Текст книги "90 лет своим путём. Воспоминания и размышления о прошлом, настоящем и будущем"

Зрелость

В армии как доброволец

В город я ездил на купленном велосипеде или же на своей серой в яблоках лошадке, резвясь и скача прямо по степи. Но лето заканчивалось, а в начале осени меня призвали в армию. Ведь я и так на «гражданке» пересидел два лишних года – мне уже было 20 лет. Начальство предлагало броню, положенную в экспедиции, но я отказался. Пошёл в армию, так сказать, добровольцем. За это начальство меня наказало тем, что при расчёте вычислило с меня всё, что можно и что нельзя, – стоимость каких-то проводов и аккумуляторов, и даже цену как бы ещё нового радиоприёмника, который у нас почему-то испортился. Но все равно я получил по тем временам большие деньги – более 5 тысяч рублей, да и велосипед по дешёвке продал Коле. 2 тысячи рублей я отправил Ольге Фёдоровне. Как она рассказывала потом, её присланные деньги удивили, и вначале она думала, что это всего 200 рублей. Дома обнаружила, что это 2 тысячи, что составляло её семимесячный заработок лифтёра. Она легкомысленно решила, что теперь может несколько месяцев отдохнуть, и это было её ошибкой, поскольку тогда как раз наступил её пенсионный возраст и пенсию ей не дали как неработающей. Я же уходил в армию богачом, имея в кармане более 3 тысяч рублей. Из Змеиногорска нашу группу призывников привезли в Барнаул, где мы прошли медкомиссию.

Солдат авиадивизии, официальный снимок

В Барнауле я сходил в театр и там, в киоске, купил полюбившиеся мне книги: том собрания переводов Самуила Маршака (он и сейчас у меня лежит на полке) и собрание стихов Сергея Есенина (сборник кто-то «увёл» недавно из моей библиотеки). И эти книги всегда были со мной. (Тут как-то я прочитал лживые уверения антисоветчиков, что Есенина убили большевики, а его стихи при Сталине больше не печатали. А то, что после его смерти было напечатано полное собрание его сочинений большим тиражом, и вот издание сборника ещё при жизни Сталина (1952 год) – это как? Подлость фальсификаторов.)

В товарном эшелоне, в котором нас везли на Дальний Восток, мои большие деньги быстро таяли, и не только потому, что я питался за свой счёт, пренебрегая казёнными харчами, очень скудными, но и по легкомыслию одалживая своим соседям по вагону. И даже «схлопотал» синяк под глазом, когда стал увещевать их не безобразить на остановках и не грабить старушек, торгующих семечками.

Солдат отдыхает

В сквере у штаба авиадивизии

В Благовещенске эшелон расформировали по группам; ту, где оказался я, привезли в Новосысоевку. Там был штаб авиационного корпуса 54-й армии Военно-Воздушного Флота, и недалеко находилась одна из авиадивизий корпуса. Нашу группу преобразовали в учебную роту, и мы стали учиться на связистов, периодически отстукивая на телеграфном ключе и проходя строевую подготовку. После окончания обучения в учебной роте, после проверки моей лояльности в Отделе КГБ, я стал в штабе корпуса заведовать складом секретных топографических карт. Такой неожиданный скачок в моей военной службе произошёл, вероятно, потому, что я раньше был не просто колхозником, но киномехаником и геофизиком, младшим техником.

Но должность мою почему-то сократили, и тогда из штаба корпуса меня направили в штаб авиадивизии сотрудником секретной библиотеки и склада топкарт. Это было всё же повышение, поскольку теперь у меня была отдельная комната, а в ней – огромная литература военного и даже художественного характера. А главное – пишущая машинка, которой я воспользовался для печатания своих опусов. Это были художественные рассказы, фельетоны и просто отдельные сообщения из нашей армейской жизни. Всё это печатала газета штаба армии «Боевой курс». Мне даже предлагали перейти на службу в редакцию газеты в качестве военного журналиста со званием младшего лейтенанта. Но я отказался, поскольку не хотел быть военным, а мечтал быть писателем, «свободным художником» вроде Пришвина. Жить в приморской тайге в своей избушке, как он, и писать о природе и животных, подобно Сетон-Томпсону.

C начальником штаба полковником Завиловичем отношения у меня не сложились. Он был, судя по наградам, боевым офицером, но ему не повезло. Его, начальника оперативного отдела штаба армии, за «отсутствие бдительности» понизили до начальника штаба дивизии. Причиной было то, что во время корейской войны американские самолёты напали на наш аэродром и сожгли несколько наших самолётов, повредили здание аэродрома, имелись человеческие жертвы. Понижение полковник переживал, начал пить… Мы уже знали, что если Завилович пришёл весёлым и приветливым, значит, он хорошо «выпимши», а если злой – значит трезв.

Меня он не любил, считая ставленником, а может быть соглядатаем корпуса. В этом убеждении его мог укрепить один случай. В дивизию приехал полковник, начальник оперативного отдела штаба корпуса, тот, который и направил меня сюда. Он разговаривал с моим непосредственным начальником – милейшим майором Малышевым, в его кабинете. Майор в ходе их разговора зачем-то вызвал меня и стал отчитывать. Полковник вызверился: «Ты почему его отчитываешь при мне!» Бедный майор аж посерел, и мне его стало жалко. Это могло стать известным Завиловичу и укрепить его неприязнь ко мне. Впрочем, были и другие случаи, эту неприязнь лишь укреплявшие. Так, однажды в штаб пришла телеграмма: «Мать Михаила Сетрова Радивагина умерла». Конечно, я был жутко опечален и стал просить положенный в этом случае отпуск. Завилович меня уговаривал не ехать так далеко – дескать, её всё равно уже похоронили. Но я настаивал на поездке, поскольку мне надо уладить дела с квартирой и домашними вещами.

Ехать до Ленинграда нужно было аж десять дней, столько же обратно, и десять дней я мог пробыть дома. В общем, месяц на свободе, только печалила сама причина поездки. Мать оказалась живой, а умерла другая Радивагина – младшая дочь Петра Тимофеевича, которую я даже не знал. Телеграмма не была заверена военкоматом и потому фактически была недействительной, чего в штабе не заметили. А может быть, майор Орлов, начальник административного отдела, специально проигнорировал факт незарегистрированности телеграммы, поскольку он тоже был ленинградцем и, наверное, я ему импонировал. В каждом приказе он писал: «Присвоить рядовому М. Сетрову звание ефрейтора», но Завилович мою фамилию вычёркивал. Так я и остался на всю жизнь рядовым, что меня даже радовало – меньше спроса.

Дома я переоделся в гражданское. Завилович перед моим отъездом попросил купить копчёной воблы и дал на это какую-то сумму денег. Я обегал весь Питер, но ни копчёной, ни даже вяленой воблы не было, только соленая, пришлось купить её. Запоминающимся событием для меня была встреча и общение с моим двоюродным братом Анатолием. Я был скромненько одет, а он – в шляпе и кожаном пальто, швырялся деньгами и водил меня в кафе. В чём тут дело? Оказывается, мой дорогой друг детства в самом центре Ленинграда стал вором в законе. У него почти на углу проспекта Майорова и Садовой улицы в полуподвале была своя «малина». Парадокс в том, что рядом, за углом, на Садовой улице находилось наше 6-е отделение милиции, в котором его знали с детства. Толька был светловолос и потому среди своих имел кличку Толька Сивый.

Я хорошо помню, как начиналась его воровская «карьера». Мужчина, которому он залез в карман, схватил его за воротник пиджака. Толька вывернулся и убежал, но в милиции его пиджак знали, и он оказался в детской колонии. Позже Толька имел ещё несколько «отсидок», стал рецидивистом, а потом и вором в законе. Но, в общем-то, вором он стал отчасти по глупости нашей тёти Маши: она, дав ему трёшку на кино, говорила: только ты её мне верни! Но откуда мальчишка мог взять деньги – только украв.

«Толька Сивый» повёл меня в свою «малину». У меня на руке были отцовские золотые часы с золотым же браслетом. Я спросил Тольку: может быть, снять? «Ну что ты, – сказал он, – кто тебя при мне тронет!» В полуподвале собралось много народа, среди которых оказался даже студент университета. «Мой брат, – кивнув на меня, сказал Толька. И с гордостью: – Штабник!» Но годы «отсидок» сказались, и он в сорок лет умер.

Вернувшись на службу, от Завиловича я вновь получил «втык» – он возмутился, что вобла не копчёная, и её не взял, потребовав вернуть деньги. Я отдал ему всё, что у меня осталось, а воблу мы с товарищами съели сами. Но из-за этого полковник ещё больше на меня взъелся. Это обнаружилось скоро. Меня послали с пакетом в штаб армии, находившийся в городе Ворошилов-Уссурийск. Я летел на стареньком По–2, сидел по пояс открытым всем ветрам, в ушанке и в авиационных очах, в меховых рукавицах, держась за борт самолёта. Когда самолёт качнуло, великоватая на моей руке рукавица сорвалась и полетела вниз. И вдруг мотор заглох, и наступила зловещая тишина. Самолёт стал падать, хотя и немного планируя. Но садиться всё равно было некуда, поскольку, куда ни глянь, везде были скалы и острые пики лиственниц. Лётчик, однако, что-то сделал, и мотор заработал. Мы стали подниматься вверх уже у самых вершин могучих лиственниц.

В Ворошилов-Уссурийске на аэродроме, когда для посадки лётчик сбавил обороты, мотор вновь заглох, и мы садились, планируя. При ударе о землю колёса погнулись, и мы не вылетели из-за борта только потому, что были пристёгнуты ремнями. Пакет я, конечно, сдал, но наш неисправный самолёт не выпустили, и я должен был во всём этом лётном обмундировании ехать обратно поездом, встречая удивлённые взгляды людей.

Вернулся в штаб только на следующий день, и тут на меня накинулся Завилович: дескать, из-за тебя были в штабе проблемы – нужна была важная разработка. Я, конечно, оправдывался, объясняя причину моей задержки, но полковник ничего слышать не хотел – виноват и всё! Получи три дня гауптвахты. Я больше спорить не стал и, сдав ремень старшине, отправился на «губу». Гауптвахта для солдат была отдыхом, да и кормили там лучше, поскольку в столовой на кухне для «губы» в канистру наливали «со дна пожиже». Но отдохнуть мне долго не дали, ведь библиотеку я закрыл, а ключи были со мной. Понадобилось что-то в библиотеке, хватились, а рядового Сетрова нет. Сказали, что на гауптвахте. Завилович удивился: он что, всё-таки пошёл?!

Но на этом придирки не закончились, и вскоре, когда я был дежурным по штабу, утром первым заявился Завилович. Он был злой, трезвый. Как положено, я доложил, что все в порядке, никаких происшествий не было. «В порядке? – зарычал он. – А это что?» И показал на валявшийся у стены окурок. Я тоже схамил: дескать, не курю, а это кто-то из офицеров бросил. Тот: убирать надо! И брызгая слюной, ушёл. Всё это мне не прошло даром. Вскоре меня перевели в один из полков, киномехаником в клуб. Но позже я обнаружил, что это даже к лучшему, поскольку моя жизнь стала свободнее и интереснее. Даже в казарме у нас были свои льготы: когда кричали «Подъем!», мы с товарищем, первым киномехаником, продолжали спать. Если проверяющий обращал внимание на наше непослушание, ему говорили: «Да это фото-мото». Дело в том, что нам по очереди приходилось допоздна следить за аппаратурой полкового радио, отсюда наши «привилегии». Начальником клуба был милый и общительный лейтенант Гена Живов, и мы с ним быстро нашли общий язык. Уже после демобилизации я встретил его в Ленинграде.

В клубе же я встретил девушку, в которую влюбился. Кажется, она тоже обращала на меня внимание, но романа у нас не получилось. С приходом Хрущёва последовало сокращение армии и сроков службы, назревала скорая демобилизация, так что роман всё равно был бы коротким. Меня смущало и то, что она дочь капитана, а я только рядовой. Стихи для «капитанской дочки» всё же написал, хотя ей так и не вручил. Они были короткими:

 
Сорвал я лилию-цветок,
Хотел прижаться к ней губами,
Но каждый нежный лепесток
Свернулся вдруг, сверкнув слезами.
 
 
Спросил я лилию тогда:
Зачем стыдиться поцелуя,
Ведь, право, счастья никогда
В другом цветке не отыщу я?
 
 
Но не раскрыл цветок венка,
И горечь в сердце велика.
 

Путь домой и в университет

Вскоре меня, как и многих других, демобилизовали. Возвращаться в «Европу» нам предложили опять же в товарных вагонах, и ехать домой пришлось бы целый месяц. Но был близок Новый год, и хотелось поспеть к нему, поэтому решил пробираться зайцем в пассажирских поездах. У меня это получилось, поскольку проводницы были милостивы к несчастному солдатику, находили место, хотя бы и на багажной полке, и даже бесплатно поили чаем. К Новому году я домой всё же успел и был встречен, как положено, со всей любовью. Но долго отдыхать не приходилось – нужно было искать работу. Решил стать квалифицированным рабочим и закончить десятилетку, чтобы потом поступить в вуз. Работу в качестве ученика фрезеровщика нашёл на старинном военном заводе «Арсенал», создававшем ещё до революции корабельную артиллерию. Завод был огромным, находился недалеко от Финляндского вокзала, а его корпуса располагались (и располагаются до сих пор) по обе стороны Комсомольской улицы, растянувшись на несколько кварталов. Цех и его проходная выходили прямо на эту улицу. А сразу же напротив, в здании такого же кирпичного цвета, находилась средняя вечерняя школа завода, куда я и поступил в десятый класс. В огромном цеху, по размеру подобному заводу средней величины, меня как ученика фрезеровщика определили к молодому, но опытному рабочему. Освоил станок быстро и уже работал на нём сам, а «учитель» отдыхал рядом, покуривая. За проездом, по которому курсировала симпатичная, понравившаяся мне девушка на электрокаре, работал токарь, дочищавший нами обрабатываемые детали странного вида, назначение которых мы не знали. Он периодически вынимал из железного шкафчика бутылку водки и прикладывался к ней. Я удивлялся тому, что это он делал не скрываясь, а начальство этого как бы не замечало. Мне сказали, что ему всё прощается потому, что он большой спец и на качество его работы бутылка не влияет. Вскоре мне дали свой станок, и я стал обрабатывать те же детали рядом со своим обучающим. Правда, обучение заключалось лишь в том, что он однажды показал, как закреплять деталь, вставлять резец, что в детали прорезать и на какую глубину, а потом он в мою работу не вмешивался, что меня устраивало. Обучение должно было длиться 9 месяцев, но через полгода мне присвоили второй разряд, и я стал работать совсем самостоятельно.

Даже ещё числясь учеником, я получал 900 рублей, т. е. втрое больше, чем моя мать-лифтёр, и на сто рублей больше, чем тогда была ставка милиционера. Ну а уж став самостоятельным рабочим, зарабатывал до полутора тысяч рублей. Оплата была сдельной, и я решил увеличить «выпуск продукции». Всегда удивлялся, что наша фреза вращается очень медленно, и попробовал увеличить её обороты: работа пошла быстрее, а прорезь стала чище, так что моему соседу-слесарю там и делать было нечего. Ещё прибавил обороты фрезы, сменив резец на более мощный, и работа пошла еще быстрей. К вечеру у меня около станка была гора обработанных деталей. Но пришёл мастер и обругал меня: «Ишь, стахановец! Будто мы это без тебя не знали. Сократи обороты и работай как прежде». Я был удивлён, но вынужден был уменьшить обороты фрезы. Как потом я узнал, такая установка была дана «свыше» начальником цеха. Дескать, поскольку деталь в производстве новая, на её освоение даётся год и к его концу нужно увеличить её производство на пять процентов, не более и не менее. Я считал это абсурдом, но мне опять же объяснили, что агрегатов, куда входит эта деталь, будет лишь энное количество, соответственно и данных деталей будет нужно только такое же количество. Это, конечно, была бюрократическая софистика, поскольку нержавеющие детали могли храниться любое время, а станки выполняли бы другие заказы. Но другие заказы начальству не нужны – это просто лишние хлопоты.

В цехе работало около 300 человек, из них, несомненно, не менее ста человек были комсомольского возраста, но при наличии парткома в цехе не было комсомольской организации. Секретарь парткома, симпатичный пожилой мужчина, попросил меня организовать комсомольскую организацию и стать её секретарём. Это было трудное дело: выяснить, кто из молодых людей является комсомольцем, а кто хочет им стать. При опросе обнаружились и те, и другие. В конце концов возникла организация с 50 членами. Организацией были обнаружены различные виды ущемления интересов молодых работников, как в условиях работы, так и в зарплате. Мы старались восстановить справедливость относительно молодёжи в этих вопросах; создали стенную газету, наглядно отражающую подобные вопросы, боролись с пьянством, ставя коллектив цеха в известность о фактах такого рода и всех негативных случаях в цехе. Нашлись и художники-карикатуристы, они делали газету более интересной и наглядной. Некоторые статейки и «обнародованные» факты перепечатывала газета завода, где я опубликовал и свои рассказы времён моей военной службы.

Домой я обычно возвращался поздно, поскольку вечером находился в школе. Там у меня случилось неприятное происшествие. Однажды директриса школы ворвалась в класс и грубо, с истерикой, потребовала от меня выйти вон. Она заявляла, что я незаконно нахожусь в десятом классе, не закончив девятый. Фактически так оно и было. Я пошёл в отдел образования райисполкома и объяснил, что девятый класс не мог закончить, потому что работал в сибирской экспедиции, а потом служил в армии на Дальнем Востоке. Мне пошли навстречу и разрешили учиться в десятом классе, досдав предметы за девятый, что я, конечно, и сделал. Причём дарвинизм я сдавал самой директрисе. Поскольку дарвинизмом я интересовался давно и читал по его вопросам серьёзную литературу, например «Психология животных», то она от моих ответов была в восторге, поставила пятёрку, и у нас с ней таким образом возникло полное согласие.

От нашего цеха требовали предложить рабочего кандидатом в депутаты райсовета. Директор цеха предложил меня, но парторг возразил, что, дескать, Сетров нужен цеху, и кандидатом в депутаты послали одну из моих продвинутых комсомолок. В работе у меня тоже произошли изменения: меня определили в сборочный отдел цеха обкатчиком лебёдок, служащих для поворота корабельных орудий. Работа была более престижной, более интересной и лучше оплачиваемой.

Но весной я закончил десятый класс и решил, как и планировал раньше, поступать в университет. И несколько необдуманно подал заявление об увольнении. Парторг сетовал по поводу потери «кадра», но возразить ничего не мог: «учёба – святое дело!» Но учёба в этом году не получилась. Как будущий писатель, я решил поступить на журналистский факультет университета. Русский язык и литературу я сдал на хорошо, а вот на любимой мной истории провалился. Парадокс заключался в том, что мне попался вопрос по двадцатому съезду КПСС, о котором я в цеху комсомольцам сам рассказывал, и поэтому его знал хорошо. Но экзаменаторы задавали вопросы, малозначимые для сути дела, например, сколько на съезде было делегатов, сколько проголосовало за резолюцию и тому подобное, явно пытаясь меня завалить (нужно было пропустить лишь определённое число абитуриентов при большом конкурсе на поступление в университет). Сказывался механический характер отбора, так что проходили по конкурсу «зубрилы», а реальные способности никак не просматривались. Ведь вот я уже был почти готовым журналистом, пишущим и даже печатающим свои рассказы и очерки, но остался «за бортом».

Люба и я после свадьбы

Люба, её племянница Наташа, Ольга Фёдоровна и Пётр Тимофеевич в доме на Лермонтовском проспекте

Пришлось вновь искать работу, и я нашёл её на заводе «Геологоприбор», что было мне ближе. Да и завод находился недалеко от дома – на улице Гоголя. Но там работали автоматы, штамповавшие детали для приборов: работа была чисто механической и потому неинтересной. Вскоре уволился и поступил страховым агентом Госстраха в Куйбышевском районе. Здесь районный комитет комсомола мне опять «влепил» выговор за «отрыв от коллектива». А мой странный, на первый взгляд, выбор новой профессии мотивировался желанием получить более глубокие знания людей, необходимые будущему писателю. И действительно, я убедился, что эта профессия позволяет глубже заглянуть в души людей, в их характер. Так, зайдя в одну из квартир, которые я посещал с предложением застраховать имущество или жизнь, и узнав, кем является её хозяйка, удивился скудности жилья директора магазина. Та уловила мой удивлённый взгляд и сказала: «Что, скромно живу? Да, так, и это потому, что не ворую».

Продолжая работать в Госстрахе, осенью поступил на университетские курсы подготовки к поступлению на философский факультет университета. Новый выбор факультета опять же определялся интересами будущей писательской работы, как более глубокого понимания вещей. Я вовсе не собирался быть учёным-философом, не думал об этом. И здесь, на курсах, я нашел свою «судьбу»: рядом со мной сидела скромная, тихая и симпатичная девочка, которая мне нравилась и которую я полюбил. Мы с ней общались и вне курсов и уже так тесно, что стали целоваться. Вступительные экзамены в университет я преодолел, хотя только на «четвёрки», а она снова не прошла. Как потом она мне говорила, она боялась, что моя дружба с «провалившейся» девицей закончится. Но тесная дружба продолжалась, и в честь её мной были сочинены не только стихи, но и целая поэма-сказка о молодом охотнике, влюбившимся в лань, которая оказалась заворожённой девушкой-красавицей. Текст поэмы был, к сожалению, утрачен, и я помню только несколько строф.

 
Через кручи скал, лесные дебри,
Сквозь кусты, чьи иглы словно стрелы,
Где проходят только злые вепри,
Шёл охотник, молодой и смелый.
 
 
Вдаль глядит пытливыми глазами,
Полный нетерпенья и надежды,
Но опять над синими горами
Занимался день как прежде.
 
 
Звонко пел ручей, стремясь в долину,
Солнце ласково заглядывало в очи,
Горный дуб, к нему склонясь вершиной,
Прошептал листвой: «Чего ж ты хочешь?
 
 
Всё твоё, земля не оскудеет,
Сын любимый матери-природы,
Для тебя прохладой ветер веет,
Для тебя закаты и восходы!»
 
 
Не ответил на слова привета,
Полный нетерпенья и надежды,
Словно там, за синей далью где-то,
Ту желанную его увидят вежды.
 
 
У ручья под серою скалою
Отдохнуть решил он на закате,
Только слышит вдруг он за спиною
Чей-то вздох и плеск упавших капель.
 
 
Оглянулся юноша и видит
Лань живую с грустными глазами.
Искрами сверкая в бликах света,
Капли с нежных губ её стекали.
 
 
Только звонко стукнули копыта,
Лань исчезла эхом в отдаленье…
Но тоска охотником забыта —
Он нашёл предмет своих стремлений.
 

Дальше стихи не помню, да и запомнившиеся не во всём точны. Конец сказки, конечно, хороший: юноша, устремившись за ланью, увидел ограду, за которой были деревянные хоромы, как дворец. На дворе стояла девушка, в которой он по глазам узнал встреченную лань, а на балконе – её мать. Юноша позвал девушку, но мать возразила. Помню двустишие:

 
Ты смущаешь дочь – она моя отрада,
У неё всё есть, и нам тебя не надо!
 

Но девушка, превратившись в лань, убежала за юношей. Такая вот любовная сказка, в которой как бы подразумевались я – охотник и моя лань – Люба.

Свадьбу мы справили осенью. На ней были все мои друзья по курсу, и они нам подарили кофейный сервиз с надписью на кувшине: «Этот кофейник робко надеется жизнь провести не впустую. Выпейте кофе из этой посудины в свадьбу свою золотую». Этот сервиз и сейчас стоит передо мной на полке, но моей Любы, ещё маленькой девочкой пережившей блокаду, давно уже нет. Образ лани возник не случайно – он позаимствован из повести Пришвина о его проживании в уссурийской тайге после окончания Русско-японской войны в Маньчжурии. Он тогда, покинув армию и прихватив с собой карабин с ящиком патронов, оказался там и стал жить бирюком, пробавляясь охотой и «подножным кормом». Им был построен домик, ограду которого быстро увил дикий виноград, которым он, как Робинзон Крузо, питался. Однажды он увидел лань, которая стояла у ограды, просунув через неё передние копыта, и ела виноград. Хозяин не стал её пугать, и она, наевшись винограда, ушла. Одинокий мужчина позже сетовал: «Милая лань, почему я тебя не схватил за копытца!» Вот и я, помня этот образ и слова Пришвина, не раз их повторял, как в случае с «капитанской дочкой», так и с Олей на Терском берегу.