Текст книги "Жизнь спустя"

…живейшее из наших наслаждений кончается

содроганием почти болезненным.

Стерн (по словам Пушкина)

Собственно, окончание нашей повести большого интереса не представляет именно из-за своей неизбежности, тем не менее придется ее досказать.

Утром следующего, седьмого со смерти старухи дня Эдик позвонил Трифонову. Тот оказался нервным и суетливым человечком. Звонку Эдика он несказанно удивился, но, услышав, что Эдик от Алены, немедленно согласился встретиться. Встретились у какой-то станции метро. У Трифонова оказался не новый японский внедорожник – Эдик давно прозвал эти машины “савками” от английского сокращения: “SUV”, – на котором поехали в его загородный дом. И дом, и савок, и сам Трифонов, и его подруга в два раза младше него производили впечатление какой-то издерганности и разболтанности. Узнав, что у Эдика есть деньги, которые он хотел бы прокрутить в кратчайший срок, Трифонов предложил помочь больным детям. Схема состояла в отправке детей на лечение в Америку на бюджетные средства. Средства пилились между выписавшими их чиновниками, принимающей более-менее фиктивной американской организацией, созданной какими-то эмигрантами из Союза, семьей ребенка и посредниками – реальные американцы и лечили детей, и содержали их и сопровождающих лиц практически бесплатно. Деньги надо было сначала перевести на американский счет принимающей организации, откуда они уже расходились по указанным получателям. Чиновники же хотели получить свою долю немедленно, не желая ждать переводов туда-обратно, вот тут-то и нужны были первоначальные вложения, сопряженные с заметным риском. Трифонов, узнав, что Эдик готов вложить в это дело 47 штук и согласен на всего лишь 100 % прибыли при таком риске, счел его бессребренником и утешал тем, что на эти деньги удастся организовать операции целым трем детям.

С точки зрения Эдика, риска, понятно, быть не могло – Алена гарантировала успех. В общем, Эдик деньги отдал, дело закрутилось на редкость гладко, все переводы прошли почти мгновенно, и уже через четыре дня изумленный Трифонов передал Эдику его долю, несколько раз повторив, что такого он еще не видел. Еще больше был поражен Чека, с самого начала крайне подозрительно относившийся ко всей происходящей у него на глазах махинации.

Семенов оказался спокойным, даже флегматичным типом. Жил он в старой московской кирпичной пятиэтажке, в квартире, перестроенной из двух квартир советских времен. Сделано все было качественно и добротно. Нечего и говорить, что Эдик легко застал его дома, позвонив по городскому телефону. Семенов не особенно удивился, на упоминание об Алене отреагировал благосклонно, но спокойно, пригласил домой. Он сразу предупредил пришедшего к нему Эдика, что быстрых дел предложить не может, есть у него один проект, довольно верный, но на прибыль раньше чем через полгода рассчитывать не приходится, да и размер ее неясен. Видя разочарование Эдика, повторил, что это единственное, что он может предложить. Эдик хотел было отказаться, но сообразил, что Алена недаром послала его к Семенову, и согласился. В детали проекта он вдаваться не стал и оставил Семенову все свои деньги.

Два дня прошли в сомнениях, подогреваемых Чекой, а на третий вдруг позвонил Семенов и предложил встретиться, в голосе его было некоторое удивление. При встрече он сообщил Эдику, что ситуация резко изменилась, что их проект обещает куда большие выгоды, чем предполагалось, и что он, Семенов, готов немедленно выкупить у Эдика его долю, удвоив ее. Он подчеркнул, что предлагает сделку, ему самому очень выгодную, только потому, что, по его наблюдениям, Эдик был заинтересован именно в скором обороте. Нечего и говорить, Эдик немедленно согласился.

Когда Эдик вернулся домой, Чека по телефону обсуждал с кем-то некое неудавшееся мероприятие. Фигурировали имеющиеся 300 тысяч, необходимые полмиллиона. Эдик слушал краем уха, но вдруг вздрогнул и сделал стойку, когда Чека сказал: “Даже если наберем полмиллиона, контачить со мной Туз не захочет”. Речь шла о том, чтобы некий Туз передал кому-то, имевшему возможность принять выгодное для вкладчиков решение, крупную сумму; что Чека уже пытался действовать меньшей суммой, Туз отказался и к новому предложению серьезно не отнесется. В полном убеждении, что Туз – тот самый, Эдик уселся на свой диван и уставился на Чеку, в волнении ходившего по комнате. Тот продолжал по телефону доказывать, что возможность упущена, наконец отключился и только тут заметил взгляд Эдика.

– Контакт с Тузом я обеспечу, – сказал Эдик.

– М-м-м? – промычал пораженный Чека.

Эдик уверенно смотрел ему в глаза, наконец Чека выдавил:

– Даже если Туз согласится, он потребует полмиллиона, а у нас только триста штук с небольшим.

– И почти двести моих.

Чека долго переваривал новую информацию. Наконец он сказал:

– То есть?.. Неужто Семенов уже расплатился?!

– Да, – ответил Эдик, – и теперь у меня Туз.

Эта невнятная фраза почему-то убедила Чеку. Все же он спросил:

– Все это чудесно, но как ты собираешься выйти на Туза?

– Я ему сейчас позвоню, но сначала проверь, что у нас будет полмиллиона.

Не пытаясь даже вникать в происходящее, Чека обзвонил вкладчиков. Выяснилось, что деньги будут. Тогда Эдик подошел к домашнему телефону и набрал номер. Увидев, что он пытается звонить Тузу по городскому, Чека решил, что все это ему снится, и решил подождать пробуждения.

В трубке раздавались длинные гудки. Эдик сильно волновался, но не сомневался, что ответят. Наконец женский голос сказал:

– Слушаю.

– Могу я говорить с Тузом? – сказал Эдик. Помолчав, трубка ответила встревоженным шепотом:

– Хорошо, одну минуту.

Эдик услышал невнятный гуд отдаленных голосов, затем мужской сказал:

– Что вам угодно?

– Здравствуйте, меня зовут Эдуард, я…

– Откуда у вас этот номер? – оборвал голос.

– От Алены.

– Что-о-о-о-о?! – взревел голос.

– От Елены Васильевны из S, – пояснил оробевший Эдик.

Голос в телефоне умолк на секунду, а потом заржал, именно ржал, а не смеялся или хохотал. Не переставая ржать, он сказал в сторону:

– Он сказал: “от Алены”.

Наконец, успокоившись, но все еще в веселом настроении, он согласился выслушать Эдика, затем подумал и сказал:

– В любом другом случае я бы тебя сразу послал, но при таких удивительных совпадениях… Я ведь здесь уже много лет не живу, только в гости изредка захожу, ну и звонить мне по городскому телефону, надо же додуматься… Ну и конечно, что от Елены Васильевны… Да, да, конечно, помню ее. Давай так, позвони мне послезавтра часа в четыре. Вот по этому самому номеру и звони. Ты пока обеспечь бабки, а там обсудим.

Обеспечивать Эдик предоставил Чеке, а сам на следующий день пошел гулять. Но прогулка по Москве расстроила его, повсюду попадались Наташи. Их быстрые ноги пугали Эдика намеком на сильные ляжки и бедра. Он вернулся к Чеке почти в панике. Будь у него такая возможность, он побежал бы к Алене с просьбой все отменить, Но такой возможности он не видел, не по недосягаемости умершей, этого он как раз уже не сознавал, а потому, что две трети дела были сделаны и этого отменить никак невозможно.

Спал он плохо, снились разные мельком увиденные днем девушки, сильные ноги которых превращались в захватывающие его капканы. Он несколько раз просыпался и засыпал, сон повторялся. Встал он поздно, напуганный и подавленный. Наконец, пришло время звонить Тузу. Трубку взяла вчерашняя дама, она сказала, что Туз будет с минуты на минуту, что он просил Эдика приехать, без денег, конечно. И дала адрес.

Через сорок минут Эдик подошел к подъезду по указанному адресу. Дом был “генеральский” – кирпичная восьмиэтажка середины пятидесятых. У подъезда стоял савок с двумя охранниками и небольшая беэмве с дремлющим шофером. Из савка выглянул один из охранников, осмотрел Эдика и куда-то позвонил.

Эдик вышел из лифта на седьмом этаже, подошел к двери, но позвонить не успел, Туз открыл сам. Он сразу провел Эдика на кухню и указал на стул за небольшим столом напротив окна. Сам сел напротив, так, чтобы на фоне оконного проема Эдик плохо его видел. Не успел Эдик сесть, Туз спросил:

– И кто ты Елене Васильевне, что она тебе мой телефон дала, родственник?

– Почти… – начал было Эдик.

– Почти?! – воскликнул Туз. – Сколько же ей теперь лет?!

Эдик попробовал исправить впечатление:

– Я жених ее внучки, – но слово “жених” ввергло его в панику. Все окружающее погружалось в какую-то муть, он с трудом различал силуэт Туза перед собой. Тут у Туза заиграл мобильник, глянув на него, он сказал:

– Прости, надо ответить, подожди пару минут, – и вышел из кухни.

Эдик почувствовал облегчение, но из прихожей раздался голос Туза:

– Алена, у меня важный разговор, займи гостя минут на пять.

Услышанное имя потрясло Эдика, он не засек, как в кухню вошла дама, как села на стул, где только что сидел Туз. Спустя минуту, вероятно, желая подбодрить оробевшего юношу, дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило Эдика. Она же, еще не понимая его состояния, приподнялась и протянула руку за печеньем, но он уже видел Аленину клюку в ее руке…

– Старуха! – закричал он в ужасе.

Вошедший в кухню Туз увидел ошеломленное лицо своей любовницы.

– Что это значит, – повернулся он к Эдику, но тот только бессмысленно бормотал:

– Алена… Туз… Алена.

Туз понял, что перед ним безумец, и просто сказал:

– Убирайся!

– Что? – вдруг отреагировал Эдик.

– Пошел вон!

Чудом добрался Эдик домой к Чеке.

Заключение

Собранные деньги пришлось возвращать Чеке, расплачиваясь за действительные или мнимые убытки вкладчиков. Поскольку деловые связи были ему куда важней Эдикиных денег, Чека роздал их почти все. Правда, надо отдать ему должное, он сразу отложил тысяч двадцать и к ним не прикасался. По счастью, Чека в электронной почте, где Эдик сообщал о своем приезде, нашел адрес его матери, написал ей, и она уже через четыре дня прибыла в Москву и забрала Эдика. Ей Чека отдал и оставшиеся деньги.

Не веря ни в российскую, ни в американскую психиатрию, мать отвезла Эдика в Мюнхен, где ее старая знакомая помогла устроить его в знаменитую клинику им. проф. Шнейдера. Эдик уже иногда отвечает на вопросы на английском и все реже вскрикивает “Алена” и “Туз”.

Чеку грохнули пару лет спустя в какой-то криминальной разборке, где он пытался играть роль посредника.

В этом году Наташа заканчивает институт, видимо, с отличием. Пораженные провалом печально знаменитого 14-го года, ее однокурсники постарались уехать из России, и многим это удалось. К общему удивлению, Наташа уезжать категорически отказалась, помимо учебы она с третьего курса работает на какой-то административной должности в родном S и быстро сделалась там чрезвычайно влиятельным лицом.

Деньги Алены, и немалые, сперва попали к Марго. После смерти Алены она страшно запила и пила бы до собственной смерти или, что менее вероятно, пока не кончились бы деньги, но вскоре Наташа у нее все изъяла, потом через старых Алениных знакомых оформила ей инвалидность и пенсию. С работы в доме отдыха Марго пришлось уйти еще до того, но Наташа настояла на сохранении учеников, и Марго тратит на них все свое время. Впрочем, ее занятия с учениками тоже постепенно перешли под строгий контроль Наташи. Марго, кстати, первая, кто, оговорившись, назвал ее Аленой. Наташе это так понравилось, что она теперь сама, знакомясь, так представляется, и это имя все более вытесняет ее собственное.

Она выписала с Дальнего Востока внучку уехавшего туда старшего брата Марго и полностью управляет ее жизнью. На воспитание племянницы она ежедневно тратит час-два, внимательно следит за всеми занятиями, решает, добавить ли уроки музыки или английского, отменить ли гимнастику и т. д. Бедняжка ее жутко боится, слушается беспрекословно и смотрит на все ее глазами.

Наумов, еще до Олимпиады, купил дом в Германии, вложил крупные средства в какое-то дело там, женился и уехал.

Саша не уехал. Он закончил институт, пошел в аспирантуру, занимается социологией, что-то преподает в местном филиале Университета дружбы народов. Наташа уже давно и сильно привлекла его внимание. Они познакомились на поминках по Алене, куда Саша явился без приглашения, и дружат с тех пор. Саша часто к ней заходит, они подолгу обсуждают все на свете. Иногда он засиживается допоздна, но и тогда в полночь неизменно встает, как будто что-то вспомнив, и поспешно уходит.

В будущем они, видимо, будут близки, но пока Саша сам не знает, что сильнее: его восхищение Наташей или отвращение от ее властности. Она же всегда рада его обществу, все, что он рассказывает, ей интересно, кажется очень умным. Иногда она ловит себя на желании скинуть с себя бремя “быть Аленой” и целиком отдаться этому общению и…

Пока что такие чувства ее пугают, и она их успешно отгоняет.

2012 г.

_______________________

О появлении этой повести автор рассказывал следующее:

Один известный славист указал мне на рассказ Л. Улицкой “Пиковая дама”. Рассказ мне активно не понравился, и я его разругал. Тогда славист несколько даже обиженно сказал: “Ну напиши лучше”. Через некоторое время я совершенно неожиданно для себя заметил, что то и дело начинаю придумывать сценки из этого “лучше”. Несколько месяцев я более-менее удачно этому сопротивлялся, а потом подумал: “А почему бы и нет?” Дальше стало совсем интересно. Я решил уложиться в рамки пушкинской “Пиковой дамы”, а текст все время распирало, и он вылезал за рамки. Я чувствовал себя художником, пишущим на имеющемся куске полотна. Канва требовала очень строгой дисциплины, все, что за нее вылезало, приходилось беспощадно отсекать, но это-то было необыкновенно увлекательно.

Текст все же вылез за поставленные рамки. Это стало неизбежным, когда я понял, что пушкинская “Пиковая дама” присутствует во многих более поздних текстах русской литературы и избежать этого присутствия невозможно. Так, к примеру, заключение пришлось сделать в разы длиннее, чем у Пушкина, так как оно присутствует хотя бы в заключении “Идиота” Достоевского и терять это присутствие никак нельзя.

Что касается прозы Улицкой, автор к ней испытывал, по-моему, неоправданную неприязнь. В его отзывах об Улицкой часто встречалось слово “глупость”, иногда “пошлость”, однажды он назвал ее русским литературным Макдональдсом. Я заметил, что тогда и Пелевин, и Акунин, и почти все современные авторы – Макдональдс, на что он ответил: “В общем, да, хотя Пелевин – скорее In-N-Out”. (“In-N-Out” – сеть американского быстропита, настаивающая на натуральности своих продуктов. Например, картошку или что-то на нее весьма похожее там режут прямо на глазах восхищенной публики.)

“Лесная школа” неожиданно аукнулась через несколько лет, о чем см. в рассказе “Та река”.

На мое замечание, что анекдоты в этой повести выглядят уж чересчур неправдоподобными, автор очень развеселился и утверждал, что все они – реальные события, с точностью до достоверности свидетельств их участников. А вот на один серьезный недостаток ему указал замечательный, но сегодня практически забытый филолог, а именно: в начале идет карточная игра, которая не имеет никакого дальнейшего карточного продолжения.

Еще я спросил: “А город S – это Сочи?” Он ответил: «Наверное, да, хотя я в Сочи никогда не был. Тут, мне кажется, была реакция на пошловатую поговорку: “Знал бы прикуп, – жил бы в Сочи”, которую мне хотелось перевернуть: “Жил бы в Сочи, – знал бы прикуп”».

* * *

Дальше шло необычно для автора длинное стихотворение памяти Марго и еще одной женщины. (Сама Марго, то есть ее прототип, умерла от рака вскоре после возникновения повести, но успела ее прочесть.) Автор категорически запретил его публиковать. Оно действительно было не столь насыщенное, сколько длинное. Кроме того, в нем было слишком много личного. Все же я считал, что там были стоящие моменты, и пытался возражать. Автор довольно нелепо обвинил меня в попытке раздуть размер книжки.

* * *

Тут надо бы привести реакцию автора на стихотворение Ани Герасимовой (Умки):

 
…………………………
О, эта мелкая моторика письма —
Из головы и через пальцы!
О путь, которым мысль выходит из ума
Через волшебные канальцы!
…………………….
…………………….
Зачем и почему вместо него теперь
Незаживающая рана,
Пустого клацанья бесплодная капель,
Мерцанье стылого экрана?
…………………….
Забудет, что такое почерк.
 

Умка (2015)

 
Я вчера получил твою статью, дорогой Павлуша…
Конечно, я отнесу ее к Мережковскому…
Я, признаться пожалел его немного,
ведь почерк у тебя убийственный…
 

Ельчанинов – Флоренскому

 
Хотел бы возразить без рифмы и не в ритм,
что огорчительно скорей другое:
великолепен старый черновик,
в нем все помарки – авторской рукой.
В исправленных местах, в зачёркнутых словах,
в чудесных вымаранных тропах
нам видно и куда, и как шла мысль автора,
чего он хочет.
Теперь не то, теперь от глаза скрыт труд автора,
легки и незаметны исправления,
нам явлен лишь товарный вид
и божества и вдохновения.
Но почему же, новых авторов открыв,
я то смеюсь, то дернусь непечатным словом
на их непуганый идиотизм
благоговения перед своим печатным словом.
Казалось бы, легко: решил и изменил
на нужные слова, без шума и без пыли,
но кажется, что кто-то нас забыл,
и вещи каменней,
чем в прошлом веке были.
 

Антилимерик[8]8
  Замечание автора: Эти тексты были реакцией на “лимерики” одной славной дамы и когда-то заметной поэтессы, огорчившие меня своей беспомощностью. Легко видеть, что навеяны они в основном воспоминаниями девяностых.
  Поскольку оригинальный лимерик должен быть – кроме формы – смешным и слегка непристойным, а большинство приведенных текстов скорее печальны, я решил это назвать антилимериком.


[Закрыть]

 
Одна дама у рынка Динамо
И, наверное, чья-нибудь мама
Очень тихо ходила,
А глазами просила,
Чтобы взяли, та скромная дама.
 
 
Был один старичок у Речного.
Пел-играл среди мрака ночного.
Из метро выбегали
И не замечали,
Что играет старик нехреново.
 
 
У Хасана на рынке Варшавка
Терлись девки вблизи от прилавка.
Кто брал мерзлые овощи, Кто девчонку замерзшую
У Хасана на рынке Варшавка.
 

Авторефлексивное
(действительно был такой)

 
Математик один в Калифорнии
Утверждал, чтобы местные поняли,
Что рашн частушка —
Не мату́шка-бабу́шка,
А лим’рик, по-русски оформленный.
 

А вот тут как бы просто лимерик:

 
Был Карл в городишке Магдала[9]9
  Магдала – городок в Тюрингии.


[Закрыть].
Украл он у Клары кораллы,
А Клара кларнета не трогала —
А просто дыхание спёрла, и
Кларнет не играет у Карла.
 

Колечко

Он провел те несколько дней у родительских знакомых. Они поместили его в комнатке своей дочки на ее кровати-чердаке. Выселенная из своей комнаты девчонка вредничала, как могла. В последнее утро она явилась в комнату и стала забрасывать его всякой ерундой: игрушками, теннисными мячиками, какими-то старыми тапками. Сначала он лежал наверху, завернувшись в покрывало, но, когда она встала на табуретку и принялась лупить по нему поролоновым валиком, он рванулся, пытаясь ухватить негодницу. Она спрыгнула, а он вдруг понял, что падает с кровати. Вцепившись в край матраса правой рукой, он судорожно сгруппировался, продернул ноги вперед и чудом ухитрился приземлиться на ноги. Левая его рука при этом все еще сжимала край темного покрывала, которое раскрылось над ним, как крыло большой птицы.

Выпрямившись, он увидел перед собой искаженное ужасом, разом подурневшее лицо девочки, причем видно было, что испугалась она не за него, а испугалась этой огромной черной птицы, слетевшей почти на нее. Тронутый ее выражением лица, он обнял ее, но сразу же отстранился, желая сохранить впечатление от этого испуганного личика.

Через несколько часов он уехал.

Прошло немало лет, он работал над диссертацией в аспирантуре знаменитого западного университета. В начале учебного года он встретил ее в университете. Оказалось, что ее отец, раскрутивший оптовую торговлю чем-то жизненно необходимым в каждом доме, отправил ее учиться именно в этот университет. Это уже был ее второй год там, но до того они как-то не встречались. Следующие несколько месяцев прошли в нарастающем по частоте и продолжительности общении.

Раз, бродя по университетскому городку, он зашел в антикварный магазин. Его внимание задержалось на серебряном кружевном колечке. Почему-то оно напомнило ему испуганное некрасивое личико маленькой девочки. Он купил колечко. Через несколько дней она сказала ему, что послезавтра ей девятнадцать. Полушутя, он спросил можно ли подарить ей колечко. Она задумалась и неожиданно серьезно ответила, что можно, но тогда и она ему подарит колечко. Они договорились встретиться в день рождения утром в кафе, так как вечером у нее намечалось празднование с друзьями-однокурсниками.

В кафе он пришел на несколько минут раньше, сел за столик. Что-то за окном отвлекло его внимание, и он скорее услышал, чем увидел, как она вошла и быстро идет к его столику. Обернувшись, он смотрел, как она доставала из сумки черный бархатный футлярчик. Колечко он вынул, только когда она уже протягивала ему футляр. Он отдал колечко, раскрыл футляр и уставился на тяжелый золотой перстень. Наконец он испуганно посмотрел ей в глаза. Она брезгливо рассматривала тонкое серебряное кружево его колечка.

Через несколько минут она вспомнила, как страшно спешит, перед ним прошли все отложенные за последние два месяца неотложные дела, они договорились созвониться позже, но в тот день не успели. Не успели и в следующие пару недель, остававшиеся до зимних каникул, ни когда-либо потом.

Через полтора года, собирая вещи, чтобы переезжать в новое место на постдок, он среди своих непонятно как сохранившихся еще школьных тетрадок обнаружил золотое кольцо и выбросил все вместе. Вынося мусор, он чувствовал облегчение, подобное тому, что получаешь, когда после долгого переключения каналов телевизора наконец его выключишь.

Неизвестно, что стало с футляром. Еще меньше мы знаем о судьбе кружевного колечка.

Автор говорил, что никаких прототипов, – людей или событий, – у этой истории не было, а она, скорее всего, – просто запомненный и додуманный сон.

Дальше у автора шел период, когда он чувствовал необходимость высказаться “на злобу дня”. Меня, честно говоря, удивляло его непонимание того, что его все равно не услышат, а если кто и окажется в пределах досягания, то услышит самое неглавное. Из нескольких текстов этого рода я, по настоянию автора, все же помещаю тут парочку, хотя думаю, что и они того не стоят.