Текст книги "90 лет своим путём. Воспоминания и размышления о прошлом, настоящем и будущем"

Это что за остановка, Бологое иль Поповка…

После смерти Фёдора Ивановича мои родители уехали в Ленинград, а я остался с бабушкой Натальей, матерью отца. Купив пополам со сводной сестрой в дачном посёлке Красный Бор под Ленинградом домик, родители приехали за мной. Жильё здесь было дорогим, и, чтобы расплатится с хозяевами, им пришлось продать дом как в Конечке, так и в Мысу. Поездка запомнилась лишь тем, что мне для развлечения в поезде была куплена большая коробка с открытками, которые я с интересом разглядывал и тасовал как карты. Открытки были красочными, но запомнилась из них лишь одна, чёрно-белая, с изображением берега моря, песчаного пляжа и вдоль него плотной стены лиственных деревьев. Берег был пустынен и в моих глазах представлялся далёким, таинственным и загадочным. Как потом я сумел прочитать её название – это была французская Ривьера.

Переезд с Варшавского вокзала на Московский через Ленинград я не запомнил, видимо просто потому, что спал на руках у отца. Но как тот рассеянный с улицы Бассейной, я бы мог спросить, проснувшись: это что за остановка, Бологое иль Поповка? «Поповка! Поповка!» – кричал кондуктор в вагоне, и мы поспешно выгрузились на перрон ставшей знаменитой благодаря Чуковскому станции Поповка. От неё до нашего нового дома по длиннющей улице, обсаженной высокими елями и потому, видимо, названной Зелёной, мы шли почти три километра. Но зато в каком прекрасном, просто уютном месте находился наш домик! Его адрес: дом 48, Васильевский проезд, Красноборского сельсовета, Тосненского района Ленинградской области.

Но что эти административно-технические названия и цифры значат по сравнению с реальной улицей, названной проездом, но по которой никто не ездит, и она в виде широкой насыпи, покрытой зелёным ковром травы-муравы, тянется на полтора километра вдоль такой же зелёной стены леса – бора, действительно Красного. Мачтовые сосны стоят как бронзовые свечи, осенённые зелёным пламенем могучих крон. Под ними тоже море зелени в виде зарослей молодого сосняка и берёзок. Это слева от дороги, если смотреть в сторону станции. Справа несколько домов, утопающих в садах, а уж в конце «проезда» официальные здания Красноборского сельсовета, в том числе здание библиотеки, больницы, милиции и – кинотеатр в здании бывшей каменной церкви. В другую сторону от нашего дома улица тянется недолго: справа три дома со своими садами и огородами, слева один большой двухэтажный деревянный дом, а за ним ограда небольшой, тоже деревянной церквушки с домиками священника и дьякона. В конце улица утыкается в другой проезд, соединяющий территорию раскинувшегося здесь большого совхоза с улицей Зелёной, которая выходит уже прямо на московское шоссе. Напротив нашего дома бор несколько «оттесняется» от Васильевского проезда двумя прудами – малым, что прямо за дорогой, и большим позади него, несколько слева. По существу, бор здесь заканчивался, упёршись в хозяйственные постройки совхоза, где возвышается высокая башня водокачки. Справа же от малого пруда небольшая зелёная горка – место наших будущих игрищ, как, впрочем, и весь этот бор.

Я и мой приёмный отец Иван Петрович Сетров, 1935 г.

Ольга Фёдоровна времён моего детства

С приездом к нам бабушек наша жизнь стала скудной, потому что зарплаты отца не хватало на проживание 5 человек. Нашей пищей действительно стали только «щи да каша», причём пустые: каша, приправленная только льняным маслом, а щи без мяса и какой-либо приправы. Молоко и даже творог со сметаной у нас появились на столе только после того, как мать привела из Мыса корову, находившуюся у добрых соседей. Корову мать вела пешим порядком (более 300 километров), и это было её подвигом для всей семьи. Вела она её, блуждая по лесам ивесям Псковщины и Ленинградской области, ночуя, где пришлось, и трясясь от страха, что корову отнимут, а её убьют. После этой «эпопеи» у неё стало болеть сердце, и я часто видел, как она пьёт валерьянку.

Нашу жизнь осложнял характер и поведение бабы Саши, которая не просто ссорилась с матерью, но бабушку Наталью даже била, когда родителей не было дома. Отец в эти дела не вмешивался, разбираться приходилось матери, после чего она опять пила валерьянку. Баба Саша считала корову своей, хотя кормить и доить её отказывалась. Но зато считала себя вправе определять, кому и сколько положено молока и сметаны в щах (меня, правда, она не обижала, и вообще я был её единственным любимцем в семье). Чтобы досадить дочери, она пилу и свой полушубок утопила в нашем маленьком пруду на дворе, что обнаружилось после его чистки. Для позорища дочери, несмотря на свою полную обеспеченность, стала с протянутой рукой просить копеечки прямо на перекрёстке Зелёной улицы. Мы, пацаны, без всякого сопротивления бабы Саши забирали у неё с ладони монеты, а потом бежали на станцию и в буфете пили газировку. Она считала себя очень верующей и часто бывала в церкви, куда таскала и меня. И даже познакомила с семьёй попа Игнатия, с дочерьми которого, моими одногодками, я играл в прятки. Она считала, что я некрещёный, и просила Игнатия меня окрестить. Тот отказался, поскольку, дескать, неизвестно, действительно ли я не крещён, да и родителей надо было спрашивать. Всё это продолжалось до тех пор, пока церковь не закрыли. Виновником оказалась склонность и слабость попа Игнатия к молодому поколению слабого пола – его застали с молодой певицей церковного хора прямо за аналоем. Церковь закрыли, а попа расстриг сам церковный Синод. Тут уж им некуда было деться – позорище было большим, тем более что муж певички от позора… повесился. Может быть, с тех пор я и стал сомневаться в боге.

А баба Саша всё продолжала дурить, и не скрывала своей радости, когда умерла от болезни лёгких наша бабушка Наталья. Отец был потрясён смертью матери и ходил сам не свой. И даже в этом стрессе ко мне совершил явную несправедливость – уж не помню, за что, но меня впервые отстегал ремнём. После похорон, видимо помня об этом, он, хотя и не прямо, извинялся передо мной, посадив на колени, всячески ласкал меня и называл своим петушком. С Александрой же становилось всё хуже: у неё явно «ехала крыша», что со злыми к концу жизни чаще всего и случается. Как-то она то ли притворилась больной, то ли действительно заболела – её отправили на соседнюю станцию Саблино в больницу. Но через день её привезли обратно на санях (дело было зимой) и сильно ругались: дескать, «что вы нам прислали сумасшедшую, она здорова и только безобразит». Однажды, глядя на бабу Сашу, я от удивления выпучил глаза: она сидела на корточках под столом и лакала из кошачьего блюдечка молоко. Вызвали психиатра, и тот отправил её в психиатрическую больницу, где она вскоре и умерла. Когда наша семья уменьшилась, в ней установились спокойствие и всё больший достаток, тем более что он рос и во всей стране. Вместо старой, мало дававшей молока коровы купили в совхозе молодую, огромную, с быка, корову немецкой породы. Её звали Машкой, и она давала молока аж 25 литров, но слишком жидкого, так что на рынке в Ленинграде, куда мать возила продавать молоко, его, как не соответствующее стандарту, продавать запрещали. Жирность молока должна была быть не меньше 3,2 %, ну а сейчас можно продавать любое снятое, т. е. фальсифицированное молоко, даже полуторапроцентное. Пришлось из этого обилия молока делать творог и сметану, и уж их сбывать, а для замены Машки купили тёлку, которую звали Мартой и которую я растил, кормя и выпасая.

В школу пошёл рано. Отец очень хотел, чтобы я скорее выучился на инженера (звания профессора у него и в мыслях не было), и потому, ссылаясь в дирекции на моё детдомовское прошлое, отправил меня в школу в 6 лет. Так что в школу зимой я ходил, волоча по снегу свой портфельчик. Читать отец меня научил ещё в дошкольное время. Любимыми моими журналами были «Мурзилка» и «Чиж» (они мне даже снились), а сперва их мне читала мать моих приятелей по соседнему дому, обрусевшая немка, выписывавшая эти журналы для своих мальчишек. Я до сих пор помню рассказ «Оранжевое горлышко» из «Чижа» о перепёлке с её цыплятами. Запомнилась и сказка о чудесном горшочке: я её впервые наизусть прочитал публике. Дело в том, что отец моих соседских приятелей Юры и Бориса дядя Федя работал в Ленинграде на хлебопекарном заводе, и однажды в какой-то праздник повёз нас в заводской клуб на концерт. После выступления артистов ведущий попросил находившихся в зале детей со сцены прочитать стихи или рассказать сказку. Я, тогда проявив не свойственную мне позже смелость, поднял руку и, взобравшись на сцену, лихо прочитал сказку о чудесном горшочке, который по тайному заклинанию варил вкусную кашу.

С чтением у меня ещё в дошкольное время было хорошо. А вот правописание в школе хромало, и оценка «хорошо» появилась очень нескоро; да почерк у меня и сейчас неразборчив. Учительницей в первом классе у нас была чопорная и очень строгая дама, одетая по традиции учительниц гимназии во всё чёрное, с зонтом-тростью. Мои одноклассники её не любили, а сосед по парте Колька на её замечания приходил в истерику и орал: «Ведьма, ведьма!» Вместо неё вскоре пришла молодая учительница, добрая и весёлая. Но запомнилась она только тем, что говорила мне: «Не морщи лоб – скоро состаришься!» Старости я тогда почему-то не боялся, а лоб морщу до сих пор.

Тогда же ко мне пришла первая настоящая любовь: среди всех девчонок класса я влюбился в одну ясноглазую девочку с чёрными косами, которые я уже дёргать не мог. При всей моей забывчивости имён и фамилий её имя и фамилию помню до сих пор: Галя Тарасенко. Что странно, так как моим идеалом красавицы была голубоглазая девушка-блондинка.

Это была почти платоническая любовь. До этого была и не платоническая. Здесь мне приходят на ум слова из песни А. Малинина «Леди Гамильтон»:

 
И была соседка Клава
Двадцати весёлых лет.
Тётки ахали «шалава!»,
Мужики глядели вслед.
 
 
На правах подсобной силы
Мог я глубже заглянуть,
Если Клавдия просила
Застегнуть чего-нибудь.
 

Моя «соседка Клава», сестра нашей общей подружки Вали, ко мне была более строга и жаловалась моим родителям: «Ваш Мишка, когда я сидела на горке, заглядывал мне за кофточку». Мать только хмурилась, а отец смеялся «Ну, парень! Далеко пойдёт». Я в этом отношении далеко не пошёл и с годами всё больше боялся девушек, хотя ими всегда интересовался. По поводу роста моего «эстетического» образования, по-видимому, сыграли ещё в школьные времена посещения театра, организованные директором нашей начальной школы. Нас бесплатно возили в Ленинград, где в театре Ленсовета мы смотрели сказку «Снежная королева» и «Сказки Пушкина». Моё впечатление было огромным, и я его до сих пор помню как наяву.

Между тем к нам приближалась война: в Испании началась гражданская война, и мы, хотя и в виде добровольцев, в ней участвовали. А мы все тогда бредили Испанией. Вот и отец мой, довольно равнодушный к политике, купил мне синюю пилотку с красной кисточкой впереди. Как-то незаметно прошла весть о смерти Надежды Константиновны Крупской, но взрослые всё же шутили, печаля нас, детей: конфет больше не будет. Дело в том, что одна из крупнейших кондитерских фабрик в Ленинграде была имени Крупской. Конфеты, хоть и не часто, мы продолжали получать (отец раз в месяц с получки приносил мне кулёк леденцов). Печаль, если бы мы только могли знать, была бы: умерла наша покровительница, настоявшая на законе об уголовном наказании за физическое наказание детей.

Совсем война приблизилась к нам, когда она началась с Финляндией. Хотя она шла рядом, но на нас никак не влияла: цены оставались прежними, и никого из знакомых в армию не мобилизовали. А вот Конечек она затронула: наш деревенский сосед Михаил Шматков был ранен в руку и стал инвалидом. Он тогда лежал в ленинградском госпитале и мать с отцом ездили к нему с подарками. Отец даже предложил госпиталю привезти свинью, но начальство от подарка отказалось: дескать, в этом нет необходимости.

Конец детства. Война

О войне с Германией мы узнали только на следующий день, когда из Ленинграда к нам приехала младшая сестра отца тётя Марфа (у нас ведь не было радио). Известие мы приняли как-то спокойно – видимо, уже привыкли к этому понятию. Но воочию она пришла к нам, когда немцы стали бомбить Колпино. Самолёты летали высоко, и мы видели, как «юнкерсы» пикируют на ещё строившуюся линию обороны, проходившую по реке Ижора. Зато осколки рвавшихся над нами зенитных снарядов падали к нам, и мы, мальчишки, их собирали. А потом война пришла прямо в наш дом: не взорвавшийся зенитный снаряд, срубив на углу нашего дома старую берёзу, пробил стену под иконой, поцарапав её, и лёг прямо на родительскую кровать. Мы и все соседи шумной толпой торжественно отнесли его к пруду и утопили.

Немцы появились неожиданно. Наши отступили за реку Ижору для нас неслышно, боёв не было – ни выстрела. Какие-то странные машины мы увидели в бору, помню – 11 сентября. А потом появились солдаты в форме зелёно-мышиного цвета и занялись ловлей наших кур. Мы, опасаясь начала боёв, ушли в лес, и здесь произошла моя первая трагедия в этой войне: вместе с соседом и родственником Фёдором, мужем приёмной сестры, и временно жившим у нас тоже каким-то родственником Василием отец пошёл из леса домой кормить скотину и исчез навсегда. Его сдал остановившему их на шоссе немецкому патрулю родич Фёдор, заявив, что отец коммунист (он был беспартийным), и жандармы его увели, заведомо на расстрел. Фёдор совершил предательство родича не только из-за обычных мелочных ссор соседей, но потому, что по духу был предателем и коллаборационистом, что обнаружилось быстро. Как портной, он в наступивших холодах шил для немцев меховые перчатки, а его младший сын, баловавшийся рисованием, нарисовал маслом огромный портрет Гитлера. Этот портрет я видел у них на стене.

Для общения с немцами у Фёдора были возможности, поскольку он, как немецкий военнопленный ещё Первой мировой войны, знал немецкий язык. От официальных советских властей он почему-то после войны не пострадал. Но остаток жизни он прожил в постоянном страхе, и этот его страх поддерживали близкие и дальние соседи, постоянно напоминая о его предательстве и грозящем ему наказании. Но и после смерти ему не дали покоя – на его могилу, говорят, кто-то вылил целую бочку ассенизаций. Так что предатель всё равно получил по заслугам. И здесь ещё неизвестно, что страшнее – постоянное ожидание наказания или «отсидка» и уже успокоение.

Хлеб у нас давно кончился, и я, забыв, что мы в оккупации, пошёл в Пчёлку за покупками, но магазин был открыт и разграблен. На полках стояли только пачки ячменного кофе, и я ушёл ни с чем. Напротив Пчёлки стоял большой деревянный дом, а на его газоне лежала огромная куча книг. Это были книги на французском языке в богатых переплётах (наследие дачников-аристократов). Они меня не заинтересовали, но там же я нашёл толстую книгу на украинском языке под названием «Кобзарь». Я хотя и с трудом, но читал стихи Тараса Шевченко.

А здесь началась для нас настоящая война – Поповку начали из Колпино обстреливать, и снаряды рвались рядом, так что угол кухни нашего дома оказался развороченным, а мать была осколком в ногу ранена. Её увезла санитарная машина, как мы потом узнали, в Иваново, в госпиталь для военнопленных, в котором работали русские врачи. Я остался с семьёй дяди Васи, которая пряталась в нашей землянке в конце огорода. Мы питались лепёшками из отрубей с салом от зарезанной нашей свиньи и горохом, что запас ещё отец.

И здесь пришла моя новая беда – мою любимую Марту, которую я продолжал кормить, увели немцы! Я был не только свидетелем разбоя, но и дрался за неё с двумя немецкими солдатами. Они пришли уже с кожаным поводком и накинули его на шею Марты. Я с криком поводок сбросил. Они пинками вытолкали меня из коровника и повели Марту в сторону шоссе. Я бежал за ними и кричал: «Марта, Марта!» Один из солдат вынул пистолет и направил на меня, и я, испугавшись, спрятался в канаву. Грабители посмеялись и пошли дальше, а я продолжал бежать за ними, крича: «Марта, Марта!» У шоссе, за которым начинался тёмный еловый лес, они попросили тянувшего провод связиста задержать меня. Тот бегал с раскинутыми руками, пытаясь меня поймать, но я шоссе всё же перебежал, однако в лесу грабителей потерял и бегал по нему, по-прежнему зовя Марту. На поляне стояли машины, а у костра сидели солдаты и смеялись надо мной. Но моим грабителям и этим смешливым солдатам их смех обошёлся дорого – они наверняка все были убиты. После войны, вернувшись в Поповку, я увидел, что этого леса, где я когда-то собирал грибы и где прятались грабители-оккупанты, – нет. Он был сметён и перемешан с землёй нашей артиллерией – она отомстила и за отца, и за мою Марту.

С наступлением холодов в землянке стало жить трудно, и я оказался в домике тёти Маши, старшей сестры отца и её мужа дяди Филиппа, до войны работавшим плотником в совхозе, но в начале войны демобилизованным. Ушёл в армию и дядя Вася, муж их старшей дочери Ани, «назначенной» мне крёстной. Моими родственниками и друзьями были младший сын тёти Маши Анатолий и сын Ани Юра. С Анатолием мы нередко дрались, а победителем всегда был я, видимо потому, что был старше его на два года. С Аней мы ходили навещать мать в Иваново, шли по шпалам железной дороги, идущей от Поповки в сторону Иваново. Дорога мне запомнилась только тем, что в её конце на высоком железнодорожном мосту через реку Ижору стоял брошенный паровоз с большими красными колёсами.

Тётя Маша кормила нас лепёшками из отрубей и картошкой. Обитавший в соседнем доме черноволосый немецкий солдат, которого все звали цыганом, увидев, чем хозяйка толчёт картошку, пришёл в ужас: она толкла её… немецкой гранатой с длинной деревянной ручкой, так и названной – толкушка. Тётя Маша позже опять отличилась и опять с тем же «цыганом»: уже после выпадения снега тот решил присвоить стоявшие во дворе мои финские сани и уже катил их по улице. Но тётя Маша догнала его, отобрала сани и даже немца побила – тот не мог справиться с «бешеной бабой».

События в прифронтовой полосе

Война разгоралась, и мы уже действительно жили во фронтовой полосе. И здесь произошло несколько запоминающихся событий. Самим ярким для меня был подвиг нашего лётчика. Дело в том, что немцы у шоссе, прямо напротив уже полуразрушенного совхоза, вывесили воздушный шар с корзиной, в которой находился их корректировщик артиллерийского огня. Конечно, это не могло понравиться нашему командованию, и для уничтожения шара был направлен истребитель. Это был И–16, «ишачок», как его ласково у нас звали. Однако шар охраняли «мессеры», которые напали на тихоходный И–16, и он загорелся. Но лётчик горящий самолёт не бросил, а направил его на шар. Шар загорелся и рухнул на землю, накрыв и корзину с наблюдателем. Я всё это видел и был потрясён гибелью нашего лётчика.

Другим событием подобного рода была гибель нашего разведчика и смерть мне хорошо знакомых детей. После прихода немцев нашу осквернённую церковь вновь открыли, без решения московского Синода, конечно. И тут я узнал о трагедии семьи священника и дьякона. Сын дьякона оказался нашим разведчиком и церковный крест использовал как антенну для своего передатчика. Немцы передатчик засекли, и жандармы ворвались в дом священника и дом дьякона. Священника они дома не застали (говорят, что он с любовницей ушёл куда-то за солью). А вот сына дьякона они застали с приёмником. Тот отстреливался, но его всё же скрутили, а потом повесили. Я видел его труп с надписью на груди: «Он стрелял в немецких солдат». Но меня не менее потрясла гибель мне знакомых дочерей попа и его попадьи от рук озверевших карателей. Их могилы я видел уже после войны. Церковь закрыли, и попа никто больше не встречал.

Запомнилось тоже шумное происшествие, произошедшее среди ночи. Мы вдруг услышали в ночи страшный женский крик, и, решив, что это у наших соседей, обрусевших финнов, все побежали к ним. Но крик шёл из другого дома и неожиданно смолк. Но тут к нам в дом стали стучаться немецкие солдаты. Женщины от страха страшно вопили, а хозяйка дома кричала, не открывая дверь: «Мы не русские, мы финны!» Солдаты ещё постояли и ушли. А утром мы узнали, что это был ночной немецкий патруль. Они тоже искали, откуда шёл крик и по какой причине. Оказывается, солдаты-мародёры пытались увести из коровника в соседнем доме корову, но хозяйка не только её охраняла, а ещё и приковала к стене цепью. Женщину, жутко кричащую, мародёры убили. Говорили, что их нашли, а уже существовавший комендант Поповки велел их расстрелять. Так ли это было, мы не знали, хотя расстрел мародёров был вполне вероятен. Немцы не были заинтересованы в разложении своей армии: одно дело – реквизиция по приказу, а другое – мародёрский грабёж, да ещё среди ночи.