Текст книги "Красные листья Гомбори. Книга о Грузии"

Михаил Синельников
Красные листья Гомбори. Книга о Грузии

Рисованная открытка от Гаянэ Хачатрян

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© М. И. Синельников, 2024

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2024

I. Стихи о Грузии

Из давних книг

 
Закрой глаза! Полнеба – за порогом,
Вся в радугах подзорная труба.
Ты слышишь, осушают рог за рогом,
Торгуют богом и пекут хлеба.
 
 
Татары, турки, персы и армяне.
Дары волхвов. За облаком седым —
Копытный цокот, музыки зиянье,
Коленчатый, волнообразный дым.
 
 
И мысль пойдет за каждым иноверцем,
Скользнет, свиваясь в дымное кольцо.
Там за углом… Балконы с красным перцем,
Пугливое, прекрасное лицо.
 
 
Но что твоя смешная серенада!
Все это – ложь и серная вода.
Я проведу тебя кругами ада,
Подземные открою города.
 
 
Глубокий погреб той грузинской речи,
Где никнет хмель и глохнет лития,
Уходят уплывающие свечи
За цветовые пятна бытия.
 
 
И в этом закипающем прибое
Еще сольются в пенный океан
Персидское лилово-голубое
И серебро гиперборейских стран.
 
 
Но есть у нас кузнечный цех и рынок.
И под гербами Солнца и Луны —
Семи стихий условный поединок
И меры веса, скорости, длины.
 
 
Но есть еще истертая циновка,
Упорный молот, огненная печь,
Высокая бесовская сноровка
Лаваш и меч из пламени извлечь.
 
 
Так вот они, искусства атрибуты,
Под сводом вулканических небес…
Теперь гляди, смотри, не перепутай,
Удара тяжесть и удельный вес!
 

Октябрь 1971

Вере Цигнадзе[1]1
  Цигнадзе Вера Варламовна – знаменитая грузинская танцовщица.


[Закрыть]

 
Запах сладкой мяты и забвенья,
Розовое масло желтых роз,
Трепетно-задумчивые звенья
Золотых сцепившихся стрекоз.
 
 
Может быть, растаяла от муки
И давно в полете умерла
Тетива, застывшая на луке,
В воздухе висящая стрела.
 
 
Неподвижность каждого движенья,
Скорость света, ровный ход планет.
Будущего головокруженье…
Прошлого и не было, и нет.
 
 
Как твое недолговечно счастье,
Хрупкое Адамово ребро!
И до устья кисти и запястья
В три ручья струится серебро.
 
 
Ветер славы мчится негодуя,
Шевеля подвески потолка.
И не может помнить поцелуя
Балерины потная рука.
 

1972

 
С душой вечерней и прохладной кровью
Бреду в московских сумерках домой.
Но продвигаюсь мысленно к верховью
Реки хевсурской пенно-дымовой.
 
 
Над головой что ни утес – то кубок
С дымящим суслом дыбящихся гроз.
Могучий дух! И крепости обрубок
К туманности эпической прирос.
 
 
Но в час, когда переселялся эпос
В лирические наши города,
Торжествовала твердых рек свирепость,
Жестокость камня и коварство льда.
 
 
Закрыл глаза – стал горячей и звонче
Сырой напев гремучего ключа.
И мчится речка хищной стаей гончей,
Обламывая ребра и рыча.
 
 
Кусается, прыжками сносит бревна
Парящего над пропастью моста.
Ни в чем, ни в чем природа не виновна.
Земля прекрасна. И река чиста!
 

1974

 
Грузинских пиршеств пенье хоровое
Гремит до помрачения ума.
Ревет шашлык, спешащий с водопоя,
А на холмах блуждает хашлама.
 
 
Томится скот, утаптывая травы,
И на губах баранов и коров
Цветут и вянут пряные приправы
Беспечных песен, будущих пиров.
 

1975

Памяти Г. Д. Джапаридзе

 
Эта женщина с фрески сошла.
Огляделась и вышла из фрески.
Пели медные колокола
И серебряные подвески.
И, наверное, храм на горе
Был построен единственно ради
Этих крыльев в седом серебре
И суровой серебряной пряди.
Столько света на гордом челе,
Столько жизни и сдержанной страсти!
Но серебряные запястья
Кисти рук относили к земле.
Разве ноша была тяжела?
И в серебряном молнийном блеске
Та, что с фрески грузинской сошла,
Возвратилась в безмолвие фрески.
Светлый лик я увижу во сне
На поблекшей гелатской стене.
 

1975

 
Все взяли строители Джвари,
Весь округ земли под ногой,
Все небо в чудесном пожаре
Одели тяжелой дугой.
Коснулись коленями пыли,
За все получили сполна…
И встали с колен, и забыли
Святые свои имена.
Потом укрепили скрижали,
Где ангелы вьются, трубя.
И в самом холодном подвале
Поставили склеп для себя.
 

1975

 
В ревущей буре Куры, ликуя,—
Водоворотов рукоплесканье…
Под гул чонгури им вслед бегу я
И над лугами, и над песками.
 
 
О, в этом сильном круговороте,
Властолюбивом, крутом разбеге —
Раздолье свежей покорной плоти,
Блаженной смерти, звериной неги.
 
 
О жизнь слепая, ты – отраженье
Вершин и храмов, долин и хижин,
То мир – в тревоге, в передвиженье,
То вновь зеркален и неподвижен.
 
 
Войди в теченье, смежая веки,
В миг омовенья забудь мгновенье.
Роняя руки в родные реки,
Как дуновенье, прими забвенье.
 
 
Давно, Халдея, твои колена
В земле Колхиды свой плен забыли.
И только пена, речная пена
Летит сквозь время, как туча пыли.
 
 
В огне и дыме родятся реки,
Ведут пророков пути прямые!
И только имя гремит вовеки:
Иеремия!
Иеремия!
 

1975

Ираклию Абашидзе

 
Здесь виноцветная горит камея Рима,
Изиды желтый лик, Ирана бирюза.
И в образ врезалась так невообразимо
Сквозного образка блажная стрекоза.
 
 
Китайский караван, к Дамаску шедший мимо,
Здесь обронил нефрит. Сквозь образ в образа
Он, застывая, вплыл буддийским сгустком дыма,
Как будто в пыль дорог упавшая слеза.
 
 
Так ясно-золотист был Бека Опизари[2]2
  Бека Опизари — грузинский мастер чеканки по металлу, златоваятель, живший в XII веке.


[Закрыть],
Но только годы бед быть рядом обязали
Звезду и тусклый крест. Не зря прошла гроза.
 
 
Все золото земли, крута и плодовита,
Здесь оплела лоза и Вакха, и Давида,
Орнаментом взяла грузинская лоза.
 

1978

Р. Кондахсазову

 
Плавно-покатый, румяно-гранатовый,
Вогнутый город с горой на груди,
Далью оглядывай, небом окатывай,
По затонувшим мостам проведи!
Книгой зачитанной и недоконченной,
Выцветшим сонником, темным, как сон,
Сводчатый, дымчатый, многобалкончатый,
Сам ты похищен и в ночь унесен.
В ночь, что спросонья, ворочаясь лавою,
Мечется, серной водой клокоча,
В ночь, где хлопочет певуньей лукавою
И гомонит, горячась, каманча.
Сине-прохладный и знойно-сиреневый,
Переплетенный закатом Тифлис,
Перепиши ты свой свиток шагреневый
Там, где заставкою месяц повис!
Гулкая улица, дряхлая странница,
Сузившись, сжавшись, трясет головой,
И по пятам ковыляет, и тянется,
Словно застывший напев хоровой.
 

1978

 
Даже русских смягчает Тбилиси
 

1978

 
Пустынны берега Палиостоми,
Здесь рыбами покрытая земля
Дрожит и в смертной движется истоме,
Хвостами исступленно шевеля.
 
 
Так сердце, частым схваченное бреднем,
Сжимая, нежат руки рыбака.
Кто был у женщин первым и последним,
Тот жил и жил, и умирал слегка.
 

1978

 
В городе, где за тарелку супа
Пиршество на вывеске писали,
Золото, отвешенное скупо,
В сумраке повисло, как в подвале.
На границе затеми и теми,
На слиянье сна и сонной яви,
Зыблется расплавленное время,
Забродило желтое манави[3]3
  Манави – марка кахетинского вина.


[Закрыть].
 
 
Ждут суда заложники в Иране,
Молится генсек в Афганистане,
Созревает заговор в Багдаде.
Золото клокочет в исступленье,
Вязью очертя твои колени,
Воздухом лучистым губы гладя.
 
 
Золото устанет пить Даная,
Родина окликнет ледяная,
Жаркий день припомнится едва ли.
Но зрачок влюбленно-удивленный,
Золотом волнистым заслоненный,
Волос золотой на покрывале…
 

1982

 
Под крепостью Юстиниана
Блестит Кодори в глубине,
Воспрянув круто и багряно
Растет скала, и речь бурьяна
Кузнечик переводит мне.
 
 
Трав однолетних ропот робок,
Уснула ящериц семья,
И, словно первый слой раскопок, —
День беспредельный, жизнь моя.
 
 
Мелькнувшей жизни, жизни жалкой
Блаженный морок, связный бред,
Купель, затопленная свалкой,
И мак над потолочной балкой,
И матери на свете нет.
 
 
Я вижу детство у границы,
Провинции пустынный сон,
Мозаик черные крупицы,
Траву забвенья, прах времен.
 
 
Всю явь любовью ставшей боли
Я с чистой горечью люблю,
Цветка не трону в этом поле
И муравья не раздавлю.
 
 
И только мысль готова взвиться
В такую бездну, где свела
Империй медленная птица
Молниеносные крыла.
 

1983

Памяти Э. А. Фейгина

 
В том городе светоотдачи,
Где долго день сиял и гас,
Я полюбил еще горячий,
Густой предсумеречный час.
 
 
В час предвечерний, говорливый
Казалось, будут вечно течь
И жизни уличной приливы,
И ветра медленная речь.
 
 
Роился здесь счастливый случай,
И, сколько лет ни проживи,
Все той же прозы сон тягучий
Жег ожиданием любви.
 
 
Еще в предсумеречном свете
Я вижу ветхость милых лиц.
Тянулись долго годы эти,
И свету не было границ.
 
 
Все звезды вспыхивали разом,
Ночной Тифлис в наплывах мглы
Казался выплеснутым тазом
Печного жара и золы.
 

1982

 
Горы в тюле лиловом дыма,
Беспризорного ветра свист.
И Порфирий, проконсул Рима,
Спит в гостинице «Интурист».
 
 
Все с похмелья ему немило,
Словно кесарь возник во сне.
Вот и солнце взошло уныло
В застекленной голубизне.
 
 
А вчера на подмостках театра
Ветеранам вручал венки.
Улыбалась ему Клеопатра,
Аплодировали царьки.
 
 
Были храмы, торги, ремесла,
Государственный интерес…
За эфесской гетерой послан
Прокуратора «мерседес».
 
 
Патриархи сидят в папахах
И доносчики чинно ждут.
Предстоящего пира запах
Пробивается там и тут.
 
 
Нынче дань принесут аулы…
Прямо в душу из красной мглы
Хмуро кесарь глядит сутулый,
Чью-то печень клюют орлы.
 

1987. Тбилиси

 
Напряженно-натужные хоры
И топочущий бешеный круг,
И тушинские, пшавские горы,
Из тумана шагнувшие вдруг.
 
 
Их вершины глядят все угрюмей,
И в ущельях рождается звук,
Стих Важа[5]5
  Важа Пшавела (1861–1915) – великий грузинский поэт.


[Закрыть], словно грохот хоруми,
Тяжесть за руки взявшихся рук.
 

1987

 
Победно и резко гремит «Марсельеза»,
Скрежещущих кровель клокочет железо,
И голуби тучей взмывают, звеня.
И речь президента, и холод портала,
И вялые залпы ложатся устало
В горелое золото рыжего дня.
 
 
И видятся смутно мансарды Тбилиси,
Где жадно стремится к полуденной выси,
Берется за кисти и лепит слова
Мечта о Париже, разлитая в зное,
И жизнь прорезает движенье сквозное,
В горячих дворах шевеля дерева.
 

1989

 
Лишь в хаосе прекрасен Параджанов,
На выставках он – средний коллажист…
Бывало, на приезжих жадно глянув,
Он становился ласков и речист.
С печалью многогрешно-величавой
Дурил, мертвел, морочил, бредил славой,
Метался, простаков сводя с ума.
О каторге вещая благосклонно,
Вдруг оживал, как черная икона…
Но жуткий след оставила тюрьма.
Какая-то запекшаяся рана…
Он был во многолюдстве одинок.
И полотном разорванным экрана
Свисающий казался потолок.
Какая цельность и какая груда!
Обломки, драгоценности, цветы,
Ковры, гранаты, бронзовое блюдо,
Взгляд виноватый щедрой нищеты.
 
 
Одно меня бодрило поученье,
Когда в душе и в доме – сущий ад:
«Всегда имей миндальное печенье,
И ты – богат!»
 

1994

 
Я думал о свойствах вина хванчкара,
Какая в нем светится радость,
Как нравится девочкам эта игра,
Святая атласная сладость!
 
 
Позднее полюбишь, как юность свою,
Пронзительность кинзмараули,
Как будто бы в ту же густую струю
Немного печали плеснули.
 
 
Потом в горьковатом и рыжем вине
Оценишь надежного друга…
Но только зачем эти праздники мне,
Когда начинается вьюга?
 
 
Когда зацветает родная лоза,
Вино прошлогоднего сбора
В кувшинах бушует, идет как гроза,
Как пенье грузинского хора.
 
 
И голос его, обжигая до слез,
Мерцает в полях ледовитых,
Где сорокаградусный русский мороз —
Как национальный напиток.
 

1995

 
Растрачены годы в потемках твоих,
Пропали в подвалах, в духане.
В груди, колыхаясь, колотится стих,
Подъемов твоих задыханье.
 
 
Я видел: за пыльными стеклами шьют,
Тачают, и чинят, и месят,
И шел мне навстречу ремесленный люд
И плыл заблудившийся месяц.
 
 
Лазурь с пожелтелой, заблудшей луной
И лиственный шум у порога.
Родное окно горожанки одной,
Излука небесного рога.
 
 
Где вечные гаммы, терзавшие слух,
И вскрики детей голосистых,
И светлые лики юневших старух,
Пленявших царя гимназисток?
 
 
Всегда под хмельком и немного всерьез
Ты мне говорил о высоком.
Твоих живописцев тяжелый психоз
Взирает всевидящим оком.
 
 
Могу, улыбаясь, заплакать навзрыд,
Кольцо отпуская дверное.
 
 
В твоих переулках, порхая, парит
Сестра моя – жизнь, паранойя.
 

1996

 
Чтобы персидскую не забывали силу,
Чтоб с русскими не спелись, —
                                               на ноге
Всем изнасилованным подрезали жилу.
Так пожелалось евнуху Аге.
 
 
Потом на Авлабаре[6]6
  Авлабар, Харпухи, Дидубе, Вери — старые тбилисские кварталы.


[Закрыть] и в Харпухи
Десятилетия и до преклонных лет
Все ковыляли смуглые старухи…
Той памяти сегодня нет.
 
 
Еще одна исчезла из империй.
Как долгожительницы те,
Речь русская бредет по Дидубе и Вери,
Очаровательная в хромоте.
 

1990–1996

А. Ц.

 
За двадцать лет, что ты лежишь в могиле,
Большие перемены, старый друг!
Не выжил мир, в котором все мы жили,
Рассыпался и разбежался круг.
Твой город пал в дыму кровопролитья,
Твоя семья живет в другой стране…
Ну а мои поступки и событья
Не описать, не перечислить мне.
Возможно там, где траурные марши
В ликующий мажор перетекли,
Все знаешь сам… Теперь тебя я старше,
Все тягостней видения земли.
Лишь иногда тебе бываю другом
В постылой этой жизненной борьбе:
Светящееся облако над лугом
Порой напоминает о тебе.
 

1996

 
Утро, полное нежной лазури,
И горит, и сияет Кавказ.
Все запело под рокот чонгури
И готовится кинуться в пляс.
 
 
Может быть, в этом праздничном свете
Снова юной окажешься ты,
Не окончатся пиршества эти,
И твои повторятся черты.
 
 
То ли в чашах вино золотится,
То ли шумный пошел листопад,
И красавиц нетленные лица
Из темницы столетий летят.
 

1998

Д.Д.

 
Из черноты он брал глаза и губы,
И часть руки, придерживавшей маску…
 
 
Так вылеплено множество личин.
И вот, пожалуй, чересчур правдивы
Министр самодовольный и продажный,
Поэт-осведомитель и актриса,
Как щука, проглотившая червя.
Не раз пытались выкупить портрет
И негатив такие персонажи.
 
 
Покуда фото сохли на веревках,
Варил фотограф дивные ликеры
Из пряных трав и высохших сластей.
И, наливая, все припоминал
Гимназию, где на последней парте
Сидел с ним рядом Берия Лаврентий.
 
 
На сломанной тахте лежал старик,
Кремлевского фотографа не вышло.
 
 
Вернувшись с фронта мировой войны
И с Пуришкевичем сдружившись в Ялте,
До Грузии добрался, но в Батуми
Выл пароход. Семейство собиралось.
 
 
Ночь проведя бессонную в каюте,
Он выбросил на пристань чемодан.
Да, Пекелис был брат Грегори Пека.
Красив и в девяносто. Моложав.
И женщины любили Агасфера.
 
 
Как он был стар! Таким же стариком
Его и в детстве помнили старухи,
А он их годы запечатлевал.
 
 
Ликеров терпких выветрился дух.
Сгорело все. Лишь на меня ночами
Тбилисские глядят леонардески.
 

1998

Д. Д.

 
Прекрасны точность, убедительность,
Но благородней, богоданнее
Таинственная приблизительность,
Чем очевидность попадания.
Лет шесть меня фотографировал
Искусник нищий и великий,
Моими лицами жонглировал,
Во мгле выискивая лики.
И ревность угадал тогда еще
И выжидающую ярость,
Души, при жизни умирающей,
Необеспеченную старость.
И эту душу он выматывал,
Выхватывал из черной Леты…
А в остальном права Ахматова:
Умрешь – изменятся портреты.
 

2002

А.Ц.

 
На четверть века, в общем ненамного,
Я пережил того, кто жизнь мою
Увидел всю из горнего чертога
И отбывает новый срок в раю.
 
 
Клиническую смерть уже изведав
И чуть помедлив, чтобы молвить мне
О том, что тщетна тяжба двух заветов,
Он обращался к звездной тишине.
 
 
Земные озабоченные лица
Он изучал, впадая в забытье.
Не ведала грузинская столица,
Что в путь собрался праведник ее.
 
 
Немногословный, пил он ахашени…
Иль в учрежденьи, где столкнемся мы,
Подписку взяли о неразглашеньи,
Как в юности в преддверии тюрьмы?
 

2000

Памяти Мориса Поцхишвили

 
Там сейчас краснеют горы
И до места торжества
Провожает за Гомборы
Убежавшая листва.
И туманная услада
В откровении дана
Молодого винограда,
Несмышленого вина.
И дорожные ухабы
И ложбины бодрых рек
Утекли бы в чан, когда бы
В душу не ушли навек.
 

2002

 
Там грудь выкатывал старик одутловатый,
Звук ухватив,
И вторил статный круг молодцеватых статуй
И вел мотив.
Гнал на закланье звук. Так по холму к терзанью
Ведут овцу.
Летали ласточки над грустной Алазанью,
Крича певцу,
Как с молодой женой прощался новобранец,
Шел на войну…
Был загустевший звук, упоевавший пьяниц,
Сродни вину.
Кувшины изнутри взрывала та же ярость,
Напор вина,
И юность, как река, впадающая в старость,
Была пьяна.
 

2002

 
Приехать бы опять в Тбилиси
Лет в двадцать или в двадцать пять,
Не суетясь и не завися,
Немного раньше все понять!
Не останавливая время,
Но только медленней летя,
Общаться бережнее с теми,
Что сниться будут жизнь спустя!
Но эти годы пролетели,
Но эти выцвели цветы,
Оставив привкус ркацители
И прелесть яркой пустоты.
 

2002

 
В этом городе помню балкон голубой, голубой,
Как высокое небо над полем заглохшего боя.
В доме Лермонтов жил. Слышал утренний гам, разнобой,
Из волшебного сна выходил на балкон, в голубое.
В этом городе знаю любой закоулок и дом,
Я застал только вечер, но было тепло и лилово.
Все читали стихи, все писали стихи, а потом
Началось избавленье от ига российского слова.
Ортачала, Ваке, Авлабар, Александровский сад,
Карусельный подъем[7]7
  Здесь названия тбилисских районов.


[Закрыть] и одышка голодной свободы…
Там теперь листопад, и повсюду с платанов летят
Листьев желтые груды, подстрочники и переводы.
 

2004

 
Мне рассветная горлица пела,
И, пока заливались звонки,
Замечал я, как молодо тело,
Как горячие ноги легки.
 
 
Пробуждаясь под крики: “Мацони!”,
Понимал я, что все впереди,
И, покуда кряхтели засони,
Свежий ветер толкался в груди.
 
 
Новый день скрежетал тормозами,
Начинался в авто головном,
С виноградными длился возами…
И закатная зыбь Алазани
Неизбывным казалась вином.
 

2005

Лиане Татишвили

 
Почти два века русской власти —
Совсем не худшая пора,
Грузинок узкие запястья,
«Кинзмараули», «Хванчкара»
 
 
Кинжалы славные Геворга,
Сараджишвилевский коньяк,
Упорный гул труда и торга,
Туман хинкальных, бред зевак.
 
 
Но помнятся дурные вехи.
Ведь кто-то с ужасом смотрел,
Как на ночь запертых в Метехи
Возили утром на расстрел.
 
 
Кровавый пир коварных берий,
Чуть приглушенная молва,
А дальше – участь всех империй,
На шпалах первая трава.
 
 
В дыму гудят духанов своды,
Но, как с подносами кинто,
В глухой подвал умчались годы,
И все не так, и все не то.
 
 
Идет Кура, сметая снасти,
И только лермонтовский стих,
Оставшийся от прежней власти,
В просторном плеске не утих.
 

2005

 
Строчками Галактиона
Там объяснялись в любви,
А в глубине небосклона —
Звезды, огни, соловьи.
 
 
Где же все это, о боже,
Свет кахетинских костров,
Холод восторженной дрожи
От возникающих строф?
 
 
Эти стихи, разговоры,
И размышления вслух,
И восхищенные взоры
Девочек или старух.
 
 
И равнодушные к розам,
Ими дарившие дам,
Эти поэты с циррозом,
С грустной привычкой к пирам.
 

2006

 
Без вас белеют горы Гурии,
Без вас бушуют на просторе,
Безумствуют багряной бурею
Леса осенние Гомбори.
 
 
Все это было неминуемо.
Где нескончаемые тосты
С бесчисленными поцелуями?
Воздвиглись тусклые блокпосты.
 
 
Во власти сумрака белесого
Тбилиси мой… Кому признаться,
Что сердце молнией прорезала
Ночная улица Дзнеладзе!
 
 
Что веют взлетами бывалыми
Твои высоты знойно-синие,
Где строятся над перевалами
Оборонительные линии.
 

2006

 
Я ночевал в Тбилиси у флейтиста.
Случайное знакомство в первый день.
Я помню: было в комнате нечисто,
Прибраться же и незачем и лень.
Был грустен мой нечаянный товарищ,
Перебиравший прошлое в уме.
Уже немолод, нищ и многознающ,
Он русский изучил на Колыме.
А жизнь моя катилась пестрым комом,
Я был незрел, наивен и нелеп.
Но хорошо быть юным в незнакомом
Великом, странном городе судеб!
Мы завтракали сохлым хачапури
И об искусстве спорили, потом
Простились в свежем утреннем сумбуре.
Я позабыл его лицо и дом.
Напутствуемый жалобой дудуки,
Я, выйдя в переулок, полюбил
Все эти краски, запахи и звуки,
Все, что теперь пошло в размол, в распыл.
 

2008

 
В твой чёрный день грустна Святая Нина,
И, как свеча в монастыре Ботбе,
Горит душа, сливаясь воедино
С твоей судьбой, и плачет о тебе.
 
 
Кровавый мир страстей и прегрешений
Всех запятнал, всё сумраком занёс.
Вот и тебя не уберёг твой гений,
Твой крест, повитый золотом волос.
 
 
И вновь мелькнёт дорога, убегая
В грядущее, окутанное мглой…
Люблю тебя, а ты уже другая,
Не разлюбить и не вернуть былой.
 
 
Но твой Сион, Гелати, Шио-Мгвиме,
Самтавро, Джвари и вершины гор
Останутся границами твоими,
Где не иссякнут натиск и отпор.
 
 
Всегда, всегда с тобой граничит небо,
За пеленой твоих веков и дней
Окружена Гергетская Самеба
Всей синевой и совестью твоей.
 

14 августа 2008

 
Вдоль красных и светло-лиловых
Цветов исчерпанного лета,
Средь этих поколений новых,
Учившихся чему-то где-то;
Туда, где шьют, хинкали лепят
И, вопреки войне и дури, —
На этот гам и тёмный лепет,
На звук дудуки и пандури;
Туда, где во дворах зелёных
Замылились, забылись числа,
С бельём и перцем на балконах
Ужалось время и зависло.
По этим спускам и подъёмам,
По улице родной и длинной, —
Брести иным, полузнакомым,
Сквозь пустоту и запах винный.
 

2009

Из книги «Пустыня»
(2014)

 
Балконов щедрая увитость,
Мацонщика тягучий зов,
Тысячелетняя обжитость
Твоих деревьев и домов.
 
 
Благословляю с чистым сердцем
Цветы, веревки, простыни
И эти связки с красным перцем,
Твои дворы, твои огни.
 
 
Как очарованный мтиулец
Или хевсур, сошедший с гор,
Глотал я жадно гомон улиц,
Окна с окном ворчливый спор.
 
 
Жизнь продолжалась как привычка
И продлевалась потому,
Что не кончалась перекличка
И что-то шили на дому.