Текст книги "Жизнь спустя"

Эдик теперь чувствовал себя у Наумова свободнее и иногда даже позволял себе высказывать, причем весьма “докторальным” тоном, свои социально-экономические представления. В основном они сводились к изложению мифов про микро– и макроэкономику, про “выше-средний класс…” и проч. – всего того, что внедряется в сознание обывателя американской школой, колледжем и бизнес-школой. Единственный, кто внимательно его слушал, был Саша. Он тогда уже увлекся социологией, и его чрезвычайно занимало, является ли состояние сознания Эдика примером его личного конформизма или демонстрирует сверхэффективность американского образования в процессах внедрения системных мифов в сознание обывателя.

Тем временем расспросы Наумова о старухе все сильнее впечатляли Эдика. Он заразился желанием воспользоваться удивительными способностями Алены, но, если у Наумова это были лишь разговоры, у Эдика они превращались в фантазии о том, как Алена поможет именно ему, Эдику, провернуть какие-то чрезвычайно выгодные операции; причем сами эти махинации Эдик себе никак не представлял, его мысли сосредоточились на том, почему Алена ему поможет. Тут в фантазии проникала Наташа – оказывалось, Алена поможет ему потому, что, премного заработав с ее помощью, он увезет с собой Наташу. Непонятно откуда занесенное на дно Эдикиного сознания, это убеждение все прочнее там укоренялось. В этом тумане слепилась даже целая бухгалтерия: рядом с Наташей крутилось слово “liability”, а рядом с Аленой – “assets”. Может, будь у него осмысленное занятие, туман бы рассеялся, но занятий не было, и смутные представления все более сгущались до почти материальной плотности. В то же время он почти совсем перестал общаться с Наташей, даже, скорее, избегал ее. Та не могла этого не заметить. Это ее озадачивало. Пребывание поблизости чужого и непонятного молодого человека будило ее любопытство. Сама того не замечая, она все чаще о нем думала, пыталась угадать, что у него в голове и в душе, подозревала, что происходит там что-то, прямо к ней относящееся.

Первого августа Эдик пошел к Алене отнести квартплату. У входа во флигель он, как месяц назад, встретил возвращавшуюся домой Наташу. Сегодня она была не одна, а с подругой. Не заходя к Наташе, они вместе с Эдиком поднялись к Алене. Казалось, Наташа хочет познакомить с ней свою подружку. Та, и пока шли, и уже поднявшись на веранду, продолжала рассказывать только что прочитанную историю про олигарха, устроившего перед спальней предбанник с огромным идолом посредине. Небрежно поздоровавшись со старухой, она поспешила продолжить увлекший ее рассказ, часто и с видимым удовольствием произнося фамилию олигарха. Сперва невнимательность подружки к Алене, с которой ее только что познакомили, неприятно удивила Эдика, но старуха вовсе не выглядела оскорбленной, она внимательно рассматривала Наташину подружку. Казалось, она с трудом сдерживает смех. Рассказчица успела уже перескочить на историю о другом олигархе. Вычитанная где-то история должна была демонстрировать его человечность. Там было что-то о тяжелом детстве, о том, как с ним никто не дружил, а он отливал солдатиков из свинца. Вдруг Эдик услышал, как Наташа фыркнула, и, оглянувшись на нее, увидел, что та вот-вот засмеется. Получалось, она не подругу знакомила с бабушкой, а угощала Алену смешной сценкой. Тут Алена перебила:

– Из чего, простите, отливал?

– Из свинца.

– А где он свинец брал?

– На свалке собирал обрезки телефонного кабеля и вытаскивал из них свинцовую жилу.

– Что вытаскивал? Вы, простите, как себе эту жилу представляете?

– Ну, наверное провод такой свинцовый внутри кабеля.

– Ах, провод? Вы знаете, в телефонном кабеле свинец был во внешней изоляции, обертка такая.

– Ну, не знаю, написано: жилу вытягивал, – раздраженно протянула подружка.

– А, ну раз написано… – в тон ей протянула Алена и несколько раз громко кашлянула, будто облаяла.

По счастью, в этот момент у гостьи зазвонил мобильник. Та, прервав рассказ на полуслове, закричала в трубу: “да, да, скоро буду, уже бегу”, и, в спешке извинившись, поскакала вниз. Наташа не пошла ее провожать и, как только внизу хлопнула дверь, наконец рассмеялась. Алена тоже хихикнула, но потом посерьезнела:

– И что это у всех эти олигархи в мозгах завелись, скучнее ничего не нашли?

– Сейчас без них вроде нельзя, что ни возьмешь, за уши притянут чего-нибудь об олигархах. Еще краеведы – модный персонаж.

– А этих-то за что? – удивилась Алена.

– Наверное, в качестве арьергарда отходящей культуры, но, конечно, олигархи – профессия вне конкуренции. Я недавно интервью видела с одним великим филологом, который в детстве у Ахматовой на коленях… и нес гроб Пастернака. Там журналист все его расспрашивал, что он думает о том, что Абрамович симпатичный, а Березовский – нет. А тот так благосклонно кивал, не знаю уж, из вежливости, или правда соглашался.

Алена опять захихикала:

– …“в детстве у Ахматовой на коленях нес гроб Пастернака”. Знаю, знаю, ну ты язва!

– Ба-а-а-ушка, я все-таки не так сказала! И, между прочим, этот, который про олигарха со свинцовой жилой, – довольно умный и интересный журналист. И пишет, говорят, не без таланта.

– Да знаю я эти ваши таланты. Накрошат селедку с клубничкой и бегут продавать. Хоть бы почистили.

– Что почистили? – удивилась Наташа.

– Селедку! – прикрикнула Алена.

Тут и Эдик наконец рассмеялся.

Развеселившиеся Эдик с Наташей пошли вниз. Внизу Эдик задал давно занимавший его вопрос:

– А почему ты Фаустовна, у тебя отец был немец?

Наташа знакомо фыркнула:

– Да нет, я и не знаю, как звали отца. Алена запретила его упоминать, а в паспорт мне свое отчество вписала: Васильевна. И фамилию тоже свою.

– Как она могла в паспорт вписать?

– Могла! Попробовала бы мелкая сошка в паспортном столе перечить Елене Васильевне!

– А почему она запретила его упоминать, он ее обидел?

– Обидел?! Она его и не видала ни разу. Марго, проработав лет десять в своей здравнице, почувствовала, что стареет, и как-то бестолково связалась с одним отдыхающим… Молодым ученым… Ну, он потом уехал, там у них события, осень 93-го, переворот, не до всяких там Марго. А Алена его Фаустом прозвала. Когда я маленькая была, помню, она частенько Марго донимала: “этот твой Фауст небось…” – ну и что-нибудь издевательское. Марго как-то жалко так смущалась, я, хоть и маленькая была, понимала. Но с какого-то момента Алена перестала его упоминать… При мне, по крайней мере.

– Так ты 94-го года, а разве по возрасту не в прошлом году должна была поступать?

– А Алена меня на год позже в школу пустила. Тогда у нас тут с классами путаница была, в школу шли в шесть лет, только как бы в подготовительный класс, хотя в каких-то школах он первым назывался. Но она решила: “Нечего! В школу в семь идут”.

– Слушай, Наташ, – вдруг осмелел Эдик, – не скучно тебе дома сидеть? Давай вечером сходим куда-нибудь.

– Куда?

– Ну на дискотеку, их вон сколько сейчас в городе, или хоть в кино.

– Не пустит Алена на дискотеку, а дома по вечерам сидеть я привыкла, не скучно, мне даже нравится читать, пока никто не мешает.

– Алена не пустит! И не надоело вам под каблуком у старухи?!

– Эдик, во-первых, я уже объясняла, что учиться хочу, попадаю в институт на полупроход-ном и кроме Алены за меня платить некому. – Тут Наташа замолчала.

Эдик подождал несколько секунд и все же спросил:

– А во-вторых?

– А во-вторых?.. А, во-вторых, это для тебя она какая-то старуха, а для меня – мудрая и могущественная бабушка, волчица, основавшая меня.

– Как это? – удивился Эдик.

– Как Рим, – усмехнулась Наташка. И торопясь и смущаясь, как в прошлый раз, стала рассказывать: – Мне два года было, мы поехали летом в Москву, где-то, наверное, под Тулой поезд остановился в чистом поле. Какие-то солдаты говорят – на юге холера, карантин. Как Алена это услышала, в пять минут собрала вещи, дескать, тут могут и неделю продержать; и мы, пока оцепление не установили, выскочили. Как сейчас помню: я на руках у Марго, а Алена с вещами – и по тропинке сначала по краю поля вдоль леса, а потом через лес. Солнце уже садится, темнеть начало, в общем, в сумерках вышли к какой-то деревне. Алена нашла мужиков полупьяных, и, что интересно, не прошло и пяти минут, она ими уже командует. Потом уже в темноте нашли машину старую – часа полтора нас везли, но вывезли на станцию. Откуда уже электрички в Москву ходили, там на скамейке подремали несколько часов, а на первой электричке приехали в Москву.

И добавила с гордостью:

– Вот какая у меня бабушка.

Помолчали. Вдруг Наташа произнесла совсем другим тоном:

– А хочешь, заходи ко мне сегодня вечером, поболтаем. Я входную дверь оставлю открытой. Марго этой ночью дежурит, так что мы никому тут не помешаем.

Ошарашенный таким предложением Эдик попрощался и вышел.

IV

Без божества, без вдохновенья…

Вечер Эдик провел дома, о Наташином приглашении не вспоминал и идти к ней не собирался, но около половины двенадцатого вдруг встал и вышел на улицу. Было приятно прохладно. Постояв немного и по-прежнему не думая о том, что делает, он пошел к двери флигеля.

Войдя в прихожую, Эдик остановился, не решаясь ничего предпринять; затем тихонько постучался. Никто не ответил, но Эдик заметил, что дверь закрыта неплотно. Он еще подождал и приоткрыл дверь. В комнате в кресле, подобрав под себя ноги, спала Наташка. Рядом на маленьком столике горела неяркая настольная лампа, на полу горбом вверх валялась выпавшая из рук заснувшей девушки книга. Эдик подошел ближе. На обложке красовалось: Marquis de Sade “Justine, ou Les Infortunes de la Vertu”. Очевидно, Наташа пыталась читать в оригинале и уснула за этим увлекательным чтением. Эдик еще постоял над ней, и вышел, тихо прикрыв дверь, и снова оказался в прихожей, и опять не мог решить, что делать, так и стоял.

В это время наверху негромко пробили часы. Вслед за этим Эдик услышал кашель и слабый скрип кресла-качалки. Значит, старуха сидела в кресле и, скорее всего, еще не спала. Мысли Эдика перескочили на нее, в уме его неслись фантазии последнего времени. Он все полнее в них погружался, забывая, где он и кто он, они становились все вещественней, реальность же куда-то уплывала. Вдруг простая мысль пронзила его: сейчас самое время поговорить с Аленой, сейчас им не помешают, когда, как не сейчас? Промелькнула, правда, мысль о Наташе, но Эдик с отвращением отогнал образ мерзкой девчонки.

Теперь, когда он решился, им овладело спокойствие. Не спеша поднялся он по лестнице. На стене у кресла слабо горел ночник. Алена молча сидела в своем кресле, губы ее безмолвно шевелились. На ней был старый халат. Ее лицо ничего не выражало. Вдруг это лицо изменилось, губы перестали шевелиться, глаза оживились: перед Аленой стоял молодой человек.

Внезапно Эдика понесло.

– Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь! – сказал он внятным и тихим голосом. – Я пришел умолять вас о помощи.

Старуха молча смотрела на него.

– Я знаю, вы можете, – продолжал Эдик, – составить наше счастье, вы можете, вам не откажут. Что вам стоит?

Эдик остановился. Алена, казалось, поняла, чего от нее требовали, и искала слов для ответа.

– Это шутка, – сказала она наконец, – клянусь вам! это глупая шутка праздных болтунов!

– Этим нечего шутить, – сердито возразил Эдик. – Вспомните Чаплина, которого вы сняли со счетчика, – напомнил он одну из наумовских историй.

Алена, видимо, смутилась. Черты ее изобразили сильное движение души, но она скоро впала в прежнюю бесчувственность.

– Можете вы, – продолжал Эдик, – связать меня с несколькими нужными людьми?

Алена молчала; Эдик продолжал:

– Для кого вам беречь ваш талант? Кому кроме нас с Наташей вам помогать?

В воображении Эдика Наташа давно соединилась с Алениными способностями, а значит, и с ним самим.

– Я не мот; я знаю цену деньгам, то, что мы получим благодаря вам, не пропадет. Ну!..

Он остановился и с трепетом ожидал ее ответа. Алена молчала.

– Подумайте, – продолжил Эдик. – Подумайте, что счастье двух людей находится в ваших руках; что наши дети, внуки и правнуки будут чтить вашу память…

Вдруг, как бы очнувшись, она прошептала:

– При чем тут Наташа?

Эдик тоже почти очнулся, Наташа действительно вроде пока ни при чем, но от этого непрошеного вторжения реальности его охватила злоба.

– Старая ведьма! – сказал он, стиснув зубы, – я тебя заставлю…

Но разгневалась и Алена. Привстав в кресле, она четко и внятно произнесла:

– Убирайтесь!

– Что? – переспросил Эдик

– Пошел вон! – ответила старуха, поднимая клюку. Еще секунда – и клюка опустилась бы ему на голову. Эдик в ужасе отшатнулся, но клюка пошла вниз и назад к оседавшей старухе. Та попробовала было ухватиться за свою качалку, не удержалась и завалилась вправо, увлекая кресло за собой. Со стуком, в ночной тишине показавшимся грохотом, и кресло, и клюка, и сама старуха упали на пол.

Эдик опустился на колени.

– Что с вами? – спросил он.

Алена не отвечала. Эдик увидел, что она умерла.

Тут он заметил, что из халата выпала маленькая палехская записная книжка. Эдик машинально сунул ее в карман.

На лестнице послышались шаги. Он стал медленно оборачиваться. На последней ступени стояла Наташа и в недоумении смотрела на лежавшую на полу бабушку. Пока Наташа подходила, Эдик боялся пошевелиться, но, когда она опустилась рядом с ним на колени, его прорвало:

– Я не хотел, я не хотел, я только просил ее помочь нам, ей Богу, я не хотел…

По мере понимания недоумение в глазах Наташи сменялось холодной злостью. Эдик снова замер, поймав ее неподвижный ледяной взгляд.

Наконец он услышал Наташино:

– Убирайся!

– Что?

– Пшел вон!

V

Две неподвижные идеи не могут…

Что за неподвижность идеи? Надо думать, это идея, крутящаяся в голове, но не действующая, – белка в колесе. К примеру, когда я начал придумывать эту повесть, она высвечивалась у меня в голове, то и дело возникали новые эпизоды, я с удовольствием прокручивал слова, в которые они могли бы оформиться, но мне и в голову не приходило их записывать. Затем мысль переключалась на другую идею, все уже придуманные слова улетали без следа, а в уме хозяйничали слова из совсем другой оперы; но уже найденные сценки упорно возвращались, заставляя искать для них новые слова, чтобы потом и их забыть. Так шло, пока я не сдался и не дал им ходу – начал записывать.

Наутро после смерти Алены Марго страшно напилась, и Наташе пришлось взять все хлопоты на себя. Первым делом она изъяла у Марго все наличные. Та не возражала, в следующие два дня была почти трезва.

Эдик в эти дни старался не показываться на людях и особенно Наташе. Никого не видя, он сидел дома почти в бреду, время от времени перелистывая подобранную записную книжку. Ему не приходило в голову, что ее надо вернуть, по закону построенного им мира книжка принадлежала ему по праву. Большинство записей в ней были сделаны синим, но было несколько черных. В очередной раз перелистывая ее, Эдик обратил внимание на то, что черных записей всего три, но если в большинстве синих записей кроме имен и телефонов были и какие-то еще детали: адреса, даты, какие-то пометки – то все три черные записи состояли только из фамилии и телефона, в третьей была даже не фамилия, а кликуха: Туз. В двух других стояли фамилии: Трифонов и Семенов. Телефоны были явно старые московские городские. Два дня Эдик не мог оторваться от этой книжки, стоило ее отложить, его сразу опять к ней тянуло. Под конец это перечисление: Трифонов, Семенов, Туз – то и дело всплывало в уме Эдика.

Отпевание и похороны происходили на третий день. Предыдущим вечером Эдик выбрался к Наумову, там много говорили о смерти Алены. Эдик слушал молча и почему-то решил пойти на отпевание. Назначенное на девять утра, оно происходило в недавно построенной церкви недалека от дома. Кладбище тоже было близко.

Елена Васильевна оказалась известным лицом – церковь была полна. Молодой священник говорил надгробное слово. Он описал мирное успение праведницы, долгие годы готовившейся к христианской кончине. “Ангел смерти обрел ее, – сказал он, – бодрствующую в ожидании жениха полунощного”.

Началось прощание с телом. Эдик, пришедший одним из первых, стоял в глубине церкви и видел гроб на фоне светлого дверного проема. Священника он слушал, как в бреду, не воспринимая слова, только “жених” его жутко напугал. Замерев, он смотрел, как прощавшиеся один за другим подходили ко гробу и, отойдя, становились поближе к выходу из храма. Наконец он понял, что стоит столбом посреди пустого пространства. Тогда и он двинулся ко гробу и подошел к нему последним. Наташа стояла рядом с гробом, видимо, не замечая Эдика. Тот подошел, заставил себя поцеловать руку покойницы и, подняв взгляд на лицо, увидел, что мертвая насмешливо на него смотрит, прищуривая один глаз. Поспешно подавшись назад, он оступился и навзничь грянулся оземь. Поднялся глухой ропот, близстоящие бросились поднимать упавшего. Только Наташа не шевелилась, насмешливо глядя на него, прищурив один глаз.

Тут стоявший позади нее глава местной администрации стал объяснять невесть как попавшему сюда иностранцу, что молодой человек-побочный сын покойной, а иностранец, хотя и подумал: “В каком же возрасте она его родила”, вежливо сказал: “Oh”. Услышав это, Наташа подошла ко гробу и, не обращая внимания на медленного поднимавшегося Эдика, принялась закрывать крышку. Ей помогли, гроб начали выносить, чтобы везти на кладбище.

Пришедший в себя Эдик пошел домой, решив на похороны не ходить. Во дворике он застал Марго, вернувшуюся с отпевания и распоряжавшуюся подготовкой к поминкам. Наташа, узнав, что Марго пошла домой, испугалась, что та напьется еще до поминок, и тоже бросилась домой, благо было недалеко. Первым делом она распорядилась собрать все закупленное спиртное, отослала Марго на кладбище, а выпивку заперла в своей комнате. Выходя, она увидела стоявшего в дверях домика Эдика. Не помня себя, она подошла и прорычала:

– Проваливай!

– Как? – прошептал тот.

– Прямо, все время прямо, и думай: “Когда же стенка?”

– Что? – переспросил Эдик.

Четко, с паузами между словами и ударением на “у”, Наташа сказала:

– Иди на хуй.

Плохо соображая, Эдик пошел к проходу между домами и вдруг, увидев перед собой сплошную кирпичную стену соседнего дома, начал истерически хохотать. Из присутствующих одна Наташа не обратила внимания на этот хохот. Она сообразила, что только что в точности повторила Аленину фразу, которую услышала года в три. Именно так та послала оборзевшего местного авторитета, требовавшего ее помощи в каком-то столичном деле. Теперь Наташа удивлялась, как это вдруг в ней выстрелило.

Эдик ушел, провел вечер у Наумова, который на поминки почему-то не пошел, зато почему-то пошел Саша. У Наумова Эдик выпил больше обычного, домой вернулся около полуночи. Во дворе еще стояли столы, но в остальном после поминок уже убрали. Эдик быстро прошел к себе и лег, но не успел он заснуть – дверь открылась. На пороге стояла старуха.

– Я пришла к тебе против своей воли, – сказала она твердым голосом, – мне велено исполнить твою просьбу. Трифонов, Семенов и Туз помогут тебе. Ты должен обращаться к ним поочередно, больше никаких дел в России не вести, затем ты женишься на Наташе и увезешь ее.

Сказав это, она повернулась и бесшумно вышла. Эдик слушал, потупившись, боясь на нее взглянуть, но через минуту вскочил и бросился догонять, однако входная дверь не открывалась. Подергав ее, он сообразил, что дверь заперта. Тогда усталость взяла свое, он упал на кровать и заснул.

Проснулся он поздно, довольно бодрым, несмотря на похмельную сухость. В окно, выходившее на юг, светило солнце. Эдик с усилием поднялся и налил себе воды. Пить холодную воду было радостно и приятно; но, поставив стакан, он увидел записную книжку. Мгновенно вспомнилось ночное посещение, в голове запрыгало “Трифонов, Семенов, Туз”. Еще несколько часов он просидел дома, боясь что-либо предпринять.

В явлении Алены он не сомневался, как и в действенности ее помощи, но страшило обязательство в отношении Наташи, а сама Наташа делалась все противней.

Наконец он решился, собрал свои сумки и, не заходя попрощаться и не заперев дверь, отправился к Наумову. По дороге он обдумывал, сколько сможет вложить в этот бизнес. Денег, взятых у матери на полгода жизни, плюс суммы, доставшейся Эдику от покойного отчима, получалось сорок семь тысяч. У Наумова решение Эдика ехать в Москву для какого-то бизнеса вызвало необъяснимый энтузиазм. Он тут же связался со своим знакомым, Чекой, занимавшимся в Москве темной деловой посреднической деятельностью. Тот сразу согласился помочь Эдику своими знакомствами. Взяв билет на поезд, сообщили Чеке о времени приезда по мылу с копией матери Эдика, для которой он добавил, что спешно едет в Москву по делам, “подробности позже”. Провожая Эдика, Наумов, смеясь, поздравил его с разрешением долгого поста и пожелал счастливого пути.

Москва встретила Эдика неприязненно, люди неслись, не останавливаясь, особенно неприятны были во множестве попадавшиеся девушки, бегущие на высоких каблуках по каким-то непонятным делам, в каждой из них Эдику виделась Наташка. Чека, однако, встретил его хорошо и поселил на диване в большой комнате своей двухкомнатной квартиры.

VI