Текст книги "Жизнь спустя"

Плач Ярославны Канту

Мы пережили множество соблазнов,

Мы пережили множество обломов,

Метаморфоз и мелких озарений.

От чести настоящих коммунистов

До Брежнева унылого отстоя,

От Горбачевского “не враг товарищ янки”,

От шока девяностых плутократий,

Над Атлантидой нервного ютёрна

И чехарды преемников-премьеров

До чести настоящего чекиста.

От вежливого покоренья Крыма

До нищеты и зарева Донбасса,

Чечни туда, Чечни сюда, чеченской

Мести на мосту Немцова.

От кризиса как модуса вивенди

До вежливых среди Москвы шоферов,

От человеческих коллизий “Идиота”

До обожаемых гебешниками “Бесов”.

А интеля, from Russia и in Russia

Не парятся: “что это может значить”.

Железный занавес для них –

Над головой категорический императив,

И небо звездно-полосатое внутре[10]10
  С. – А вот это уже чистое абличительство.
  А. – Наверное, но ведь и суть мной написанного остается, а отвращение от этого повторения на автомате, чего положено повторять, уж очень было острое.


[Закрыть].

На злобу…

На салют в Москве

в честь присоединенья Крыма

 
Одноногая старуха нам разруху проречет,
и хоть все ее огрехи знаю я наперечет,
ни уйти, ни защититься не удастся в этот раз,
если Цезарь станет птицей, если рыбой будет Красс,
если глупенький Антоний с Клеопатрой во главе
что-то там в ООНе гонит о порядке в голове.
 
 
Неизбежная победа – неизбежна, как салют,
как распил по Белой Веже, как заказанный капут,
как Обама в Белом доме, как из танков по тому
тоже белу, – про который все никак я не пойму, —
как война интеллигенту, как потом в конце войны
пандеми́я инфлюенцы, что была страшней войны.
 
 
И опять мозги навылет – нам и пули ни к чему —
впопыхах надыбать выход, уходя по одному.
 

Н. Гумилеву[11]11
  Был еще подзаголовок: “висы”.


[Закрыть]

 
Тютчев, мелкая букашка
Бедной юности моей.
Выпьем чаю, где же чашка
В царстве старческих теней.
 

А.С.

 
Я последний читатель четвертого Рима,
Я читаю послания гуся свинье.
То, что вам прожужжало – и летит себе мимо,
Жало точно оставит во мне.
 
 
Гумилев – это Тютчев сегодня,
я сказал бы лет тридцать назад.
Ты прочтешь это лет через сорок,
так в истории мифы творят.
 
 
Соль спецхранов двадцатого века,
почернело твое серебро
в доме Умберто – Гумберта Эkо
в ломе китча с трейд маркой highbrow[12]12
  “Высоколобое”, то есть из элитарной культуры.


[Закрыть].
 
 
Но и золото Тютчева тускло,
самоварно блестит над Москвой
и не квасом, так кислой капустой
поминает нас за упокой.
 
 
Грохот цеха поэтов, – друг другу[13]13
  Вариант вместо последней строфы:
И вообще все поэты друг другу,все друг другу от века равны,те, кто бросит хоть строчку-другуюв колебание вечной волны.  ___________________
  С. – Пафосно, однако.
  А. – Да уж.
  С. – А про “в гости” это что?
  А. – То ли приснилось, то ли слышал где-то, что его взяли, когда он пошел в гости к уже арестованным, вполне зная об этом. Это в духе “моего” Гумилева, но, наверное, я выдумал.


[Закрыть]
все поэты от века равны,
те, кто бросил хоть строчку-другую
в колебание вечной волны, —
долетел, да и сам вроде цел, —
не забыт и не сильно поруган
тот, кто в гости пошел на расстрел.
 

Сумерки

 
Ежедневно света преставление
Правда, отвлекают фонари
От безмолвного ухода времени
До иной, до утренней зари.
 
 
Тишь, ни птахи не поют, ни псы еще не брешут.
Правда, тормоза вдали скрипят,
С фонарями совершают требу —
День отдать в покое не хотят.
 
 
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Мы молчим, нам слишком много чести,
Чтоб со днем до света не уйти.
 

Жизнь как изморось (Песенка)

 
Тихий дождик моросит, моросит,
А фонарик в нем горит, вон горит.
В свете этого фонарика
Жизнь полным-полна, легким-легка.
 
 
И штрихи ее не застят свет,
А как в детстве мокрый мягкий снег,
Тешат глаз, но отдают в висках,
Не волной-волна и не река.
 
 
Пусть прозрачна, но не призрачна
Эта старая картиночка.
Как извне в окно смотрю на то[14]14
  Я смотрю, как с улицы в окно…


[Закрыть],
Как я смотрел ее давным-давно.
 

окт. 2012

«Опустите руки в сушку…»

 
Опустите руки в сушку,
Опустите сушку в рот,
А от бублика горбушку
Съешьте задом наперед.
 
 
Поднимите вой кровавый.
Свят, свят, свят – на правый бой —
Левой-правой, левой-правой,
Левой-правой головой.
 
 
Веки лучше поднимите,
В кой-то век потехе час.
Отравитель, совратитель —
Нифигасе бе Пегас.
 

«За контактом в фейсбук полезешь…»

 
За контактом в фейсбук полезешь,
и день потерян.
От родных тополей
оставайся весь день в постели.
Кто подлей – та налей
расставание в разном теле.
Легче с возу стерпел,
как теперь мы всегда хотели.
 

Следующие два автор называл кондаками.

Кондак Рождества

 
Два чуда, явленные разом,
у хлеба прямо на дому,
Одно невидимое глазом
и невозможное уму,
В нем бесконечность оказалась
в пространство-времени
 в плену.
Другое льстит отцам и братьи
и восхищает матерей:
Дом хлеба, ставший домом плоти[15]15
  Вифлеем – бейт-лехем на современном иврите, и, скорее всего, на древнееврейском означает “дом хлеба”, но по-арабски он “Бет-лахм”, а лахм в современном арабском, по крайней мере в палестинском и, видимо, сирийском, – мясо, то есть плоть.


[Закрыть].
Дом мелкой меры всех вещей.
 

Фомина неделя

 
Говорит Фоме Фома:
Выше сердца и ума
Этот слух о воскресении,
Ну никак ему не верю.
Отвечал Фома Фоме:
Брат, с тобою я вдвойне,
Слух о воскресении в теле
Лишь пальпация проверит.
 

________________________

Фома значит близнец.

John Donne Meditation 17

 
No man is an iland, intire of it selfe;
every man is a peece of the Continent,
a part of the maine;
if a clod bee washed away by the Sea,
Europe is the lesse,
as well as if a Promontorie were,
as well as if a Mannor of thy friends
or of thine owne were;
any mans death diminishes me,
because I am involved in Mankinde;
And therefore never send to know
for whom the bell tolls;
It tolls for thee….
 

______________________________

Теперь, пожалуй, можно привести некоторые переводы и вариации. Первое, – формально наиболее близко к понятию перевода, – “По ком звонит колокол”. Возникло оно просто: автора спросили, не знает ли он какого-нибудь перевода этого знаменитого текста Джона Донна. Даже очень старательные поиски ничего не дали, поэтому пришлось переводить. Автор утверждал, что в результате получилось нечто весьма похожее на перевод, но это сходство обманчиво. По-русски первая строчка “Никто не остров весь в себе” звучит общим местом, и довольно затасканным, а по-английски это, скорее, противоположное общее место, причем довольно прово-кативное. Провокативность пришлось добавлять, чтобы постараться повторить по-русски структуру воздействия английского текста. Вот для этого в тексте стоит: “всем причастен и за вся живу”.

Джон Донн
“По ком звонит колокол”

 
Никто не остров весь в себе,
Скорей, кусок материка,
Часть целого.
 
 
Когда смывает море кочку, Европы убывает,
Как будто бы оно снесло утес,
Или усадьбу друга, иль твою.
 
 
И потому я с каждой смертью убываю,
Что всем причастен и за вся живу.
 
 
Теперь про колокол не спрашивай: по ком он,
Он по тебе звонит.
 

Следующее, хотя и получилось из попыток перевода, переводом не считается.

John Donne

 
Gо and catch a falling star,
Get with child a mandrake root,
Tell me where all past years are,
Or who cleft the devil’s foot,
Teach me to hear mermaids singing,
Or to keep off envy’s stinging,
And fi nd
What wind
Serves to advance an honest mind.
 
 
If thou be’st born to strange sights,
Things invisible to see,
Ride ten thousand days and nights,
Till age snow white hairs on thee,
Thou, when thou return’st, wilt tell me,
All strange wonders that befell thee,
And swear,
No where
Lives a woman true and fair.
 
 
If thou fi nd’st one, let me know,
Such a pilgrimage were sweet;
Yet do not, I would not go,
Though at next door we might meet,
Though she were true, when you met her,
And last, till you write your letter,
Yet she
Will be
False, ere I come, to two, or three.
 

_____________

© Державин, Маяковский, Брюсов, Пушкин, Булгаков, Бродский, Блок. Анненский и еше немного Высонкий и Псой Коооленко.

Джон Донн и “русское богатство”

Просит, чтобы обязательно была звезда.

Хотел звезду, а получил звезды.

 
Звезду в падении поймай,
А обрюхать левитру,
Найди, куда река времен,
Несет, что да– и не– забыто,
Кто черту раздвои́л копыта,
Как слыша пение сирен, —
И зависти, – не сдаться в плен,
Где, кому, в какое время
Вдруг, не лишне чести бремя.
(И найди
Там пути,
где интрига не в чести.)
 
 
Ну а ты, с горящим взором,
Тридцать лет гуляй по свету,
По моим советам вздорным
В нем ищи, чего в нем нету.
И расскажешь, конечно:
Мир – сомнительно нежный.
Все на месте,
а Дамы
Несть прекрасной,
Но честной.
 
 
Но если ты в мерцании светил
На всем скаку Ее не пропустил,
Пиши, я поспешу на встречу.
Стоп… Будь хоть рядом – а не светит.
Пока напишешь да пошлешь,
Пока дойдет…
Глаза протри,
Звезда и без меня падет
И раз, и два, и три.
 

Та река

Родительское собрание все не заканчивалось, а я спешил – Сережка, должно быть, уже подъехал и ждал у метро. Это собрание было моим первым… Началось оно радостью узнавания детей в лицах их родителей, но радость давно прошла, а собрание все шло непонятно о чем и куда.

Все же закончилось. Как школьник, дождавшийся конца уроков, я поспешил выйти первым, но бежать на глазах у родителей все же не решался. Все же родители несколько замешкались в дверях, и, дойдя до лестничной клетки третьего этажа и повернув направо на лестницу, я скрылся из поля их зрения. Поняв, что оторвался и теперь свободен, я почувствовал прилив радости, который переключил скорости, и я поскакал через три ступеньки вниз по лестнице, так что, вылетев на первый этаж, даже пожалел, что лестница так быстро кончилась, но тут увидел Сережку, ждущего в раздевалке у выхода. “Хорошо, сообразил не ждать у метро”. Шапка, шарф и легкая курточка отняли считаные секунды, и вот мы уже, не сговариваясь, быстрым шагом выходим на ул. Пушкина.

Предстоит вечерний обход Москвы: сначала привязываясь к букинистическим магазинам, затем просто хождение по искрящейся в свете фонарей зимней трын-траве. Черный хлеб с солью “со столов” у Сережки в портфеле, волка и сову мы еще не боимся, а четвертинку, необходимую для сугреву, возьмем по ходу дела, – обычно-то брал заранее, но сегодня не успел из-за собрания.

Итак, на ближайшее время цели намечены: очевидно, сначала на Кузнецкий Мост – этот долго не займет, затем в лавку у первопечатника около пл. Дзержинского, там можно порыться и подольше, а там видно будет.

Эти бесконечные хождения по Москве: после проведения кружка в Университете, или сразу после своего института, с целью и без, трезвыми и в подпитии, и, наконец, когда все порвано, когда отовсюду исключили, и ты свободен как никогда: ни до, ни после, и скоро уезжать, если выпустят или… Прогулки в центре и в районе университета, и от университета до центра, и у Сокола, и в пролетарском районе, где жил Сережка, где зимой в выходные все пьяны и десятки людей лежат, потому что встать сил нет, и кровь на снегу. И еще много-много где прогулки. Что в этих лишних, никому не полезных хождениях? Но ведь именно благодаря им ты – московский студент, а не Шариков.

На другой стороне Пушкинской, на углу – группка школьников, – непонятно, что это они так поздно тут делают, домой не надо, что ли. Я рассматриваю их, пока улицу переходим, – симпатичные, особенно вон тот. Сказал Сережке: “Смотри, какие хорошие ребята”, – тот сразу помрачнел. Уже выйдя на Кузнецкий Мост, спрашиваю: “В чем дело?” “А почему, собственно, ты решаешь, кто хороший? Ты хоть понимаешь, что тем самым их судишь?” Пытаюсь оправдываться, что это ведь я в хорошем смысле, но Сережка обрывает: “Это не важно”. А мне и это неважно, настроения не испортило, но вот запомнил.

Сорок лет спустя я собираюсь обратно в Москву. Конечно, я понимаю, что там нет ни Пушкинской улицы, ни пл. Дзержинского (Пушкин с Дзержинским прошли по одной статье), что все мои места заросли гламурной гнойной слизью и, главное, почти не осталось людей, которые делали для меня Москву Москвой. Не дожил и Сергей Александрович. И все же не все же бесследно прошло, что-то уж точно осталось другим, вечно молодым.

Все знакомые твердят, что это нелепость, что это попытка вернуться не в место, а в свои восемнадцать лет, что это совершенно невозможно. Мне хочется поправить: “не в восемнадцать, а в семнадцать”, но я, конечно, молчу, а то решат, что я над ними издеваюсь. Почему, кстати, поучающие – такие обидчивые?

За этим почти всегда следует свежее сообщение о невозможности дважды войти в ту же реку. Каждый, кто мне это вещает, явно думает, что нашел новый и исчерпывающий довод, а я после пятого где-то раза научился более-менее вежливо кивать и не встревать в продолжение. Тем более, я не говорю им, что только попытки невозможного хоть чего-то стоят. А думаю как раз об этом.

Итак, я в Москве. Я договорился в одной из самых симпатичных школ, что попробую у них что-то делать. Кстати, это та самая школа, которая была когда-то “Лесной”[16]16
  См. историю про Марго в “Пиковой даме” (с. 88).


[Закрыть]. Теперь от той школы остался интернат, и ребята могут оставаться в школе всю неделю.

Утром в субботу я вхожу в школу, у меня спецкурс. Это уже второе или третье занятие. По дороге от проходной к классу я не встречаю ни одного взрослого, но из-за каких-то дверей слышатся голоса. В моем классе в левом дальнем углу столов нет. Там сидят на полу ребята и шумит электрический чайник, а на ближайшей парте стоят чашки и нарезанный имбирь на тарелочке. Когда я зашел, чайник как раз закипел.

Я говорю:

– Так, кто заниматься, перебирайтесь за передние парты, остальные могут там сидеть, но тихо.

Они встают, не спеша кладут имбирь в чашки, лишние выходят из класса. С чашкой в руке переходит к передней парте девочка – я уже запомнил, что ее зовут Таня. Больше чтобы заполнить паузу, я спрашиваю:

– Таня, у вас листок с прошлого задания есть?

– Листок – это очень странная вещь, – отвечает Таня, и я, уже подхваченный течением, радостно выдаю отзыв:

– Если он есть, то его сразу нет, – а сам понимаю, что все, возвращение состоялось, и, пока они рассаживаются, я ликую и твержу про себя:

Мож – но!

В ту – же!

Ре – ку!

Так оно и оказалось.

Спасибо, Таня!

Остаток головы

 
Остаток капусты, похожий на белую розу,
А ты, как ни грустно,
на очень глухую корову.
 
 
К ней старость никак не придет,
а от младости мизер остался.
Пока, пропустив переход,
ты туда и обратно катался.
 
 
А поезд метро
порождает иллюзию сдвига,
Но ты, очевидно, не тот,
чтоб с иллюзий действительно спрыгнуть.
 
 
А тот, очевидно, не ты,
кто тебя отпускает на волю:
Остаток капусты летит
по холодному белому полю.
 

«Одиссей возвратился в Ита́ку…»

 
Одиссей возвратился в Ита́ку,
Ну, может быть, в И́таку.
Больше дома сидит пока,
Неохотно выходит на улицу.
Там его узнают, привечают,
Зовут его Улиссом.
 
 
В остальном же там все неизменно,
Все как в тот незапамятный год:
Справа роща краггаш-деревьев,
Слева нефтеперегонный завод.
 

«Желая встать с кровати…»

 
Желая встать с кровати,
Ухватись за что-нибудь
Или потом вращайся, —
Волчок ведь тоже падает не сразу.
Но не пытайся позу принимать
Героя фильма или даже книжки,
А то таким и станешь,
А сам —
С кровати сам уже не встанешь.