Текст книги "Жизнь спустя"

От и до

Немедля едем в ту страну,

Где Бог всегда ведет войну.

Из оперы “Фактория”

Ближний Восток – особая статья,

Достойная назваться частью света.

От Ветхого до Нового Завета.

От вашего до нашего жилья.

Особенный, иссохший водосток,

Где страшная энергия жива

т всесожжения всегда на волосок,

От нашего до вашего стола.

На запад от Москвы – таков Восток.

Где манну ждешь, как зимнего дождя[7]7
  Вариант: Все ждешь, когда ж настанут холода.


[Закрыть].

Где мигом отмотаешь полный срок

От ветхого до вечного жида.

Очень

Микророман в десяти наноглавах с прологом и эпилогом

Пролог

 
В огромном городе в ту ветреную осень
ответ потребовался на простой вопрос.
Я содрогнулся, но ответил: “очень!” —
Признал, что счастье перерос.
 
 
Мне было ясно, что вопрос – не личный,
Что был другой – направленней, нежней.
Вопрос, как и ответ, был третий, лишний,
Но отдавал мою, кому нужней.
 
 
Я понимал, что и ответ – не очень,
Но после, с промежутком в много лет,
Я узнавал такое, что “нет мочи”,
И повторял вопрос-ответ.
 

* * *

Они уже больше получаса шли над обрывом в долину Гудзона. С реки на город полз вечерний, осенний, очень холодный, но сухой воздух. Назвать его ветром трудно, он был для этого слишком ровным, ламинарным. Только там, где он зацеплялся за что-нибудь: выступы домов, тумбы, скамейки, даже за поребрик – возникали небольшие завихрения. Они подымали пыль и сухие листья, но невысоко, в основном до щиколотки, редко выше коленей. Тем не менее, и несмотря на ходьбу, холод легко пробирался сквозь одежду, сквозь кожу, сквозь все.

Так они и шли, замороженные, на некотором расстоянии друг от друга, изредка перебрасываясь такими же холодными, не поднимающимися выше колен фразами.

* * *

Раньше, ясным осенним днем, он зашел за ней в университет, застал там на кафедре. Она попросила подождать на улице. Видно было, что она создает дистанцию, рисует рамки приличий, налаживает что-то, что еще минуту назад показалось бы ему нелепым и лишним между ними. Мог бы и сообразить, что происходит, и просто уйти, но вот уйти-то он еще не мог. Он растерянно побродил около часа по территории. Вечерело и быстро холодало.

Наконец она вышла. Сразу сказала, что спешит домой. Домой надо было ехать на автобусе с моста, точнее со станции, находившейся внутри моста через Гудзон. Проверила расписание – до ближайшего оставалось слишком мало времени, не успеть, а следующий – через час с чем-то, вот это время у нас и есть.

До моста решили идти пешком. Можно было и по Бродвею, но там много людей и очень много перекрестков со светофорами, поэтому решили идти над Гудзоном – немного длиннее, но без помех. С Гудзона на город тянуло… Впрочем, я повторяюсь.

* * *

До моста уже было недалеко, когда она остановилась:

– Мне надо тебя спросить.

“Вот и все…” – подумал он, – а вслух:

– Да?

Он знал, что она спросит. Знал о давно влюбленном в нее друге Горацио. Он понимал в этот момент, что выбор она уже сделала. Но что же ей ответить? А она уже спрашивала:

– Ты меня любишь?

– Да, – ответил он.

Наступила пауза на несколько секунд. Ответ явно ее не удовлетворил, но ведь не сразу сообразишь, как спросить дальше.

* * *

За эти секунды в нем вспыхнули летние картинки.

Вот ранним утром после бессонной ночи они вышли погулять в лугах вокруг маленького университетского городка. Они уже возвращаются. Вокруг буйная зелень, и роса сверкает на ослепительном солнце. Она в длинном белом платье, но от росы платье мокрое до колен, даже выше, и темное там. Они идут по разным сторонам проселочной дороги, им ужасно весело, а недосып только усиливает радость. Навстречу им идет молодая женщина, приблизившись, она кричит им: “Я знаю, где вы были!” И они все трое заливаются смехом.

Вот ему надо уезжать. Автобус оттуда ходит два раза в день, и до вечернего осталось минут десять. Они вышли погулять с компанией родственников и знакомых, но сейчас он прощается и идет на остановку. Идти – под горку, – он разгоняется и вдруг слышит: “Подожди!” Он оборачивается и видит, как она бежит к нему, почти не касаясь земли, подлетает, чмокает его куда придется, и с невероятно горделивым видом идет обратно, навстречу пораженным родственникам и знакомым.

Картинки проносятся в нем почти мгновенно. В них она так же соответствует летнему теплу, как сейчас соответствует окружающему холоду.

* * *

– Скажи это.

Что же ей сказать? Ведь она уже все решила. Совсем не хочется осложнять ей жизнь. Сказать надо так, чтобы облегчить принятое решение.

Пауза затягивается, больше не помолчишь, но слова приходят сами:

– Я тебя люблю, очень люблю.

Он внимательно разглядывает, как по ней по всей сразу проходит облегчение, по лицу, по телу… С явным удовлетворением она произносит:

– Ты понимаешь, что иногда “очень” – меньше, чем просто…

– Да, конечно, – отвечает он совершенно равнодушным тоном.

Они еще дойдут до моста, дождутся автобуса, он подождет, пока она сядет, даже дождется ухода автобуса. Потом пойдет к матери – от моста до ее квартиры пешком не больше четверти часа. И все время в нем будет колотиться: “Отдал… Сам отдал!”

лицом, глазами, ногами – показала, что она не с ним, так же, как год назад вся выражала, насколько она с ним. Она потрясающе это умела. То есть, тут дело, наверное, не в умении, она, скорее, не умела иначе.

Ночью он выскочил на улицу – от дикой, прямо физической боли он все равно не мог сидеть на месте, не то что уснуть. Побегал по улицам, остановился на мосту над водопадом. Тут пришла мысль, что, если прыгнуть, боль сразу уйдет. А сразу за ней: “Эй, а ведь это совсем чужая, не моя мысль!” Походил еще немного, подумал: “Вот я не хочу никак усложнять ей жизнь, а ведь, если бы я прыгнул, как бы это все ей усложнило. Я правда этого не хочу?” И совершенно уверенно ответил себе: “Правда”. Вернулся в комнату, поспал несколько часов.

Утром они пошли в кафешку, как раз над тем водопадом. Там она вдруг попросила: “Благослови меня на Горацио”. Он дернулся, чуть не заорал: “Ах, тебе еще и такого комфорта надо!” Но промолчал. Подумал опять: ’’Правда? – Правда!” И прошептал с некоторым трудом: “Благословляю”, -а в мозгу аккомпанемент: “Отдал, сам отдал!”

* * *

Конец-то – конец, но все же не совсем. Он еще несколько раз заезжал к ней. Приехал следующим летом в тот же городок с летней школой. Она отвела ему комнату, походя заметила, что это комната Горацио, показала прямой проход из нее в свою комнату. А дальше всем существом: лицом, глазами, ногами – показала, что она не с ним, так же, как год назад вся выражала, насколько она с ним. Она потрясающе это умела. То есть, тут дело, наверное, не в умении, она, скорее, не умела иначе.

Ночью он выскочил на улицу – от дикой, прямо физической боли он все равно не мог сидеть на месте, не то что уснуть. Побегал по улицам,

остановился на мосту над водопадом. Тут пришла мысль, что, если прыгнуть, боль сразу уйдет. А сразу за ней: “Эй, а ведь это совсем чужая, не моя мысль!” Походил еще немного, подумал: “Вот я не хочу никак усложнять ей жизнь, а ведь, если бы я прыгнул, как бы это все ей усложнило. Я правда этого не хочу?” И совершенно уверенно ответил себе: “Правда”. Вернулся в комнату, поспал несколько часов.

Утром они пошли в кафешку, как раз над тем водопадом. Там она вдруг попросила: “Благослови меня на Горацио”. Он дернулся, чуть не заорал: “Ах, тебе еще и такого комфорта надо!” Но промолчал. Подумал опять: ”Правда? – Правда!” И прошептал с некоторым трудом: “Благословляю”, – а в мозгу аккомпанемент: “Отдал, сам отдал!”

* * *

Потом, когда умер ее знаменитый брат, она позвонила ему на работу, попросила ну вот прямо сейчас найти кого-нибудь, кто отслужил бы по нему панихиду. Было около десяти утра, в соборе Православной церкви Америки минутах в пятнадцати ходьбы от его работы должна была заканчиваться литургия. Вообще-то он предпочитал ходить в Зарубежную церковь, но тут это было не важно. Когда он пришел, уже подходили ко кресту, он подошел последним, попросил священника его выслушать. Священник был удивительно типичным оправославленным американцем. Просьбу о панихиде он выслушал с непонятным недоверием, казалось, он в чем-то подозревал просителя, это озадачивало. Наконец священник сообразил спросить, был ли усопший крещен. Узнав, что это точно не известно, отказался уже в явной форме.

Когда он через несколько часов позвонил сказать, что ничего с панихидой не вышло, она ответила, что это не важно, уже там, в Нью-Йорке, отслужили.

* * *

Еще через несколько лет, уже в Калифорнии, в пять утра раздался телефонный звонок. Он взял трубку, она в совершенном трансе сказала, что умер ее отец. Жена (да, была и знала) тоже проснулась и с недоумением на него смотрела. Повесив трубку, он сказал: “Да, это она”. Жена спросила:

– Она понимает, который час?

– У нее умер отец.

Недоуменное переморщивание.

* * *

Потом, у него был тогда контракт в Сан-Диего, он там останавливался то в мотеле, то у знакомых, она позвонила (куда? на работу? или он сам позвонил?) и сказала, что окончательно ушла от мужа к Горацио (да, был муж и про Горацио знал). С этим “окончательно” в него вошло понимание, что ждать ее бесполезно. Он опять куда-то бежал, попал в парк-заповедник над обрывами над берегом океана. Над особенно крутым обрывом опять мысль про “прыгнуть”, но врешь, это мы уже проходили. По дороге домой опять долбящее: “Сам отдал!”

* * *

В последний раз он заехал к ней по дороге от матери к сестре (из Нью-Йорка в Вашингтон). Они с Горацио жили в университетском городке почти по дороге. Выехал он из Нью-Йорка поздно вечером. По дороге еще немного потерял ориентацию, так что на одной из развязок с полной раскруткой долго не мог сообразить, в какую сторону ехать дальше. Так и ездил по лепесткам раскрутки, пока не сообразил, с какой стороны была луна до этого и что съезжать надо так, чтобы она светила примерно оттуда же.

В общем доехал уже зáполночь. Посидели, выпили вина, затем чай. Горацио с утра надо было на работу. Он вставал, отходил, что-то собирал. В один из моментов, когда Горацио отошел, она вдруг приняла какой-то растерянный и отрешенный вид. И тут он не выдержал и спросил: “Ты теперь понимаешь, что «очень» может быть и больше, чем «просто»?” Она прошептала: “Да”. Тут ему стало стыдно: “Что же я с ней делаю?! Ведь нельзя же так”.

Горацио тем временем явно собирался идти ложиться. Встали, она разложила диван и стала стелить постель, а Горацио уже поднимался по лестнице в спальню на втором этаже. Почти дойдя до верха, Горацио остановился и, повернувшись к ним, сказал: “Я иду спать”. “А я?” – спросила она. Горацио только пожал плечами и ушел. Постель была готова, а она все стояла в оцепенении. “Иди”, – сказал он. Она дернулась к нему, как будто он сказал: “Иди сюда”. Потом остановилась в недоумении. “Куда?” Говорить он уже не мог, но нашел силы показать глазами вверх по лестнице. Переспросила еще, как будто не веря: “Туда?” Он кивнул. Она стала подниматься, наверху еще обернулась. (Он вспомнил, что тогда, садясь в автобус, она не оглянулась.) И ушла.

Он поспал часа три, встал очень рано и уехал, никого не встретив и не попрощавшись.

Через день он вернулся к матери в Нью-Йорк и прежде, чем уезжать, сказал ей, что по дороге заезжал. Мать на это отреагировала неожиданно собранно, как будто приготовилась заранее:

– Я не вмешиваюсь в твою семейную жизнь, но подумай, каково это для Горацио.

Больше он не заезжал.

________________________

Автор:

– Вижу, тебе не слишком понравилось.

Составитель:

– Да, чеховщина какая-то. Кроме того, я даже допускаю, что ты действительно ее любил, но, в сущности, вся история о том, как ты ее предохранял от самого себя.

– Охранял от себя?…

– Ну представь себе вашу совместную жизнь. Ведь очевидно, что очень скоро это стало бы для нее мучением, а тебе скукой.

– Сокройся, адское творенье!

– Ну уж и Мефистофель. Я, скорее, из внушения Онегина Татьяне.

– Не важно, эта история не о том!

– А о чем же?

– Ну вот посмотри заключительное послание. Можешь даже поставить его эпилогом.

– Тогда и этот разговор привести?

– Как хочешь.

– Есть еще вопрос, я, конечно, не хочу вмешиваться в твою семейную жизнь, но все же…

– Ответ не для публикации…

Эпилог

Вы пишете, что я не знаю вашего характера – да что мне за дело до вашего характера? Бог с ним! разве у хорошеньких женщин должен быть характер? Главная вещь – глаза, зубы, руки и ноги!

 
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты…
 

Пушкин к Керн

………………….

………………….

а на достоинства твои и недостатки

мне наплевать с высокой колокольни.

Достоинства – там ножки, мысли, глазки

Не исцелят и не убьют больного,

Горбатого могилой не исправят,

Чреватого пороком и покоем

Не оживят и нá путь не наставят.

Пройдут. И сожаления не стоят.

Но нечто есть сильнее, осторожней,

Доверчивей, наглей, нежней и строже.

Чему уже предаться невозможно,

Но ни предать, ни позабыть нельзя…

_________________________

С. – Н-да, ножки, грудка, крылышки…

А. – Это ты зря. И ножки, и руки, и глазки, и туда же слова и мысли бывают очень выразительны и в создании связи нужны и важны. Просто в сухом остатке уже не они.

С. – А что?

А. – Не знаю, но есть.

С. – А не испарится?

А. – Нет, уже нет. Ни в этой жизни, ни в будущей.

Пиковая дама
(вчера, сегодня, завтра)

Так, в ненастные дни,

Занимались они

Делом.

I

Писали пулю в общаге у Наумова.

Кроме играющих в комнате был Эдик, приехавший из Америки в город S пару недель назад по обмену на полгода “для изучения гостинично-курортного дела в развивающихся странах”. В Америку Эдик попал подростком с мамой, вышедшей туда замуж, закончил школу, колледж и теперь учился на MBA в небезызвестном университете. Поездка обещала легкое приобретение “кредитов”, относительно недорогую жизнь в курортном городе и отличную оценку за курсовую работу. В изготовлении ее Эдик рассчитывал на свое знание русского, которое несколько преувеличивал. Главное – можно было уехать сразу после весеннего семестра, тем самым избежав унизительного лета дома у матери.

– Садись с нами четвертым, – пригласил Наумов, расчерчивая пулю.

– Нет, я не играю, и мне надо уходить через полчаса, – ответил Эдик.

– Не умеешь – научим… – начал было отслуживший и даже поучаствовавший Наумов, но увлекся сдачей карт.

Предприимчивый молодой человек Наумов, преферансом подзарабатывал по старой памяти, а больше пытался пристроиться к фантастически выгодным подрядам, как он говорил “имени 14-го года”. Иногда получалось, но сильно не хватало связей.

Эдику и правда пора было уходить. В “S” он приехал, рассчитывая провести лето в общежитии, а оборотливое начальство местного ГУТКД (гос. университета туризма и курортного дела) сообразило выселить на лето студентов и сдавать комнаты отдыхающим. Можно было, конечно, снять у них же, но на такую цену расчетливый Эдик был не готов, да и жить предполагал со студентами, а не с отдыхающими. По всему выходило удобней и дешевле на лето снять в городе. Наумов посоветовал ему свою дальнюю родственницу, у которой вроде была комната на сдачу. Эдика просили зайти к половине восьмого, так что надо было собираться.

– Слушай, Эдик, – сказал вдруг Наумов, – есть выгодное дело, не хочешь штук двадцать вложить? У тебя ведь побольше припасено, а? 200 % прибыли гарантирую.

– 146 %, – хмыкнул его партнер Саша, – как положено у ЖйВов.

– Не-а, двести, вы нас недооцениваете, – ответил Наумов. Оба хихикнули.

Эдик, не вполне понимая о чем речь, ответил:

– Российский бизнес меня сильно интересует, но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее.

Оба партнера обернулись с удивлением и чуть ли ни восхищением. Саша негромко произнес:

– Них… их в Америке учат.

Эдик не понял, что им так понравилось, но решил не портить впечатления лишними выяснениями, тем более что оба увлеклись ловлей третьего. Однако, воткнув играющему пару шпаг, Наумов продолжил:

– Ну, Эдик профессионально расчетлив, а кто для меня непонятен, так это моя двоюродная бабка Елена Васильевна.

– Ты о чем? – удивился Саша.

– Не понимаю, – продолжал Наумов, – почему она не хочет в деле поучаствовать. Бабки у бабки точно есть! – и хихикнул.

– Да что ж тут удивительного, – сказал Саша, – что восьмидесятилетняя старуха бизнесом не интересуется?

– Да ты мою бабку не знаешь! У нее талант. И невероятные связи, мне бы хоть десятую долю ее связей, – я бы миллиарды… Но главное – талант. Под ее решения все строятся на раз. Действует сильней гипноза. Она студенткой мединститута вышла замуж за своего профессора, врача кремлевской больницы. Еще в 48-м поняла, что ему надо скрыться с глаз долой, и, будучи никем, студенткой, организовала ему перевод сюда главврачом санатория. Сама не доучилась, а его спасла. Только он запил, когда потом его друзей брали. Так потом и пил, иногда долгими запоями.

– А он, что? Еврей был? – спросил Саша – Надо же, ни за что бы не подумал, что у тебя еврейские родственники.

Наумов только хмыкнул и добавил:

– Вот. Эдик скоро с ней познакомится.

II

Эта часть города удивляла безалаберностью застройки. Одни дома шли вдоль улицы, другие стояли в глубине участков, некоторые выходили на улицу торцом. В основном дома были одноэтажные, видимо деревянные, побеленные известкой, но попадались и двухэтажные, в основном кирпичные, барачного типа. Не всегда понятно было, живет в доме одна семья, или дом многоквартирный. Участки тоже были не похожи один на другой, и из-за различия форм и размеров, и из-за всевозможных градаций ухоженности и запущенности. Попадались такие, на которых каждый квадратный метр был по-дачному занят чем-то плодово-ягодным, были и полностью вытоптанные. Всем видом район говорил: “я – ни город, ни деревня”.

Дом, куда шел Эдик, был деревянный, двухэтажный, выходил фасадом на улицу, но с левой стороны вглубь участка отходил явно пристроенный флигель. Большую часть второго этажа флигеля занимала застекленная веранда. Эдику надо было пройти во флигель и спросить Маргариту Александровну или Елену Васильевну. По узкому промежутку между флигелем и соседним мрачным кирпичным строением шла дорожка внутрь участка, который оказался глубже, чем выглядел с улицы. Дорожка выводила во двор, обсаженный по краям ягодными кустами, но в остальном – вытоптанный. Кирпичный сосед шел и вдоль этого двора, нависая над ним глухой стеной, в этой его части окон совсем не было.

В конце прохода, направо дверь вела во флигель. Отсюда двор был хорошо виден. Посреди него неожиданно обнаружился еще один крошечный крашеный деревянный домик. Тень от флигеля шла темной полосой до самой двери домика, расположенной посредине его стены, освещенной, как и остальная часть двора, мягким вечерним светом. Эдик пошел к двери домика, даже не подумав заглянуть во флигель. Из домика доносилось приглушенное пение: “…привет тебе, привет. Пусть струится…” Эдик постучался, хрипловатый женский голос ответил: “Входите”. Эдик открыл дверь, солнечная полоса первой вошла в комнату и высветила в ней дорожку от двери до скамейки перед пианино, стоявшего у противоположной стены малообставленной комнаты. Остальная ее часть осталась в тени. В целом это выглядело негативом предыдущего вида двора с тенью, ведущей к двери. Если бы сейчас Эдику напомнили, что он учится на MBA, он бы очень удивился, настолько невозможным было сосуществование в одном мире business administration и этого тихого света пришедшего на запад солнца.

Со скамьи перед пианино поднялась навстречу Эдику немолодая женщина.

– Здравствуйте. Маргарита Александровна. Вы насчет комнаты, наверное, – сказала она усталым, хриплым голосом.

– Эдуард – ответил Эдик, протягивая руку. – Да, насчет комнаты.

Женщина, как будто удивляясь, пожала протянутую руку и добавила:

– Насчет комнаты надо к Алене, к Елене Васильевне, – поправилась она и, выйдя, неожиданно быстро пошла к двери флигеля. Эдику пришлось почти бежать за ней. Дверь вела в прихожую. Из нее направо шла лестница наверх, на веранду, а прямо и в углу справа за лестницей были двери, видимо, в комнаты.

Поднявшись по лестнице, вышли на застекленную с трех сторон веранду. Четвертая стена была сплошная, а в ней дверь в еще одну комнату. В противоположной стороне веранды на старом кресле-качалке боком к лестнице сидела старуха. Не поворачивая головы, она сказала:

– Марго? Я было подумала, с тобой Наташка, и где-то ее черти носят. Я ей велела к семи быть дома. Ну, у этого типа походка не Наташина, тупею я”.

Тут она закашлялась, затем, немного помолчав и наконец обернувшись, добавила:

– Марго, я вот тут подумала… Вы вот что, молодой человек, пока сходите посмотрите домик во дворе, нам надо кое-что обсудить.

Марго удивленно произнесла:

– Но…

– Да-да, именно комнату в домике посмотрите, – отрезала Алена и снова закашлялась.

Эдик пошел вниз.

Алена, дождавшись, пока он выйдет из флигеля, ответила на изумление Марго:

– Я вот решила: о том, чтобы поселить этого хмыря рядом с Наташкой, не может быть и речи. Но раз уж обещали, пусть поживет до сентября у тебя, а там и общежитие будет. Ты пока можешь перебраться в комнату внизу. И не перебивай.

Марго чуть не плакала, но перебивать и не думала.

– Учеников летом нет, а если вдруг кто останется, договоримся с этим, чтобы уходил на время занятий. Ему это только полезно… И где это Наташку носит?

Эдик тем временем осмотрел домик. Собственно, осматривать там было особенно нечего. И кухонька и санузел произвели на избалованного иностранца неприятное впечатление. Солнце почти скрылось, и уже не было очаровавшего его раньше света. Эдик пошел обратно ко входу во флигель.

Навстречу ему по проходу между домами спеша шла девчонка. Эдик сообразил, что это, видимо, и есть Наташа. Девочка, подойдя, вдруг остановилась и сказала, обращаясь к Эдику:

– А… жилец?

Эдик протянул руку.

– Эдуард.

Она фыркнула:

– Эдик? Надо же, совсем не похож.

Потом представилась:

– Наталия, – и после короткой паузы, пожав протянутую руку, фыркнула еще раз: – Фаустовна.

Тем временем Марго, немного успокоившись, пыталась сообразить, как бы ей договориться с жильцом, чтобы ей можно было приходить играть, договариваться о возможных занятиях с учениками она оставляла Алене.

Хотя Марго ее не очень и слушала, Алена продолжала развивать свои мысли:

– …да, да, так будет лучше. Наташа, конечно, разумная девица, но рисковать не стоит. Не хватало нам еще одного Фауста.

Внизу тем временем раздались шаги, и по лестнице поднялись Эдик и Наташа.

– А, явилась, – кинула Алена Наташе и почему-то обратилась к Эдику: – Вот, молодой человек, ей еще устную математику сдавать и сочинение, а она шляется. К литературе еще готовится, а к математике… Ты что сейчас собираешься делать? – обратилась она к Наташе.

– Думала еще почитать, – ответила та и быстро добавила: – Из программы.

– Я же говорю, к сочинению готовится, а математику завалит, – обратилась старуха опять к Эдику.

– Да сдам я вашу математику, – вдруг отрезала Наташа. – По полупроходному пройду, а на бесплатное мне все равно не светит, разве что ты озаботишься.

– И не подумаю! – так же резко ответила Алена. – Лучше заплачу!

Видно было, что такой разговор происходит у них не первый раз.

– А вы, молодой человек, чем занимаетесь? – спросила Алена.

Эдик принялся было объяснять, что такое MBA, но Алена почти сразу его прервала:

– А, наука управлять, а ВПШ у вас там тоже есть?

Эдик озадаченно замолчал. Алена продолжала:

– Вы на своих курсах руководящих товарищей математику проходили? – и, не успел он подтвердить: – Вот вы бы с Наташей и позанимались.

Эдик, не вполне понимая, чего от него, собственно, хотят, промямлил что-то согласное, а Наташа возмущенно вскрикнула:

– Бабушка!

Бабушка продолжала:

– Ну ладно, иди, займись своим “программным” чтением, мы пока дела закончим.

Наташа вышла.

Быстро договорились об оплате, Алена попросила совсем немного.

– Ну-с, – сказала она, – вещей у вас должно быть немного, завтра и перебирайтесь. К одиннадцати комната будет готова.

Марго попробовала было возражать, ей надо еще свои вещи собрать, а с утра она работает, но Алена перебила:

– Вот и иди, собирайся.

Та вздохнула и вышла.

Наташа читала много и охотно, далеко не только “по программе”, правда предпочитала что покороче, но даже “Войну и мир” прочла, выпуская, разумеется, длинные рассуждения автора; ее взгляд сам перескакивал и через рассуждения о том, как князь Василий не обдумывал своих планов, и через толстовскую историософию. Зато повести Пушкина или Гоголя могла перечитывать по многу раз. Чем теперь и занялась – это всегда возвращало ей равновесие, когда она чувствовала, что бабушка, как сейчас, готова перейти к любимому занятию: творчеству в жизни близких.

– Наташа! – позвал сверху знакомый голос.

“И вот моя жизнь!” – повторила про себя Наташа только что прочитанную фразу и побежала наверх.

Ее встретило Аленино:

– Марго переедет в комнату рядом с твоей. Э… тот молодой человек поживет в домике, – произносить имя Эдика она явно не собиралась, – ты там, пожалуйста, прибери, чтобы Марго смогла сразу перебраться. Он завтра с утра въедет. Да, и еще, завтра же, пожалуйста, позанимайтесь математикой. Ну, идите.

Наташа с Эдиком пошли вниз, почему-то она вышла вместе с ним из флигеля и остановилась в проходе между домами.

– Не понимаю, что Алена придумала, – сказала она сама себе. Эдик остановился.

– Марго – твоя мама? – спросил он.

– А Алена – бабушка, – ответила Наташа.

– А почему Марго ее так слушается? И ты тоже, – спросил Эдик.

Наташа удивленно на него посмотрела, как-будто говоря: “Как же ее не слушаться?” Но вслух сказала:

– Ну я вот учиться хочу, а в институт попадаю только по полупроходному, за меня кроме Алены платить некому. У нее-то деньги есть.

– И что, правда может отказаться платить?

– Еще как может! – ответила Наташа и вдруг заговорила быстро и взволнованно: – Знаешь, что она с Марго сделала? Марго в девятом классе заявила, что в школу ходить больше не будет, а хочет только музыкой заниматься. Алена сперва и слушать не хотела, а через несколько дней увидела, что это на полном серьезе, и вдруг согласилась. Потом сказала, что нашла под Москвой такую специальную “Лесную школу”, где только музыкой занимаются, и отвезла туда Марго. Это психушка была, Марго там полгода продержали, а когда выпустили, она решила, что теперь все равно, никаких границ для нее больше не существует. Ушла из дому, со случайными знакомыми объездила автостопом полстраны… Потом, правда, вернулась. Алена ей этот домик отдала, там раньше мой дядя жил, а тут он женился, уехал на Дальний Восток. Марго отошла немного, стала сама детей учить играть, ее и в санаторий взяли работать, где еще мой дед главврачом был, в основном за-ради его памяти. Вроде ничего, только у нее запои бывают, как У деда.

Все это Наташа выпалила единым духом, Эдик выслушал с открытым ртом.

– Так что может, ох, как может, – добавила Наташа, смутилась, развернулась и, не прощаясь, ушла в дом.

Наутро Эдик пришел с двумя сумками. В одной были вещи, в другой электронные Мак-i-грушки. Марго уже ушла, вселять его пришлось Наташе. Зашли сперва к Алене, она опять напомнила про математику. Даже Эдику было ясно: идея овладела ею всерьез и надолго.

В домике Эдик быстро разбросал кое-что из первой сумки, поставил на зарядку что-то из второй. Наташа равнодушно наблюдала за его действиями, но не уходила.

Наконец Эдик спросил:

– А что у вас на этом экзамене бывает?

– Ну, что? Теоремку доказать и пара задач…

– Как доказать? – удивился Эдик. – А что значит, что он устный?

Его непонимание немного заинтересовало Наташу. Подумав, она попробовала просветить бестолкового иностранца:

– Ну, там приемная комиссия. Ты берешь билет с вопросами, готовишься какое-то время, потом один из экзаменаторов тебя проверяет.

– Один? – опять удивился Эдик. – Как проверяет?

– Как-как? – раздражаясь ответила Наташа. – Рассказываешь ему доказательство теорем, показываешь решение задач. Он может поставить отметку, или еще что спросить, или дополнительную задачу дать.

– То есть все зависит от того, как ему нравится твое решение? А если он что-то не замечает или неправильно понимает? И что, никто не следит за тем, как он тебя проверяет? А если ты просто ему не нравишься? Тогда все зависит от его субъективной оценки, да? Это не тест получается, а одишн!

– Чего?

– Ну, как это? Прослушивание.

– А-а-а… А что, надо эти ваши американские тесты с дебильными ответами, из которых надо выбрать типа правильный? И, в конце концов, экзаменатор сам заинтересован отобрать студентов получше, так что, если даже не понравится ему действительно талантливый, все же, наверное, возьмет.

– Ну, может быть, талантливого возьмет, тоже не обязательно, а среднего, который ответил немного лучше другого, может и не взять, а другого взять.

Эдик начинал злиться, что надо объяснять очевидное, и с трудом находил подходящие выражения.

– А среднего можно и никакого не брать, невелика потеря!

– Но это же нечестно, и “multiple choice”-тесты совсем не обязательно дебильные, как ты обзываешься, если хорошо составлены, они проверяют знания…

– Знание чего? – перебила Наташка, повышая голос. – Правильных ответов?

– Да, знания. А что еще можно объективно проверить?

– Да пошел ты со своей объективностью, мозги можно и без нее увидеть! – заорала Наташка.

Эдик молчал, пораженный ее экспрессией, Наташа тоже, постепенно успокаиваясь. Наконец Эдик попробовал разрядить атмосферу:

– Прости.

– Да ладно, – невнимательно ответила Наташа. Было ясно, что ни о каких занятиях с Эдиком не может быть и речи, и она беспокоилась, как сказать об этом Алене.

Как ни странно, Алена совершенно спокойно выслушала, что “в Америке их там ничему толком не учат” и Наташе бессмысленно заниматься с Эдиком. Казалось даже, что Алена довольна, как будто проверила что-то и результат ее вполне удовлетворил.

Ill

Прошло недели три, кончался июль. Наташа сдала и теперь отдыхала, то есть по утрам ходила на море – туда пешком было минут пятнадцать, – а потом проводила время дома: читала, иногда просто прогуливалась по двору, не замечая того, рвала созревающие ягоды и о чем-то размышляла. Эдик попробовал было ходить с ней на море, но за ней было трудно угнаться, приходилось то и дело переходить на бег, да и плавала она куда лучше. Все это было оскорбительно, домой Эдик возвращался усталый, с комплексом неполноценности. Так что и сам вид сильных Наташиных ног в босоножках и царапинах от кустов малины и крыжовника, должный будить – как бы это назвать? – “негу”, что ли? – ну да, негу, – Эдика стал пугать, что уже убивало всякую негу.

В общем, на море он ходить перестал, большую часть времени проводил в интернете, по вечерам часто уходил к Наумову, который ухитрился никуда из общежития не съехать – просто включил коменданта в некоторые свои махинации. Эдик по-прежнему в карты не играл, пил мало, но Наумов принимал его охотно и любил расспрашивать о житье у Елены Васильевны, а больше о ней самой, при этом то и дело сам вставлял истории о ее чудесных способностях. Эти истории все сильнее действовали на воображение Эдика. Саша, часто бывавший у Наумова, тоже с интересом слушал о житье Эдика, его, очевидно, интересовала не Елена Васильевна, а Наташа.