – «Губчека»? Если ты не знаешь, что такое «Губчека», значит, не знаешь, что такое «ЧК»?

– ЧК?

– Да.

– Ну, подожди, это единственное число?

– Да.

– Я знаю «чика», «чиксы». Это девушка по-американски, типа: подруга рэпера.

– Чиксы… Прекрасно. Следовательно, фамилия Дзержинский тебе ни о чем не говорит?

– Дзержинский? Я знала, но забыла… Точно слышала. Писатель?

– Писатель, – прошептал он.

– Вот видишь! Что-то ведь я знаю.

– Скажи, пожалуйста, а ты в курсе, что была… война, революция? Ты знаешь, кто такие Ленин, Сталин?

– Да, конечно. Просто я в истории – не очень, я больше по математике занималась.

Он поцеловал ее и положил ей руку между ног.

– Хорошо, расскажи мне.

– Что именно?

– Расскажи, что ты знаешь про Россию.

– Вообще?

– За последние лет сто.

– Я боюсь, я же не очень по истории.

– Не бойся, начинай.

Она тоже положила ему руку между ног и начала.

– Ок. Сначала – революция в семнадцатом году. Потом…

– Подожди. Что там было? Кто чего не поделил?

– Ленин сверг царя… Правильно?

– Ты говори, говори. Он что: сам сверг? Кем-то он руководил?

– Щас, секунду, я знала… Большевиками. Точно, большевиками!

– Так, и что началось потом?

– Потом… Советская власть?

– Сразу?

– Ну да.

– И царь все отдал, со всем согласился?

– Нет, я знаю, его убили, а уже потом – советская власть.

Она гладила его между ног, но он был сосредоточен на дороге и событиях семнадцатого года.

– Итак, убили царя?.. Когда?

– Ну, в тысяча девятьсот семнадцатом году, когда свергли.

– И где?

– В… щас… в Зимнем дворце.

– Прекрасно. И? Началась советская власть, никто не был против, проблема была только в царе?

– Там кто-то был против, но их арестовали.

– А потом?

– А потом началась война.

– Слава богу! Когда?

– Двадцать второго июня сорок первого года!

– Стоп. Больше никакой войны не было?

– А, вспомнила, была! Первая мировая. Но это еще до революции.

– Очень хорошо! А между революцией и сорок первым годом что было?

Она зажмурила глаза, сосредоточилась, как в мгновения самого высшего наслаждения, и выдохнула:

– Гражданская война!

Это, наконец, возбудило его.

– Неплохо! Кто с кем воевал?

– Ну вот эти большевики с белыми. А, точно: большевики были красными, а белые – за царя.

– А зачем им было воевать за царя, его же убили в семнадцатом?

– Они нового хотели поставить. Они в принципе были за царя.

– То есть белые были монархисты?

– Да… ой, нет! Они были меньшевики, я вспомнила. Красные – большевики, а белые – меньшевики.

– И долго эта Гражданская война длилась, кто победил?

– Большевики победили, а потом вместо Ленина стал Сталин.

– И когда это случилось?

– Я вот это не помню, неточно выучила.

– Ну приблизительно?

– Приблизительно… Так, сейчас… Ну точно, еще до войны. Скажем, году в тридцать пятом.

«Скажем, – вертелось у него в голове, – скажем». Отличное словечко применительно к данному случаю. Сколько атомов водорода в молекуле воды? Скажем, два!

– Уверена? – спросил он строго.

– Нет? Неправильно? Ну я точно знаю, что до войны. Может, позже?.. Году в сороковом?

– Может, – сказал он, – может, – и представил себе Ленина в сороковом году. Тот был уже совсем плох, сильно сдал, но держался молодцом.

– А что было в эти двадцать лет: с революции до войны?

– Я не помню сейчас, знаешь, основные даты запоминала… Колхозы… Нет, не вспомню.

– Примерно хотя бы. Как люди жили?

– Ну, был социализм… И перегибы.

– А это что?

– Это когда арестовали… Я не помню кого, но там было несправедливо, а потом это отменили.

– Кто отменил?

– Сталин отменил, когда про все узнал.

– И что потом?

– А потом, – слезы показались у нее на глазах, – потом была война.

УАЗ ускорился, и последние лучи солнца вновь забрезжили в образовавшемся просвете.

– Немцы на нас напали… Ночью… Несколько лет шла война, и Сталин победил Гитлера. Много людей погибло… Очень много тысяч.

– Что? – он убрал ее руку. – Много чего?

– Тысяч… Знаешь, я считаю, нельзя говорить приблизительно, когда речь идет о жизни людей… Много, очень много… Сто тысяч… Может быть, даже двести или триста. Это была страшная война.

11

– Потом, потом, – шептала она и срывала с него одежду, – история подождет, там уже все давно случилось. Я хочу тебя сейчас.

Он, как мог, сдерживал ее.

– А во время Гражданской? Ответь! Сколько?

– Это важно? Тебя так заводит история? – опрокинула его на живот и покрыла спину поцелуями. – Меньше, наверное, чем в Великую Отечественную. Может, сто тысяч.

Она кусалась, ему не хватало дыхания.

– А… во время репрессий?

– Может быть, пятьдесят тысяч… Нет, как-то много, это же не война… Скажем, двадцать пять.

«Скажем»… «Скажем»…

– Итого? – простонал он и, зажмурив глаза, уткнулся в подушку.

– Триста, – она опускалась все ниже, легко складывая цифры в уме, так как с математикой в школе у нее было все в порядке, – плюс сто, – и перевернула его на спину, – плюс двадцать пять, – едва коснулась губами, – четыреста двадцать пять. Будем считать, что пятьсот!

Круче «скажем» могло быть только «будем считать». «Скажем» ушло на почетное второе место.

Иногда она вскидывала волосы, и он видел шею, изгибающуюся, как побег молодого дерева. Ее тело укрывало его, горячие поцелуи не отпускали ни на секунду. То, о чем он мечтал долгие годы, свершилось. Но стена встала между ними, и ничего нельзя было сделать.

Она подняла голову, поджала губу.

– Я что-то не так делаю? Ты меня не хочешь?

– Я, – прохрипел он, – я…

– Ты устал?

– Ты…

– Я все понимаю, забудь, это вообще не проблема.

– Пятьсот тысяч, – наконец членораздельно произнес он, – пятьсот?

– Ты опять об этом?!! Ну прости, я не знала, что это для тебя так важно… Пойми: я больше математику учила, а такой предмет, как история, – не очень.

– Значит, все, о чем мы говорили, все, кто погиб, для тебя – предмет? Такой же, как математика и физика?

– Ну да, а что тут такого? Я же не виновата, что у меня была больше склонность к точным наукам, чем к истории.

– Ты понимаешь, где ты живешь?! – закричал он. – Понимаешь, что это за страна, где ты родилась?!

– Россия? – испуганно предположила она и тут же исправилась: – Российская Федерация?

– И что?! Что ты о ней знаешь?

– Что… У нас сейчас демократия, что… рыночная экономика… что все нормально, – она почти плакала.

– То есть ты живешь в такой распрекрасной стране, где можно взять кредит на машину и выпить кофе на веранде?! Тебе хватает? Это – твоя Россия? Говори! – он схватил ее за плечи. – И акулы у тебя легкими дышат, и в гандбол овальным мячиком играют, и в Губчека чиксы работают?

– Отпусти, пожалуйста, мне больно, – попросила она.

– И Дзержинский у тебя – писатель, и народу в стране погибло четыреста двадцать пять тысяч человек! В Гражданскую с Отечественной и от Сталина! Спасибо – округлила до пятисот!

– Прости! Я просто не учила эту тему!

– Мы с тобой родились на этих костях, ходим, ездим, трахаемся на костях. Кофе твой из костей, а ты… ты… ты хочешь, чтобы у меня стояло после этого?

– Прости, – рыдала она, – я не знала, что это так важно!

– Ничего не важно! И то, что для тебя Волоколамское направление не связано ни с чем, кроме пробок, – тоже.

– Я знаю про войну! – закричала она. – Знаю, что немецкие танки почти дошли до «ИКЕИ»!

– И урок не было! Орки были, а урок – нет.

– Не бросай меня! – она уже не кричала, а пищала. – Я молодая, я смогу много тебе дать. Много секса. Я же понимаю… что тебе не о чем со мной разговаривать, но… – и снова приникла к его телу губами. – Не бросай меня! Ты же можешь со мной просто трахаться!

– О чем с тобой трахаться? – прохрипел он.

12

Он спал в офисном туалете, и снилось, как гандболистки бегут к чужим воротам, отдают друг другу мяч, забивают голы в полете. А потом – как она уходила вчера, вся в слезах, и забрала уже поставленную в стаканчик зубную щетку.

Она бежала по июньскому лугу, по высокой траве, акула неслась за нею, и мокрый черный плавник стремительно приближался.

– Не бросай меня, – слышалось ему. Но голос был все тише, а акулий хрип – громче. Вдруг все пропало, и он увидел товарища Сталина в окружении малознакомых гэпэушников. Сталин повертел в руках фотографию Троцкого и спросил:

– Почему старик еще жив?

Гэпэушники задумались.

Вождь не стал их мучить и сам предложил решение: достал из шкафа и передал в руки его институтской одногруппнице новенький, блестящий, как самурайский меч, ледоруб.

Вдруг осталась одна одногруппница – в альпинистской экипировке, на алтайском взгорье, с этим самым ледорубом. Она улыбалась так нежно, и захотелось залезть прямо сейчас в «Одноклассники», написать ей, встретиться и… просто поговорить про Троцкого.

Немолодой, небритый, он спал, уткнувшись лицом в рулон туалетной бумаги. Его разбудил стук в дверь.

– Старик! Ты еще жив?

2008