Текст книги "Красные листья Гомбори. Книга о Грузии"

 
Бурю, красную бурю, которая чуть побледнела
От ярости и накала, как пламенное литье,
Ты приветствуешь песней сердца и славишь
                                               открыто и смело,
И песней, песней сердца, отнимешь у смерти ее.
 
 
И звонкие брызги красок рассыплешь ты кистью дивной,
Чтоб спящий проснулся, чтоб нищий сбросил
                                                  железо оков.
И грянут гимны твои, грянут гимны.
И грянут гимны – вовеки веков!
 

 
О, забвенье! Пепел древний
Не сметешь с каменьев Джвари!
Двинут в бок Арагвы гребни.
В грудь ударит пена Мтквари.
 
 
Изберешь иные тропы, —
И глаза обуглят маки,
Будут путать путь окопы
И раскопок буераки.
 
 
Вспять пойдешь, и в котловине
Холод твой растопит Мцхета,
Рассечет, располовинит, —
Ни ответа, ни привета.
 
 
Безмятежна нега неба,
Но взгляни, как почва ропщет,
Из бушующего склепа
Вышли полчища усопших.
 
 
Схватит ржавый меч десница,
Станет сталью половодье,
В поле битвы обратится
Даже кладбища угодье.
 
 
Видишь холм Светицховели,
Золотом заполыхавший?
Встали с каменных постелей
Рати павших питиахшей.
 
 
Враг бежит через пригорки…
Смерть настигнет, бросит наземь,
И не дрогнет сторож зоркий,
Грозный бастион Армази.
 
 
Жмется к паперти замшенной
Полумертвое забвенье.
Мцхете юной, обновленной
Я дарю стихотворенье.
 

 
Не в первый раз на чуткой черни
Я вижу радужный развод…
Сейчас в морях зари вечерней
Мгновенный Веспер проплывет.
 
 
Один стежок, одно движенье —
И, свежей синью занесен,
Растает Веспер – отраженье,
Преображенье жизни в сон.
 
 
Ветвей зажгутся перепутья,
И руки тонкие звезды,
Лучами оплетая прутья,
Потонут в зеркале воды.
 
 
Так мы свои сплетаем руки
На долгий миг, на краткий час,
Так наши встречи и разлуки
Уходят в глубь и в память глаз.
 

 
Лиру держа на груди,
Остановившись в пути,
Вижу я луч впереди,
Словно во мгле лабиринта.
Чудо твой зодчий воздвиг,
С благостью отчей воздвиг,
Небом венчая твой лик,
Тебя, Никорцминда!
 
 
Стены украсил резьбой,
Вещим сплетением чисел,
И горизонт голубой
С мыслью о вечности сблизил—
Кто же зажег здесь для нас
Яростный твой хризофраз,
Блеск, нестерпимый для глаз,
Твой столп, Никорцминда!
 
 
Что за бесценный завет
Был нам оставлен веками!
И безграничен свет,
И гармоничен камень.
Кто же над миром вознес
Граней суровый тес,
Вытесал твой утес,
Тебя, Никорцминда!
 
 
Словно из области сна —
В облаке благодати
Пламенная белизна,
Плавных порталов объятье.
Кто же тебя сотворил,
Гору, любя, сотворил,
Волею горних сил,
Гора, Никорцминда!
 
 
Ровно двенадцать лампад
Смотрят в двенадцать окон.
Что за огни горят
В доме твоем высоком!
Чьим же во тьме времен
Духом воспламенен
Факел земных племен,
Твой свет, Никорцминда!
 
 
Высекло здесь ремесло
Фресок немую поэму.
Благоговейно сплело
Время из них диадему.
Кто же тебя расписал?
И по узорам зеркал
Искры свои разбросал
Костер – Никорцминда!
 
 
К почве сведя божество,
Линий слиянье изведав,
Славишь твое торжество,
Как исполненье обетов.
Свиток твой величав.
Смерть и забвенье поправ,
Крепко стоит архитрав —
Собор – Никорцминда!
 
 
Словно шумящий лес —
Купол широкий крыши.
К вольным блаженствам небес
Выше восходишь, выше.
И – за пролетом пролет —
Шаг переходит в полет,
Вышнее благо лиет
Сама Никорцминда.
 
 
Здесь твой грузинский взгляд,
Пьющий простор, всемирен,
Заревом красок богат…
Крылья простер Сирин!
Крыльев бы, крыльев нам,
Силы – живым крылам,
Правь же пространством, храм,
Цари, Никорцминда!
 
 
Храм твой громокрылат,
Своды его непреклонны,
Годы его хранят,
Гулко поют колонны.
Времени круговорот
Зодчества не зачеркнет.
Славя родной народ,
Свети, Никорцминда!
 

Паоло Яшвили

 
Знай: я тебе соболезную,
Плачу о смерти Блока.
Робкой, забывшей небесное,
Стало душе одиноко.
 
 
Ко мне приезжай! Отдаленнее…
Но станешь сестрою милой!
Иль Петербурга агонию
Навеки ты полюбила?
 
 
Спасет благодать тбилисская…
Ах, чудится нам обеим
Тень принца, такая близкая!
И вместе мы сиротеем.
 
 
Усталое тело ранее
Ты омывала туманом…
А наша страна – Испания
В июле пламенно-пряном.
 
 
Безвестными перепутьями
Брести за судьбой готова.
Свой бубен я подарю тебе
И лебедя золотого.
 
 
Воспрянешь, собравшись с силами,
Румянец твой загорится…
Коснешься устами стылыми
Пальцев Тамар-царицы.
 

 
Вагон. На лошадях, пять гусаров в Ацкури.
Воскрешена твоя оригинальность,
Похожа на коралловые груды.
И наш вояж… Последняя реальность,
Иль, может быть, единственное чудо.
 
 
За поездом тянулся след цветущий,
Похожий на цветение ткемали.
Твои слова, пересекая кущи,
Левкоями за ветром улетали.
 
 
Ты с нами был, отбросивший котурны,
Наш друг бесценный, шел ты по долинам
В раскачке декламации столь бурной
Простым солдатом или Лоэнгрином.
 
 
За горы солнце спряталось абреком,
Тьма потекла по горному отрогу.
В селенье сонном бедная аптека
Дала нам сад бодлеровский в дорогу.
Грядущее минувшим опьянилось,
Когда стихов нас окружила стая,
Нам в блеске Имеретия явилась,
Арабских сказок книга золотая.
 
 
Но ты оглох от выкриков Нерона,
Который опьянен пожаром Рима.
В костеле пел орган, то монотонно,
То громогласно и неутомимо.
 
 
Иль хан тебя встречал?.. Шумели флаги,
Шепталась свита, никли опахала…
Иль Ида Рубинштейн тебе, бродяге,
Ступни благоговейно омывала?
 
 
Как вдруг – виденье Иродова трона,
И ты услышал клятву Саломеи…
Смотрел на поединок изумленно,
Глядел на гибель Гамлета, немея.
 
 
Последним все увидели Брюммеля,
Его цилиндр зеленый, взор туманный.
Все трое, восторгаясь, обомлели…
Урок – Али, Паоло, Тициану!
 

 
Мне, Паоло Яшвили, желтый наскучил Данте,
Я – за Шекспира, но – занавес! Шекспира долой!
Как быть… для меня Бетховен – только старик глухой.
Магнит мне вручило минувшее, в любом усомнюсь таланте.
Быстр, иль как змей, замедлен, мыслю только стихами.
Все-таки предпочитаю всегда разжигать огонь.
Всем желающим высыплю искры мечты на ладонь.
Мерещится мне бессмертие с ледяными руками.
 

 
В желтом Орпири по следу цапли
Ходит поэт, перепуганно-жалкий.
Слезы в глазах, и руки ослабли,
В твою колыбель он сыплет фиалки.
 
 
Певец малярии грезил о мае,
Цветенье мая – Танит Табидзе.
Но плач орпирского Адонаи[39]39
  Адонаи – одно из имен Бога у иудеев. Тициан Табидзе написал стихотворение «Адонаи», вероятно, под впечатлением пьесы Гуцкова «Уриэль Акоста» в постановке К. Марджанишвили.


[Закрыть]
Все не иссякнет, не прекратится.
 
 
Молочные зубки твои – о, горе! —
Стенаний отцовских не остановили.
Но вырастешь и пожалеешь вскоре
Род незадачливый Макашвили
 
 
В траурных тучах сейчас – Цицамури[40]40
  Цицамури – место, где произошло убийство великого грузинского поэта Ильи Чавчавадзе.


[Закрыть],
А там – безоблачные картины…
Но жаль, что в Кахетию столько хмури
Заносят пришлые имеретины.
 
 
Ноет отец: «Года ослепили
Отца моего в нашей топи хлюпкой!»
Танит! Среди аистов рослых Орпири
Пухлой ползаешь ты голубкой.
 
 
Цветущей Кахетией мать гордится,
Хафизу отец доверяет печали…
Возьмет и тебя, о, Танит Табидзе,
Горячка зеленого Цхенисцкали!
 
 
Гибельна кровь отца – поэта,
Кровь материнская – боль и терзанье.
Ужас орпирский томит до рассвета,
Но Рождество твое – край Алазани.
 
 
Быть может, отец вас покинет тихо,
И горестно мать над ручьем прослезится…
Пусть Бог сохранит от всякого лиха,
Пусть благословит он Танит Табидзе!
 

Шалва Апхаидзе

 
Здесь в иконописи эмалевой
Тбилиси меркнет нежнолицый.
Сквозь каменную пыль, сквозь марево
Мой взор пытается пробиться.
 
 
О Грузия! К тебе, израненной,
К земле – сестре моей – взываю…
Но в пламени – дома и храмины,
Спасенья нет родному краю.
 
 
Мир исчезает, нам завещанный,
Как призрак знойного Исани[41]41
  Район старого Тбилиси.


[Закрыть].
Забыл Тбилиси Благовещенье,
И мы забыты небесами.
 
 
Здесь – кашля жар… Глазные впадины
Подобно вырытой могиле.
Сандро! Все лучшее украдено,
Остался быт клопов и пыли.
 
 
Послевоенный сплин томителен.
Сырым стал ветер. На закате
Мы – робкие затменья зрители…
Грядет последнее Распятье!
 
 
Паломники в песках… Язычники!
Нино[42]42
  Святая Нино – просветительница Грузии, канонизированная церковью.


[Закрыть] и Клеопатра – с ними!
Я вновь тоскую по Сапичхиа[43]43
  Место близ Кутаиси.


[Закрыть],
Твое, Сандро, я слышу имя.
 

Иванэ Кипиани

 
Вот сумасшедшая вступила в мой дом старуха
И лошадь белую впустила в мое затишье.
Погибшие лебяжьи стаи, накаты пуха,
Внизу расположились храмы, Кааба – выше.
Хрустальные оскалив зубы, конь веселится,
Мелькают, вздрагивают степи, дрожат, немея.
Гроб черный пуст. Кровь сонных комнат во мгле безлицей
Пьют белокрылые, большие, слепые змеи.
Чернобородые во мраке встают пьянчуги
И с криком разрывают в клочья белье, перины.
Здесь бирюзовая пустыня ревет в испуге,
Рев непрестанно нарастает, как голос львиный.
Погибшие лебяжьи стаи, накаты пуха,
Внизу расположились храмы, Кааба – выше.
И сумасшедшая внезапно пришла старуха
И лошадь белую впустила в мое затишье.
 

Николо Мицишвили

 
Раз в сто лет бывает миру явлена цминданиани —
Птица-пламень с телом рыбьим, сеющее грех созданье.
Лишь церковную ограду заприметит на погосте,
Прянет на верхушки елей – метеором – злая гостья.
А внизу, в замшелой церкви, растревожатся святые…
Как ножи над телом вражьим, свечи вспыхнут золотые.
В этот миг Святой Георгий ослабеет в кольцах змия,
Вздрогнет Петр; цепенея выронит дитя Мария.
И сломает крест Спаситель, руки вскинувший высоко,
И закроется, затмится мглой всевидящее Око.
Незадачливый прохожий, обданный смолой и варом,
Помешается, исчахнет, в пламени исчезнет яром,
Сила зла неуязвима, до зари все длится схватка,
И душе заблудшей церковь наважденьем мучить сладко.
Утром сгинет злая птица, с воплем полетит лесами,
Всюду уголья роняя, и леса охватит пламя.
 

 
Вокруг тиха ночная дрема,
Но в тонком посвисте тоски
Вступили тени в сумрак дома,
Неосязаемо-близки.
 
 
Колокола гудят надрывно,
Рыдают бубны… Бред и тьма. .
«Мой милый, разве я противна?
Придешь ко мне, сойдешь с ума!»
 
 
Так ночь всегда, всегда взывала. .
И чувствую – в глуши ночной
Уже иное покрывало
Накинуто на разум мой.
 
 
Храм рушится, чей полный жаром
Кирпич я смел в крови обжечь.
Бегу отсюда Валтасаром,
И пышет огненная печь.
 
 
Скорее прочь от пепелища!
Но нет дороги никуда…
– Сойдешь с ума! – так ветер свищет.
– … с ума! – грохочут провода.
 
 
Мы – как разбойники в вертепе,
Лихие думы… Воровски
С ворот иного мира – цепи
Вы сбили и смели замки!
 
 
О, ночи жуткая зевота!
Мозг изменил, как ни лукавь. .
О, ярость мысли и тенета,
Неведомых видений явь!
 

Колау Надирадзе

 
Я азиат, мне снится зыбь залива,
Экватор, знойный морок, львиный храп,
Возник на дюнах след тяжелых лап,
И звери ищут зарослей лениво.
 
 
Рябь золота, парчи, слоновой кости,
В ручьи из пагод идолы глядят,
Замкнули путь засовами громад
Полярные моря в холодной злости.
 
 
И с перебитым носом от рожденья,
Плыву, пытаюсь одолеть волну,
Ношу лорнет и улиц блуд кляну!
 
 
Когда б Творец пересмотрел творенье,
Едва ли так был сир и одинок
Стиха недрессированный щенок.
 

 
Халдеи древний миф вновь золотом горит,
О, не забыть луне величье Соломона,
И горечь ласк и слез, и сумрак глаз, влюбленно
Об умирающей скорбящих Шуламит.
 
 
Пусть жизнь ее и смерть мгновенны, здесь навзрыд
И в миге слезы льет бессмертье уязвленно.
Две тени ночью вновь, как и во время оно,
Застыли в немоте ерусалимских плит.
 
 
Внимала твердь псалмам любовников святых…
Здесь пела вкрадчиво могилам тайным их
Царица Савская, чьи ноги волосаты.
 
 
По легкости одежд прозрачных я грущу,
Блаженство горнее в отчаянье ищу,
И в сердце жаждущем все горше боль утраты.
 

 
Тебя терзали ведьм худые руки,
Тебя манили бесы, как Макбета,
Ночь с хохотом и хрипом до рассвета
Тебя гнала, и ты горел от муки.
 
 
Был верен цели ты душой больною,
Был паладином, рыцарем обета.
И Гамлет, околдованный луною,
На поединок вызывал поэта.
 
 
Зеленых звезд причуды, вспышки блажи,
Мечты тебя лучами жгли… Когда же
Принес ты леди Макбет это пламя,
 
 
Поблек Тифлис, Офелия в миражи
Тебя, окинув прядями, как пряжей,
Взяла из жизни нежными руками.
 

I

 
Мне снится шея белая, лебяжья,
Касание парчи твоей и кожи!
Куда бежать от нежного миража?
Мне снится шея белая, лебяжья.
О, только б речи медленная пряжа
Текла, звуча то ласковей, то строже…
Мне снится шея белая, лебяжья,
Касание парчи твоей и кожи!
 

II

 
И Ганнибал бы взял тебя на ложе,
Увез бы в лунный холод Карфагена.
Любви твоей возжаждавший до дрожи,
И Ганнибал бы взял тебя на ложе…
Хотела б леди Макбет стать похожей,
И нож вручила б мужу… О, измена!
И Ганнибал бы взял тебя на ложе,
Увез бы в лунный холод Карфагена.
 

III

 
Сравнись, мой стих, с влюбленною Селеной!
Хрустальной шеи мучает загадка,
О, этот лик, желанный, незабвенный!
Сравнись, мой стих, с влюбленною Селеной!
Мечта взмывала, словно ветер пленный,
Ярмо любви нести легко и сладко!
Сравнись, мой стих, с влюбленною Селеной!
Хрустальной шеи мучает загадка.
 

 
Пятисотлетьем ранее – над Арно —
Не так же ли луна была светла?!
И нас любовь, как прежде, лучезарна,
Опустошила, к смерти подвела.
 
 
Так эта ночь, расширившись, блистала
Так страсть росла, сметая волнолом…
Твои уста в улыбке бледно-алой
Целуют память, спящую в былом.
 
 
И не было, и нет пути иного,
Одной судьбы нас обожгла печать,
И ждет создатель, призывает снова,
И снится сад Эммауса опять.
 
 
Не солнце ли Флоренции и ныне
Нам светит, уплывая на закат,
И, словно снег горячий, бело-синий,
На плечи крылья ангелов летят.
 
 
В родном кругу, на благодатном лоне,
Минувшее вернулось, и луна
В своем немом, сверкающем наклоне
Все так же ослепительно-бледна.
 
 
На синий берег нового прилива
Вновь наши тени вышли… В тьму и сонь
К тебе уходит сердце торопливо,
И я горю, и падаю в огонь.
 
 
Твоя улыбка – та же… Что могло бы
Ее стереть на ожившем холсте!..
Я – ветхий Лазарь, вышедший из гроба,
Спаситель я, распятый на кресте.
 
 
Пути к спасенью не было иного…
Бела садов небесных благодать.
И наш Творец нас окликает снова,
Клеймит любви блаженная печать.
 
 
Следишь с улыбкой за живым светилом,
Луна белеет и плывет в ночи.
Нас обжигает снегом легкокрылым,
Потоков звездных падают лучи.
 
 
Твоя улыбка расцвела в эдеме,
Раскрыв небес хрустальный водоем…
И входим вновь, переступая время,
В Голгофу и Эммаус мы вдвоем.
 

 
Я к тебе прихожу, чтобы пеньем валов насладиться,
Но чего я страшусь и откуда такая тоска?
Погляди, это – я, обреченная жить небылица
И неслышное зернышко в складках шуршащих песка.
 
 
И когда в небесах меркнет солнца пожар огнекрылый
И восходят светила в полях голубой высоты,
Ты зачем, в мою душу вливаясь божественной силой,
Волны дум в ней рождаешь, прозрачных и грозных, как ты?
 
 
Теша слабый мой разум, зачем ты в ночи говоришь с ним.
Воплотившее вечность? Затем ли, чтоб, ширью пленен,
Я искал отрешенно подобье свое во Всевышнем
Или немощным слухом внимал бы теченью времен?
 
 
Этот мир вне меня, но ведь он и во мне тем не мене.
Даже смерть – та же жизнь, ведь она – только мысль!
Мы живем…
Ну, а где же исток этой жизни?.. Где встать на колени,
Где увижу я храм, чтобы жарко молился я в нем?
 
 
Море, перед тобой я стою в одинокой печали.
Где вы, детские годы?! И ночь, словно пропасть, черна…
Человек и природа когда-то мне сердце смягчали,
Сердцу трепет внушали в далекие те времена.
 
 
Где то время, когда жадный взгляд устремлял
я к созвездьям,
И меня овевало высоких небес волшебство?!
Но пуста высота, истерзавшая сердце предвестьем,
Опустела она, и сегодня там нет ничего.
 
 
О, совсем ничего! И лазурь вероломна и лжива.
Эти нежные звуки, и запах, и красок пожар —
Только призрак и сон, лишь блаженная греза прилива,
Ощущений мираж, мимолетное веянье чар!
 
 
И уж если навеки все сущее сгинет в размоле,
Я веленье судьбы без упреков, как милость, приму,
Сердце, полное грусти, как чашу, о вечное море,
Я тебе принесу, чтобы пенью внимать твоему.
 

 
Я уж не вижу тебя. Не может
Марево долов твоих голубое
Песни услышать моей, и всё же
Рук к тебе простираю с мольбою.
 
 
Так отчего ж мне, как небылица,
Грезятся гребней твоих руины?
И умереть я хочу, и слиться
Кровью и плотью с твоей сердцевиной.
 
 
Что ж полюбил я и снег, и ливень,
И ключ заглохший, и лист увядший,
И май, что моря синей, бурливей,
И эти чащи – обитель каджей?
 
 
Слышу я сладкую песнь пастушью,
Слушаю жадно, неутомимо.
Пьян алычовой кислою сушью,
Снова под летним ливнем я вымок.
 
 
Вновь, переваливаясь покато,
Тропинкой узкой в пыли лениво
Волы шагают и до заката
Блестят мотыги над шумной нивой.
 
 
Очи живою водою вымыв,
Я пробудился, очнулось тело,
И легионами серафимов
Вдруг вдохновенье в груди запело.
 
 
Полон немым и сладостным хмелем
Сини бездонной, хочу начать я
Давнюю жизнь… Зерно перемелем,
Тесто замесим, чтоб выпечь мчади!
 
 
Нет, никогда, как бы годы не мчали,
Зелени пажитей не забыться!
Снова в марани бурлит мачари,
Золотом спелым бушует пшеница.
 
 
Снова в ночи на мосту дощатом
Полные арбы скрипят все чаще.
В полдень на поле пустынном, сжатом
Спит крестьянин под солнцем палящим.
 
 
Солнцем облитая и луною,
Благословенная небесами,
Родина, снова ты – предо мною,
К почве твоей я припал и замер.
 
 
Так приюти в том плетеном доме,
Где по-грузински качают зыбку,
Где стоголосая песня сломит
Бедное сердце музыкой зыбкой!
 
 
Вновь босиком, обернувшись ланью, —
Перебегать по холмам родимым,
Как по коврам, от поляны к поляне,
Хижин дыша отдаленным дымом.
 
 
Снова изведать нежность Орпири,
Гостеприимство узнать Чаладиди,
И Черноморской соленой шири
Почуять ветер, на берег выйдя.
 
 
Там, где леса, что ушли под воду,
Рослая скрыла от глаз осока…
Мгла разбежалась по небосводу,
Чьи огневые концы далёко.
 
 
Я прихожу к тебе, чтоб смиренно
Молвить, что все ж дана мне награда:
Я, соловей, улетевший из плена,
Плача, пою у любимого сада!..
 
 
Молвить о том, что в груди, не смолкая,
Сердце поет еще, как саламури.
Дорог мне, сыну грузинского края,
Даже песок твой, клубящийся в буре!
 
 
Благословеньем неба родного
Року противлюсь, не уставая.
Я возвратился, чтоб вновь и снова
К тебе приникнуть, земля святая!
 

 
Обошла переулка украдкой
И фиалками вышила след…
Бирюзовою кровлею шаткой
Весь Тбилиси накрыт и согрет.
 
 
Ты – как милая мать предо мною,
Крепость предков! И, полон любви,
Я хочу это сердце больное
Уронить на колени твои!
 
 
Ты прими меня, жаждой не мучай!
Чистота твоя сердцу мила,
Так седая скалистая круча
Заточенного манит орла.
 
 
Мой Тбилиси, поющий спросонья,
Ты – как чаша с церковным вином!
Этот белый и грузный Сиони,
Словно в сердце воздвигнут моем!
 
 
В блеске чуда, в дурмане всесилья,
Грезя морем фиалковых груд,
Верю вновь, что могучие крылья
На разбитых плечах прорастут.
 
 
Как ребенка, руками своими
Обними меня, к солнцу подбрось,
Чтобы сердце, твердя твое имя,
От весеннего звона рвалось.
 

 
Ты еще раз перейдешь это дымное поле,
Друг мой последний, вернешься из долгого сна,
Чтобы промолвить: «Сей мир искушенья и боли
Вместе оставим, но будет дорога трудна.
 
 
И заточенье твое, и мучения ныне
Будут окончены. Я, тот, кто с детства стерег
Грезу твою, через бездны времен и пустыни
Вновь прилетел к тебе, неотвратим, словно рок,
 
 
Парус поднимем, моря одолеем и горы,
Солнце, луну пролетим, о, быстрее, быстрей!
Вечность сжимает свои ледяные заторы,
И безграничности огненный кружит борей.
 
 
Очи открой и вглядись… О, не будь недоверчив!
Мира невидимый лик нам откроется… В путь!
Воздух ночной разметали могучие смерчи…
Ты одиночества слезы навеки забудь!»
 
 
К стеклам, качаясь, прихлынули ночи чернила,
Звездного хора так нежен призывный напев…
Пропасть меня непроглядная не устрашила,
И за своим двойником я иду, побледнев.
 

 
Лишь на ресницах вечера длинных
Будет дано загореться алмазам,
И на высоких, горючих осинах
Отблески звезд зашевелятся разом,
 
 
И от земли к небесам, словно крепи,
Встанет хрустальных столбов колоннада,
Горных цветов наплывающий лепет
Канет по капле в молчание сада, —
 
 
Тьма набежит, будет внятен тогда мне
Спящей природы язык полуночный!..
Сердцебиение слышится в камне,
Слуха коснулось дыхание почвы.
 
 
Мысли мои и мое вдохновенье
Пламенный ветер одел, как солому.
Жизни божественное теченье
Внятно мне, бледному, еле живому!..
 
 
Благословен пролетающий мимо
Миг – незаметная эта пропажа,
И приближение неумолимой
Смерти, и памяти зоркая стража.
 
 
Ветвь плодоносная благословенна,
Где под листвой укрывается птица,
Брызги росы и цветения пена,
Трещина в почке, готовой раскрыться!
 
 
И не устану благословлять я
Вечную радость, первую встречу.
Славлю святое мгновенье зачатья,
Благословляю любовь человечью.
 
 
Благословенье тому, кто впервые
Душу в рабах распознал и душою
Мудрость и жалость, все чувства живые
Вырастил, мучимый болью чужою.
 
 
Что за величье! Жрецом онемелым
Стал я в смятенье… О, что же в юдоли
Этот восторг уместит? Что – пределом
Этой любви или, может быть, боли?!
 
 
Мысли приблизились и вдохновенье
К дому природы, к открытому дому…
Жизни божественное теченье
Внятно мне, бледному, еле живому.
 
 
Гнет меня долу какая-то сила.
Навзничь упавшего окаменело,
Звездными хорами оглушило,
Безднами небо меня оглядело.
 

 
Только лишь ливень осенний свое принесет шелестенье,
Улицу ночь затемнит, и неслышно, и немо
В доме поэта появятся музы, как тени,
Бросят на ложе холодное розы эдема.
И у стола задремавший увидит нездешние кущи,
Ключ он услышит бессмертия вечнотекущий.
Словно бы там сохраняется, не увядая,
Детство его, как живое подобие мая.
С розами мая в руках приближается снова
И говорит: не угашено пламя былого,
Нежными струнами небо соединило
Первый твой вздох, и улыбку твою, и – светила.