Текст книги "90 лет своим путём. Воспоминания и размышления о прошлом, настоящем и будущем"

Конец войны. Наш путь домой

Наша армия перешла границу Германии, и война приближалась к концу. Это для нас обнаружилось и в том, что из лагеря навстречу ей убежали многие парни. А когда Красная Армия окружила Берлин, и он был на грани падения, нас разбомбили «союзники», уже откровенно превращавшиеся во врагов. В ясный солнечный день 1 мая прозвучала воздушная тревога, и на западе стал нарастать гул движущейся на нас воздушной армады. Это надвигалась тёмная туча американских «летающих крепостей». Вскоре на западе она закрыла всё небо. Её гул был столь угрожающим, что все побежали в бомбоубежище. Туда же побежали мои товарищи по играм и войне с гитлерюгендом, а также и наша соседка по койкам, псковитянка, весёлая тётя Таля в своём синем рабочем комбинезоне. Пыталась бежать за ней и моя мать. Но у меня проснулось интуитивное чувство опасности этого места, места в лагере. И я кричал матери: «Здесь нельзя! Бежим!» И, схватив её за руку, буквально потащил за проволоку к реке. За нами бежали и другие люди. Когда мы уже приближались к сосновому леску у реки, на лагерь и завод начали падать бомбы. Они падали и на дорогу, как бы преследуя бегущих. Последняя бомба упала в пятидесяти метрах от нас, бросив воздушной волной на землю, поранив и убив некоторых осколками. Мы с матерью были оглушены, но не поранены. Бомбы ещё долго падали на город и заводы, а один подбитый бомбардировщик, накренившись, с рёвом кружил над дымящимся от пожаров городом, а после того, как из него выпрыгнули с парашютами лётчики, – рухнул на дома.

Мы ещё долго сидели в леске, а потом пошли в лагерь и увидели, что натворили воздушные бандиты-«союзники». На зелёном поле аэродрома недалеко от обрушенного бомбоубежища лежало множество трупов погибших под его развалинами наших товарищей по плену. Там же я увидел нашу дорогую соседку по бараку смешливую тётю Талю: она лежала мёртвая в своём синем комбинезоне, с откинутой в сторону сломанной ногой. Не меньше меня потрясло и то, что, как я узнал позже, бомба упала в самый вход убежища, где сидели обычно мои товарищи, и их больше нет, нет даже их трупов. Ещё дымились разбомблённые бараки, но наш барак уцелел.

Забрав свой нехитрый скарб, мы с другими уцелевшими знакомыми, в том числе с нашей тетей Надей, ушли из лагеря в лес к реке, где и заночевали под соснами. Мы были голодными, но нас немного подкормили мужчины испечённой на костре рыбой, которую они выловили, оглушённую, у берега реки. Здесь я впервые испробовал жареного угря. Утром мы двинулись дальше по берегу реки Хафель и вскоре вышли к шоссе, по которому двигались наши военные автомашины.

Вдоль придорожной канавы наш солдат в ватнике тянул телефонный провод. Женщины кинулись на беднягу и чуть не задушили в объятиях. Он отбрыкивался: «Бабы, бабы, уймитесь! Мне же связь нужно срочно установить» (видимо, такие встречи ему были не впервой). Меня радовало и удивляло, как тётя Надя, убежавшая в убежище, спаслась. И здесь я обнаружил ещё один удивлявший меня парадокс: наши американские друзья её пытались уничтожить, а враги – присланные немецкие сапёры – её откопали под обломками и тем самым спасли. Враги спасли от «друзей»!

Вскоре мы оказались в немецком посёлке, на каждом доме которого висел белый флаг. Многие из них были брошены, и в их хлевах визжали и хрюкали голодные свиньи, мычали коровы. Мы остановились в одном из брошенных домов, и к нам вскоре пришли находившиеся в посёлке наши солдаты с офицерами. Офицеры остались у нас на весь вечер, а солдаты принесли в большом обилии продукты – свинину, хлеб, сахар. Офицеры, чтобы отметить наше освобождение, достали бутылку водки, и встреча прошла в долгих разговорах, расспросах и веселии. Мы стали потихоньку обживаться, тем более что солдаты и офицеры несли нам не только продукты, но и носильные вещи, постельное бельё и посуду из брошенных домов. А я вскоре даже стал служить в Красной Армии: ведь я уже владел немного немецким языком и в качестве переводчика стал сопровождать патрули, которые в основном искали в домах оружие. Мне запомнился один смешной случай, когда мы обследовали дом ближайшей железнодорожной станции (похоже, начальника станции). Хозяева упорно отказывались открыть один шкаф, а мы, подозревая, что там они прячут что-то важное, требовали открыть. Наконец они открыли посудный шкаф, и мы засмеялись – там они прятали (вероятно, от нас)… пирожные. Солдаты вытащили из подвала красивый полуаккордеон и предложили мне его взять. Хозяйский сын заревел: «Это мой инструмент!» И я отказался: «Да я и не умею на нём играть». – «Ничего, научишься, – говорили солдаты. – Мало они у вас отняли!» Но я его так и не взял.

А вскоре мы собрались домой. Солдаты нашли где-то двухколёсную арбу, запрягли в неё брошенную хозяевами корову, и мы, погрузив на неё свои пополнившиеся вещи и нанесённые солдатами продуты, отправились «восвояси». Уж очень нам хотелось скорее попасть домой, на родину. Берлин уже пал, но война продолжалась. Это мы поняли, когда, двигаясь за своей коровьей колымагой по бетонному шоссе, увидели, что на окраине леса, близко подходившего к шоссе, недавно шёл бой: на опушке лежали ещё не убранные трупы немецких солдат. Но война кончалась, и однажды вдруг началась стрельба: стреляли не только зенитки, но и солдаты на шоссе. Мы испугались. Но вдруг услышали крик стрелявших вверх солдат: «Победа! Мир!» Вот и пришла великая радость!

Корова, однако, обезножила, сбив на бетонке копыта, и наша повозка оказалась без «двигателя». Пришлось корову отдать солдатам, а те помогли нам добраться до ближайшей железнодорожной станции. Там стояли эшелоны товарных вагонов, но вагоны все были закрыты, и нам пришлось, сделав настил, погрузить вещи прямо на сцепку, а самим расположиться на открытых вагонных площадках.

Так мы ехали до польской границы. Переезжая через Одер, я видел на его берегу полностью разрушенный город Франкфурт-на-Одере – ни одного целого здания, только торчали обломки стен. Как я потом узнал, это постарались всё те же наши «союзники» – чтобы мы подавились обломками. На границе с Польшей нас всё же пересадили в вагон, и так мы доехали до Брест-Литовска – нашей границы. Здесь скопилось много таких же «беженцев», и нас всех посадили уже в пассажирские вагоны, и, наконец, мы оказались где-то под Ленинградом, кажется на станции Тосно, совсем рядом с дорогой нашей Поповкой. Некоторое время мы приютились в домике на берегу реки Тосно, а потом почему-то в отдельном доме на станции Горелово под Ленинградом. Помню, что здесь мы завели свой огород с капустой и картошкой.

А потом я стал жить в квартире тёти Марфы, её мужа дяди Семёна и их дочери, моей одногодки Гали, которая бывала у нас в Поповке, и мы тогда даже спали вместе. Мне выдали детскую карточку, и я «столовался» вместе с хозяевами, только положенную по карточке стограммовую плюшку я покупал сам и сам съедал. Мать устроилась дворником в Ленинграде в доме 30 по улице Декабристов, при домохозяйстве, состоявшим из двух домов – 28 и 30, а управдомом был бывший сержант Пётр Радивагин, тоже пскович из соседней с Конечком деревни. Вскоре дворником того же домохозяйства стали и тётя Маша с сыном Анатолием, моим двоюродным братом и ближайшим другом, тоже недавно вернувшиеся из плена. И мы стали жить в одной дворницкой квартире. В общем, псковичи нашли друг друга и стали друг другу помогать. В семье тёти Маши был свой почти «исторический» парадокс. Они, оказывается, были недалеко от нас, в лагере прямо где-то под Берлином. А парадокс, и довольно знаменательный, был в том, что муж тёти Маши Филипп Евдокимов, будучи солдатом одной из армий Жукова, фактически шёл освобождать свою семью, о чём он даже и не знал. Он участвовал во взятии Берлина и там погиб, его имя и фамилия есть и на монументе Победы.

Юность

Школа и верные друзья

Я долго ещё жил у тёти Марфы и здесь осенью поступил в ближайшую школу на проспекте Стачек в пятый класс. Потом мать забрала меня к себе в дворницкую, и я был вынужден ездить каждый день на автобусе в школу на проспект Стачек. И даже помню номер этого автобуса – 2. Он проходил через весь город от Кировского завода до Финляндского вокзала. Этот, один из первых в Ленинграде, раритетный маршрут, кажется, существует до сих пор. А запомнился он мне не случайно, поскольку постоянная езда на нём могла для меня кончиться очень печально. Однажды я, как отучившийся школьник, ожидая свою «двойку», побежал за далеко прокатившимся по остановке автобусом и попал между ним и фонарным столбом. Автобус прижал меня к нему, и я от такого давления потерял сознание. Очнулся уже лежащим на полу автобуса. Вокруг толпились пассажиры и стоял милиционер. Когда меня подняли, он спросил: виноват ли водитель? Я ответил «нет», и автобус отпустили, а мы с ним пошли в ближайшую поликлинику. Там я снова потерял сознание. Очнулся уже в палате детской больницы и пробыл там две недели. Результатом происшествия у меня ещё долго были красные глаза, но потом всё прошло.

В прежнюю школу мать меня не пустила и зачислила в новую, 256-ю, что на углу канала Грибоедова и проспекта Майорова, ныне вновь Вознесенского. Он за мостом канала пересекается с нашей улицей Декабристов и упирается прямо в Исаакиевскую площадь и монумент Николаю Первому, Исаакиевский собор, за которым уже монумент Петру Первому «Медный всадник» и Дворцовая площадь. Так что мы теперь жили в самом центре Ленинграда, тем более что через дом был небольшой сквер, консерватория, а через Театральную площадь стоял приземистый главный театр города – Мариинский оперный (тогда Кировский).

С переездом в дворницкую матери и поступлением в новую школу у меня начался новый этап жизни. В школу я ходил через двор соседнего дома, где «кировал» управдом наш друг Пётр Тимофеевич Радивагин, вскоре ставший моим отчимом. Потом через калитку, выходившую на Львиный переулок, через знаменитый Львиный мостик канала Грибоедова с его огромными львами по сторонам моста и далее по набережной канала до проспекта Майорова, где и была моя новая школа и новые товарищи.

Этих товарищей я хорошо помню до сих пор, и не только по лицам, но и по именам и фамилиям: Гриша Гефсиманский, Толя Беллюстин и Володя Зискинд. Ближайшим другом мне стал Гриша, у которого были проблемы со зрением, и он носил очки, был широколицым и довольно полным. Он жил прямо во дворе школы, в сохранившемся одноэтажном доме, и я у него часто бывал. Его фамилия – Гефсиманский – была, похоже, не случайной. Дело в том, что его дядя, с которым он жил, был священником Никольского собора, а мама служкой в соборе. Приверженности к религии я у Гриши не видел, ни в поступках, ни в домашней обстановке. Да и его дядя, похоже, был не шибко верующим. Во всяком случае Гриша показал мне пистолет дяди, вынув его из дядиного письменного стола. Пистолет для священника – это нонсенс. Вероятно, он был просто сотрудником НКВД. Этот пистолет дяди у нас с Гришей фигурировал в наших планах дальних путешествий на велосипедах, которые, однако, не состоялись. Я ездил один и без пистолета, а позже с ружьём.

Школьные товарищи, 1947 г.

О родителях Володи Зискинда я ничего не знал. Толин отец был врач, русский, а мать еврейка, т. е. этнически, как говорил Гриша, Толя был фифти-фифти. Зискинд, кажется, был еврей, но мы тогда этому не придавали значения. Про меня они говорили: сперва они думали, что я татарин.

В нашем пятом классе сложилась тесная группа единомышленников, и она влияла на характер и поведение всего класса. Нашу группу поддерживал сам директор. Он был преподавателем литературы и потому, может быть, предложил нам выпускать свой журнал, что мы и сделали. По моему предложению журнал был назван «Салют», а обложку нарисовал Володя в виде сполохов салюта. В журнале печатались наши опусы, в том числе мои стихи, а также стихи других учеников класса. Вышло всего несколько номеров журнала, а с неожиданной смертью нашего дорогого спонсора выпуск прекратился. Как мы тогда узнали, он был заслуженным учителем СССР. Его провожала вся наша школа, и не только. Процессия шла по Невскому проспекту за катафалком, медленно двигавшемся к Александро-Невской лавре. Транспорт был остановлен, а на тротуарах стояло множество людей. Ничего подобного я позже в Ленинграде не видел.

Я становлюсь рабочим

Я проучился в 256-й школе только до седьмого класса. Мои родители в лице Петра Тимофеевича Радивагина и моей матери Ольги Фёдоровны, сменившей фамилию, сказали, что дальше учить меня не могут и мне нужно работать. Что я и сделал, поступив учеником киномеханика в кинотеатр «Арс», что на площади Льва Толстого. А учиться я продолжал, став учеником восьмого класса Ленинградской заочной средней школы. Школа находилась рядом с нашим новым жилищем у моста через Крюков канал, сразу за оперным театром. Нам дали небольшую, всего 17 кв. метров, комнату на Лермонтовском проспекте. Этот проспект очень короткий и примечателен тем, что в его начале, упиравшемся в улицу Декабристов, находилась синагога, а заканчивался он у ограды Никольского собора. Здесь как бы спорили (или дружили?) две религии. Наша комната была не только тесной для троих, но и тёмной – окно выходило в маленький двор высокого дома. Но Петра Тимофеевича отправили на пенсию, ну и мать ушла из дворников, став лифтёром в нашем подъезде. Отчим подрабатывал ремонтом обуви, что давало больше возможности для выпивки, хотя большим пьяницей он всё же не был.

В нашей квартире было ещё три комнаты, в каждой из которых жило по семье. В квартире был настоящий интернационал: русские, евреи и… татары. Они постоянно ссорились, а зачинщицей всегда была татарская семья. Парадокс был в том, что моя антисемитка мать всегда оказывалась на стороне еврейской семьи. Она мне как-то сказала: «Да их (евреев) надо убивать!» Я спросил – А Соню из дома 30 (мать с ней дружила) тоже надо убить? Мать: а при чём тут Соня? «Но она же еврейка». Маманя аж поперхнулась – да ну тебя! В общем, она сама не знала, откуда у неё это наносное.

Ученичество в кинотеатре у меня закончилось, и я стал киномехаником третьей категории. Она меня уже не устраивала – я пошёл и сдал на вторую. Но в «Арсе» места киномеханика второй категории не было, и я стал искать работу. Нашёл её в клубе ликёроводочного завода. Но тут бывшая наша соседка в Поповке и мать моего приятеля Юры тётя Лида предложила работу в геофизической экспедиции вместе с Юркой. Они жили недалеко, на Красной улице, в маленькой темноватой квартирке. А у отца Юры дядя Саши, офицера-ветерана, был знакомец – начальник Печенгской геофизической экспедиции, что на Кольском полуострове, на стации Апатиты. Мы с Юрой оказались в геофизической партии в посёлке Ёна у финской границы. Сперва мы как рабочие-лесорубы прорубали для ведения магнитной съёмки профили, а потом уже как вычислители при операторе сами участвовали в ней. Мы заработали неплохие деньги и вернулись поздней осенью по тем временам «богачами», так что на вокзале, где меня встречала мать, я взял такси (помню, это была даже не «Победа», а ЗИМ).

Деньги, конечно, быстро кончились, а ранней весной теперь уже непосредственно геофизический трест направил меня в ту же Печенгскую экспедицию, но уже в другую партию, работавшую на Терском берегу с базой в прибрежной деревне Умба. Я ехал, несколько приодевшись – в черном плаще и даже в шляпе. В общем, выпендрился, за что девицы из соседней геологической экспедиции называли меня музейной редкостью.

Работал я теперь в электроразведке вычислителем при операторе Оле Саповаловой, в которую тут же влюбился, буквально. Она меня тоже выделяла, так что однажды после по какому-то поводу организованной попойки она положила меня к себе спать. Перед этим она сказала мне – держи меня крепко, что я и делал, и не более того. При всём выпендрёже я ещё был очень наивен, хотя мне было уже 18 лет. Жил я в палатке с парнем, бывшим курсантом морского училища, но за что-то отчисленным. Я был с ним в разговорах откровенным, и, как я узнал позже, он пытался сговорить ребят написать на меня как антисталиниста. Я антисталинистом не был, но возмущался тем, что в газетах нечего читать – одни поздравления по поводу 70-летия Сталина. Ребята не только отказались подписывать, но и, отобрав письмо, его порвали. Но он всё же написал, и вскоре начальнице пришёл приказ меня отчислить, как якобы оформленного неправильно. Но она отказалась, и я доработал до декабря, до конца работы партии. Как я потом узнал, он в раздевалке треста украл меховую шапку, был уличён в краже и из треста уволен.

Событием было и то, что я тогда в охотничьем обществе Умбы купил одноствольное ружьё. Порох к нему мне дали, а дроби не было, и я заряжал патроны какой-то металлической крупой, позаимствовав её у геологов. Крупа эта далеко не летела и только царапала ствол ружья. Однако я всё же пошёл в выходной день на охоту. Увлёкшись, далеко зашёл в глубь леса. Со мной бежала маленькая собачка, местная лайка по кличке Лапка. По пути мне встретилась большая стая тетеревов. Они сидели на сосне, и я по ним стрелял своей крупой, но они даже не взлетели. Тогда я выстрелил имевшимся у меня единственным патроном с пулей, конечно, не попал, и тогда только они улетели, «сделав мне ручкой».

Я пошёл дальше и тут на пригорке увидел свежевскопанный песок, очень удивился, поскольку геологов здесь заведомо нет. Но, подойдя ближе, я понял по свежему помёту, что это медведь роет себе на зиму нору-берлогу. Глупая моя собачонка по следу побежала догонять медведя, но я был не умнее и пошёл за ней. Добежав до кустов, она с визгом вылетела оттуда и чуть не сбила меня с ног. Тогда я понял, что медведь там, в кустах, а моя храбрая Лапка всё же впервые увидела живого медведя и искала у меня спасения. Тогда мы повернули обратно к берегу, и оказалось, что мы слишком далеко зашли: наступил вечер, а потом и ночь, а берега всё не было. Но мы до него кое-как, путаясь в кустах, всё же почти к утру дошли, почти прямо к нашим палаткам. Нам очень обрадовались, поскольку считали, что мы совсем в тайге пропали. Особенно радовалась Оля, тем более что я ей подарил всё же добытую своей «крупой» белку. Оказывается, они для нашей ориентации долго жгли огромные костры, пока не сожгли весь валёж вокруг.

Мы продолжали работать до выпадения большого снега и только при наступлении морозов свернули работы. В экспедиции нас окончательно рассчитали, а я из треста всё же был уволен. Начальник экспедиции предложил мне оформиться снова, но я отказался – у меня уже были другие планы.

Освоение Сибири

В Ленинграде я вновь приоделся, купил часы, ружьё – двуствольную тулку, и тут же решил ехать на работу в Сибирь. В Сибири мне импонировал Алтай. На Алтае работали экспедиции Западно-Сибирского геофизического треста, находящегося в Новосибирске. Я поехал в Новосибирск с пересадкой в Москве – хотелось посмотреть столицу. Дожидаясь новосибирского поезда, я гулял по Москве и уже почти ночью оказался на Красной площади. Осмотрел Мавзолей и обратил внимание на одно-единственное светящееся окно в здании за кремлёвской стеной (позже я узнал, что это был Кремлёвский дворец). И тогда подумал, что это кабинет Сталина, ведь он работает по ночам (чтобы никто не дёргал посещениями и звонками).

В Новосибирске нас почему-то высадили не на платформу, а на какие-то пути (поезд пришёл не по расписанию), и я по рельсам с рюкзаком пробирался на вокзал. В привокзальной гостинице, где я остановился на ночь, написал на вокзальное начальство злой памфлет, который так и не был напечатан.

Утром я уехал в Майму, что была под Горно-Алтайском и где располагалась геофизическая экспедиция. В экспедиции меня встретили неласково, заставив сначала представить характеристику с прежней работы. Письмо в трест я написал, но теперь нужно было долго ждать ответ. Поэтому я решил пока поохотиться в алтайских лесах и вскоре оказался в приграничном посёлке Шебалино на Чуйском тракте. Остановился на ночь у женщины с двумя взрослыми дочерями. Утром пошёл в лес на охоту. Оказался в кедровом бору и проблудил там до ночи. Убил только одну белку и, к счастью, нашёл настоящий чум, где и заночевал на имеющейся соломе. Поужинал пожаренной на костре белкой, а в припасённом котелке сварил чай. Утром вернулся в посёлок, и моя хозяйка познакомила меня с местным охотником, который собирался на охоту по косулям и взял меня с собой. Охота была групповой с засадами и загонами на монгольских лошадках из звероводческого совхоза, где и собиралась охотничья группа. Лошадки табуном пригонялись из соседней Монголии для прокорма чёрно-бурых лисиц, которых здесь выращивали. Лошади были небольшими, но для нашей зимы подходящими: двигаясь, они грудью разбивали целые сугробы. Мы ездили на них без сёдел, лишь с одной уздечкой, подбадривая каблуками сапог. Охота не удалась, ни одной косули мы не добыли.

Возвращаться вниз было поздно, и я заночевал в стоявшей одиноко в лесу маленькой избушке, с крышей из коры дуба, у одинокой женщины-алтайки с ребёнком. Обстановка в избушке была примитивной, жарко натопленной, а хозяйка ходила по пояс голая, с огромными грудями, меня ничуть не стесняясь. Она мне предложила пиалу с молоком, но я отказался, потому что в молоке плавал мусор.

Вернувшись в Шебалино, я пошёл в местное охотничье общество, чтобы пополнить запас патронов. Там мне предложили пройти за патронами в другое здание. Это здание оказалось милицией. Я стал возмущаться примитивным обманом: дескать, сказали бы, я б и сам пришёл! Просто ругался, но меня быстро утихомирили, заявив, что я нарушил закон, не зарегистрировавшись в пограничной зоне. Они долго созванивались с Ленинградом, выясняя достоверность моих документов. Найдя, что они в порядке, предложили заплатить штраф 500 рублей. Таких денег у меня уже не было. Тогда мне было предложено побыть у них, пока родители вышлют деньги. Это было нереально, и я вынужден был продать часы женщине в швейной мастерской. Часы здесь являлись дефицитом, и я их продал по номинальной цене, так что смог рассчитаться с милицией и хозяйкой.

Приехав на попутной машине в Майму, узнал, что характеристика пришла и оказалась хорошей. Тогда замполит экспедиции (была тогда такая должность) нашёл другой предлог меня подзадержать: восстановить просроченный комсомольский билет. Пришлось идти в районный комитет комсомола, где мне не только «влепили» выговор «за отрыв от коллектива», но и заставили заплатить просроченные взносы. Они были небольшими – два рубля в месяц, но за два года «отрыва» набралось. Замполит нашёл ещё какой-то предлог. Тогда я, чуть ли не плача, пошёл к начальнику экспедиции. Тот, выслушав меня, отправил в село Алтайское, где работала даже не партия, а небольшой отряд магниторазведки.

Там я прижился и бодро осваивал лыжи на огромных сугробах алтайских предгорий: приходилось совершать гимнастические кульбиты при падении, чтобы не повредить капризный магнитометр, «весы», как мы их называли. Это были действительно весы: стрелка показателя, как плечи весов, покоилась на грани кристаллика, малейший толчок сбивал стрелку с грани и прибор становился неисправным. Мне мои «соратники» по духу казались примитивными, не о чём было поговорить. Однажды двое из них стали хвалиться, что они потомки Ермака. И тут я выдал: «Сидят два дурака, потомки Ермака». Конечно, был риск, что набьют физиономию. Парни смолчали, но зло затаили. С тех пор мне становилось работать всё труднее – начались мелочные придирки.

Поэтому ближе к весне я уехал в Майму и уволился, отправившись в Новосибирск и представ перед самим начальником треста, попросил направить меня в электроразведку. Он не только выписал мне направление в Змеиногорскую партию, но и назвал меня в направлении младшим техником, чем я, конечно, возгордился.

До Змеиногорска я добирался долго и трудно. На железнодорожной станции вынужден был остановиться на ночь, так как из-за весенней распутицы по единственной грунтовой дороге единственный автобус не ходил. Проехать можно было только на очень вездеходной машине, типа студебеккера, которого в наличии не было. Поэтому я поселился на ночь в маленькой пристанционной гостинице с одной большой комнатой с несколькими кроватями, где уже находилась молодая женщина. Она пыталась меня разговорить и даже предлагала сдвинуть кровати вместе, но я устал и отказался. Она, похоже, рассердилась, так что утром уехала на присланной лошади, не попрощавшись. Позже я тоже уехал на случайно проходившем студебеккере. Машина буквально ползла вверх, разгребая дорожную грязь, и мы добрались до места только к вечеру. Переночевал в конторе экспедиции, а утром узнал, что она сейчас на зимних каникулах и меня оформят на работу только через месяц. Деньги были на исходе, и я вынужден был экономить, живя только на рубль в день. Через месяц меня оформили, дали аванс и назначили руководителем группы электроразведки. Группа состояла из меня – оператора-руководителя группы, вычислителя, симпатичного паренька Коли, почти моего ровесника, и пятерых девушек-рабочих ещё школьного возраста. Группе была придана красивая молодая лошадка, серая в «яблоках», с телегой и даже с седлом и овсом для неё, а также соответствующее техническое оборудование. Главным в нём был электроизмеритель определения сопротивления почвы, по которому и определялся её состав и характер; несколько больших и громоздких аккумуляторов, провода к ним. Все мы были комсомольцами, так что группа вскоре стала называться комсомольским разведотрядом. Наши девушки приоделись в одинаковые спортивные костюмы, и отряд приобрёл свою униформу. Руководила девушками старшая рабочая Валя, подруга Коли.

Всё лето мы базировались в небольшом посёлке около электростанции, обеспечивавшей электроэнергией золотодобывающие шахты, а нам определили поиск урана. Экспедиция снимала для нас дом одинокой старушки, которая нас морально курировала и обеспечивала овощами из своего огорода. Мне запомнились её чудные дыни. Наши девушки, да и Коля, общались с девушками посёлка и часто вечерами ходили к ним на посиделки и гуляния. Звали и меня, но я не ходил, вероятно считая, что мне, руководителю комсомольского отряда, это было «не к лицу». Мы создали даже свою стенную газету, где я печатал свои стихи советско-патриотического характера, Коля – свои статейки о нашей работе, и даже девушки писали в неё свои соображения того же порядка. Работа у нас шла успешно, и «показатели» с приобретением опыта быстро росли. Вскоре наш отряд наградили «переходящим красным знаменем», но это, похоже, было условно, поскольку знамени никто не видел; зато уже конкретно наградили радиоприёмником «Родина».

С приближением лета склоны гор покрылись красным цветом – это созрела горная земляника, которой мы объедались, причём буквально. Мы её ели, заедая мёдом и запивая свежим молоком из соседней пчелофермы. И вскоре все от аллергии покрылись пятнами. Пришлось умерить ажиотаж с земляникой и мёдом.

К нам в отряд неожиданно приехало высокое начальство – сам знакомый мне директор треста с заместителем. Заместитель шёл с нами по профилю и смотрел, как мы работаем. Потом он попросил поработать с аппаратом самому, но скоро оборвал включатель, висевший на особом проводе. «Я же всегда говорил, что это неудачная конструкция», – возмущался он. Я тоже считал, что она неудачна. Чтобы подтвердить это, взял носовой платок и через него стал нажимать непосредственно на включатель, находившийся внизу аппарата, и работа продолжалась. Удивляясь, что я уж слишком быстро определяю показания прибора, не дав колеблющейся стрелке даже успокоиться, он возмутился: «Дай хоть начальству-то посмотреть!» Он велел девочкам переставить штыри-контакты и сам через платок сделал новый замер, дав стрелке успокоиться. Сравнив показатели и найдя их очень близкими, он ещё больше удивился. А мой секрет здесь был очень прост: значение показателя я определял, находя середину между отдельными сторонами колебания вправо-влево. Она и была реальным показателем электрического сопротивления породы; это я проверял много раз, давая стрелке достигнуть стабильности. Это и позволяло нам ускорить работу, не ожидая, пока стрелка будет долго успокаиваться. Старик не понял простоту моего приёма и говорил при мне и директоре треста начальнику экспедиции: «Конечно, с такими кадрами можно иметь высокие показатели». Он, вероятно, знал, что это был «кадр» директора.