Текст книги "Красные листья Гомбори. Книга о Грузии"

 
Край Картли выжженный и древний, многодивный
Имеретинский край уже ушли из глаз.
И золотом траву здесь орошают ливни,
Шум золотых дождей я слушаю сейчас.
 
 
Я вспоминаю грусть покинутого Поти,
Безмерность синевы и одинокий плен
Огромных кораблей, когда в ночной дремоте,
Тоскуя и грозя, взывает вой сирен.
 
 
Как жизнь, как ласка, был мне этот воздух сладок.
И ведала душа, что нечто полюблю
Не узнанное мной и полное загадок.
В дурмане я ходил, как будто во хмелю.
 
 
И сердце, трепеща, как сокол быстрокрылый,
Из клетки ввысь рвалось, всему наперекор.
И утешенье мне своей волной дарило
Лишь море, лишь его затерянный простор.
 
 
И набежало вдруг, воображенье нежа,
Так много дум и чувств, неведомых дотоль,
Когда ушла гряда знакомых побережий,
И солнце улеглось в пылающую соль.
 
 
Как раненый олень, спустившийся в долину,
Я морем окружен, тревогой с толку сбит,
И неизбежный миг ничем не отодвину,
Лишь одиночество – души надежный щит.
 
 
Но грезу юных дней я видел, как бывало,
Ведь жаждал встретить я, ее тоской томим,
Чудесную страну, и сердце трепетало —
С младенчества мечта не расставалось с ним!
 
 
И вот в голубизне крутого разворота
Зеленый берег взмыл из пенящихся дуг,
Как будто мне рывком
Плечо подставил кто-то,
И сердце широко, как море, стало вдруг.
 
 
И солоней, чем соль, текло дыханье вала,
Хлестало по лицу и проникало в грудь,
Передо мной, как сон, Абхазия вставала,
Вся златосолнечна – от счастья не вздохнуть!
 
 
Заботы отошли, и сердце, молодея,
Не чувствует былых печалей и обид…
Как будто я стою у входа в сад Медеи,
Где правит пир лазурь и миррою поит.
 
 
И где-то далеко гремели трубы «Арго»;
Запятнан кровью жертв и солнцем опален,
Заветное руно, пылающее ярко,
Навеки увозил коринфянин Язон!
 
 
Сверкали цепи гор, на солнце раскаленных,
И ветер пролетал, благоуханно-прян;
Багряные лучи на дальних небосклонах
Сжигали паруса, ушедшие в туман.
 
 
Догадывался я: здесь Нурадин-Фридона,
Должно быть, в первый раз и встретил Тариэл[46]46
  Нурадин-Фридон, Тариэл — герои поэмы Ш. Руставели «Витязь в тигровой шкуре».


[Закрыть].
Чудесный вестник-негр отсель во время оно
С посланием любви в Каджети полетел.
 
 
Чтоб, разрывая мрак бездонного провала,
Влюбленному ответ издалека принесть —
Омытый морем слез обрывок покрывала,
Как облака клочок и утешенья весть.
 
 
Кто радости такой не жаждал! В жаркой дрожи
Кто не бросался ниц! В мираже огневом
Кто не блуждал, томясь! И сердце у кого же
Не таяло от слез, да будь он даже львом…
 
 
Ведь я и сам – любовь, я – только песнопенье,
Земли грузинской песнь! И, словно плач навзрыд,
Дождь золотой кипит, свои потоки пеня,
И жаждет плоть моя и в золоте горит.
 
 
И я хочу бродить, подобно Тариэлу,
В просторах голубых… не отвратить судеб!
И в сердце – та же страсть, и сердце обгорело,
Смертельно ранен я и от любви ослеп, —
 
 
Но благодарен я той воле благосклонной,
Вручившей душу мне для солнечной земли.
За то, что светлый день венчал меня короной,
И в сердце небеса незримо жить могли.
 

Посвящается поэту Бонда Кешелава

 
Большие липы, здесь застывшие в строю,
Ну, что они нашли во мгле, в тиши сыскали?
Иль слышат битвы шум, как молодость свою,
Как ярость голосов, гремевших в Ташискари?
 
 
Иль в прошлое и впрямь дано им заглянуть,
Невидимое нам настичь и доискаться:
Вот здесь – по рукоять во вражью всажен грудь,
Покажется кинжал, там – сабля Саакадзе[47]47
  Георгий Саакадзе — грузинский полководец XVII века.


[Закрыть]?
 
 
Быть может… Но как знать, что думают они
Или о чем поют их листья так уныло,
Когда земной простор, что спит в ночной тени,
Осыпала роса и вниз глядят светила.
 
 
И, может быть, судьбой растоптанное вскачь
Минувшее и все, что в бурях с нами сталось,
Им явно и сейчас, и этот шелест – плач,
И только в первый миг напоминает шалость.
 
 
Быть может, слышно им дыханье и мое, —
Как веянье цветов доносится весною.
Печаль – я никому не открывал ее —
Они прочли в душе, склонившись надо мною.
 
 
Чем радует меня их шелест – не пойму,
Ночь лунная горит, раскинувшись широко.
Чего же я ищу? Волнуюсь почему?
Иль нет конца игре безжалостного рока?
 
 
Зачем? Иль мало мне всей тяжести невзгод,
И не исполнен долг, и вечен груз постылый,
И жертвенник не сыт – и новой жертвы ждет,
И провиденья нет, и – в небе – высшей силы?!
 
 
Так исчезают дни, и всю-то жизнь мою
За годом год река уносит роковая…
И вновь лицом к лицу с самим собой стою,
И рана жгучая болит, не заживая…
 
 
Когда я здесь один, и дарит благодать
Мне веянье ветвей, хочу души наитья
Доверить зыбкой мгле и ночи передать,
Их с шелестом дерев хочу соединить я.
 
 
О, этот нежный шум, их шепот, их напев!
Как будто бы сейчас, и невесом и хрупок —
И плещет и пьянит, от сквозняка вскипев,
Пожалованный мне землей и небом кубок…
 
 
И это для меня – в последний миг земной —
Помин, когда никто не точит слез, и значит,
Вот это и уйдет в безмолвие со мной,
Вот этим-то меня природа и оплачет…
 

Ражден Гветадзе

 
Пою в одиночестве, словно Бесики – неутолимые
мухамбази,
О мертвой любви стихотворения пишу, как Мамия[48]48
  Мамия Гуриэли – грузинский поэт.


[Закрыть].
Мыслью о смерти я переполнен, но знаю в экстазе,
Что слово моё отважно, упорно, и – всё упрямее…
 
 
Хочу похожим стать на раба, вымазаться антрацитом,
Ибо свою возненавидел блеклую образину.
Хочу цветение солнца встретить выжившим, недоубитым,
С восторгом и трепетом перед зарёю ставни раздвину.
 
 
Но неразрывны путы недуга… Томлюсь до рассвета,
Душит кашель, бледнеют губы… В крови – харкота…
Как одиночество истязает измученного поэта!
Ждут кого-нибудь, и не знаю, придёт ли кто-то.
 
 
Безумствам, беззаботному смеху, забавам завидую
шаловливым.
В холодное зеркало, чуть розовея. Мысли мои глядятся.
И над немыми стихами страстью пышут – как трут над
огнивом —
Незнатные имя мои и прозванье – Ражден Гветадзе.
 

 
Я не знал Вас, амазонка, равная Тамар-царице,
Сожалею, что не видел Вашего лица доселе.
Ах, для Вашего портрета нужен гений Рафаэля,
Но портрет укрыл шиповник, что на кладбище кустится.
 
 
Вдруг Вы поняли: недолго жизнь беспечная продлится…
Да, так мало Вы на это небо нежное смотрели!
Воля рока Вас терзала – да, теперь не до веселий,
Был невесты пояс белый – как мучений вереница.
 
 
Лунном светом Ваше войско гибнущее озарило.
В ужасе немом целую старый парапет, перила.
Крест над Вашим изголовьем рухнул вдруг – о, горе!
 
 
Кажутся волною пенной Ваши волосы и тело.
Грянул вал… но удержали Вас немного Табахмела,
Крепость Кер-Оглы и серый, сумрачный Коджори[50]50
  Перечисляются места в окрестностях Тбилиси, где в 1921 г. происходили бои.


[Закрыть].
 

Георгий Леонидзе

 
Нет, душа твоя не подкована,
Рада кинуться вскачь нежданно
Прямо в бурю лютых веков она
С третьим всадником Иоанна.
 
 
Разгулялся ты злей хазарина,
Толпы гонишь к озеру крови.
Дым и марево, взвизги зарева,
Злая гарь городищ, становий.
 
 
Ты Европы ворота выломил,
Под копыта легли короны…
Вновь кострами грозишь и могилами,
Божий бич, над землей занесенный!
 
 
Время – вспять! Наши дни перевертывай,
Жизнь под жернов швыряй одичало,
Растопчи нас пьяными ордами,
Истреби все, что нас прельщало!
 
 
Надругавшийся над иконами,
С Богом ратуя, вражья сила,
Вихрем с бесами мчись плененными,
Как пришествие Иммануила!
 

 
Несметные стада, не смея сбиться,
К тебе несутся в страхе бездыханном,
А ты – как разъяренная орлица,
Ты алчешь, громоздясь Левиафаном.
 
 
Нугзар, Аттила, Тамерлан угрюмо
С ножами ждут, удар жесток и верен,
И чудится, что в тушах, средь самума —
Зеленый Апокалипсиса мерин.
 
 
Идет убой, и в массах многотонных
Скрежещет сталь и хлещет кровь без меры…
Кровавые потеки на фронтонах
Нависли, как багряные химеры.
 
 
Той крови неповинной, той багровой
Бегут ручьи, и нет пьяней восторга,
И фараоньи тучные коровы
Распластаны на жутких ложах морга.
 
 
С клинками, как сатрапы, одичалы
Здесь мясники, что облачились в тоги,
Так заливайте кровью все подвалы
И все фургоны, что уже в дороге!
 
 
Так волком вой, реви, пока бездонны
Хранилища твои!.. Еще не скоро,
По желобам уйдя в твои затоны,
Рубиновые высохнут озера.
 
 
Бей, окружай!.. И, жалобам не внемля,
Вдавивши в печень почвы – пресс проклятый,
Бури, сверли, выдаивая землю,
Чтоб валом шли фонтанов перекаты!
 
 
Настанет час – теченье прекратится,
Заглохнешь ты, лишившись прежней силы.
Победно над тобой взовьются птицы,
Как водопад, твои иссякнут жилы.
 
 
В земные корни лейся веселее!
Утробы сохлой мертвого Верхарна
Мечту невыразимую лелея
И шелест крови варварски-угарной!
 

1926 г., 26 марта. Ночь в ограде

Ниноцминда: Сандро Шаншиашвили,

Паоло Яшвили, Тициан Табидзе,

Георгий Леонидзе

 
Ниноцминда… Пеной брызнули,
Искрясь в царских палатах вина.
В блеске лика иконописного —
Что-то грозное и тигриное!
 
 
Сазандари гремели с вечера
И шипел шашлык Автандила
В небе, персиковом, расцвеченном
Млечным духом весна исходила.
 
 
Ниноцминда… Мы были хазарами…
Кострожоги стиха родного,
Мы ночными объяты пожарами
Братства, страсти, рыданья, слова!
 
 
Та любовь меня ранит, что вырезала
Тьму влюбленных, как меч Тамерлана.
Я тоскую по ночи ирисовой,
Сердцу дочь атабега желанна.
 
 
Груди – словно форели… Ресницы —
Золотые колосья пшеницы…
 
 
Цинандали лоза светлоликая,
В чаше золото с медом слитое,
Куропатка, под ежевикою
От сокольничего укрытая!
 
 
Ниноцминда… Мы были хазарами…
Кострожоги стиха родного,
Мы ночными объяты пожарами
Братства, страсти, рыданья, слова!
 

Паоло Яшвили, Тициану Табидзе

 
Лю́бите, так вспомните
Мир, вдали оставленный,
Вспомните в том золоте
Цвет зари расплавленной.
 
 
Вспомним, чтоб с печалями
Не встречаться старыми…
По холмам петляли мы,
Шли с Курой, с чинарами.
 
 
Где зарубки давние?
Лес посажен заново…
Как форель на камне мы
Жарили багряную!
 
 
Водопада тулово
Рушилось в кипение,
Перекрыло гул его
Джибраила пение.
 
 
Взмыл орел, воскрыльями
Скрыв Ацкури[51]51
  Ацкури — средневековая крепость на юго-западе Грузии.


[Закрыть] старую.
Вспомнил, полон былями,
Нику и Тамару я.
 
 
Как в селе затерянном
Мы зеницы сузили:
Виделась Этери нам
Джиокондой Грузии!
 
 
Как Абесалома вы
Провожали хворого…
Был рыбак изломанный
Взбалмошного норова.
 
 
Бредил он победою,
В зыбях под ракитою,
Отдыха не ведая,
Сеть свою раскидывал.
 
 
Но удачи не было,
Скрылся, горько плача он…
Сила поколеблена,
Мастерство утрачено!
 
 
Как мы были молоды,
В слове – небо видели,
Заревого золота
Связанные нитями!
 
 
… Иль пришло прощание
С мощью, так лелеемой?
Что ж в то утро раннее
Не окаменели мы?!
 

Шалве Апхаидзе

 
Четверо сплавщиков… Лица степенные…
Волны баграми смиряли мгновенно
Четверо в бурках… И волны пенные,
Пена речная – им по колено.
 
 
Плот они гнали с бревнами, сбитыми
Намертво, словно ковчег Нестанджари[52]52
  Лодка, на которой похитители увезли Нестан-Дареджан, героиню поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре»


[Закрыть]…
Древние крепости с ветхими плитами…
Сосны… Поля в сизоватой хмари…
 
 
Под крутосклоном речной излучины
Камни отарой лежали, ржавы.
Сплавщики мчались в межгорья изученном,
Словно бы мудро правя державой.
 
 
Через теснину, как победители,
Кашу осиливши водоворота,
Вышли из мрака и город увидели,
Бревна домов, дворы и ворота.
 
 
И улыбнулись вдруг успокоенно…
С ревом обрушился вал, но баграми
Сплавщики, доблестные, как воины,
Били, рубили волну все упрямей,
 
 
Вечер.
Как волки сошлись
И, ужиная,
Горячее мясо руками рвали.
Луна нарциссовая упала жемчужиною,
Звездами вся наполняется Мтквари.
 

 
Нет, сентябрь не сжалится над нами.
Сникнет водопад лучей, и скоро,
И глаза не встретятся с глазами.
С бирюзою пристального взора.
 
 
Завтра вспыхнут янтари в дубраве.
Яхонты, бледнея, с неба схлынут.
Ничего на память не оставя,
К вечному воротишься притину.
 
 
И глаза… Лишь гроздь сравнится с ними
И уста… Они хмельней давильни. .
Так же, как мое поблекнут имя,
И не разглядишь за мглой могильной!
 
 
Раненый, немеющий от муки,
Долог будет вечер светозарный.
Ляжешь, на груди скрестивши руки,
Словно Богоматерь, в гроб янтарный. .
 
 
За туманами домой с чужбины
Ты уйдешь; тебя, моя отрада,
Зацелуют белые павлины,
Желтая чахотка листопада.
 

 
Когда бессмертным серебром окинула
Мой дом луна, блуждая над балконами,
Дудуки я услышал звук старинного…
Дудуки, старым золотом окованный!
 
 
В печальном блеске
Отзвука желанного
Сверкнули серьги и перстней каменья;
Твое лицо сияющее глянуло…
И крикнул я:
– Остановись, мгновенье!
 

 
Над летописью до рассвета
Не сплю, и вижу, город мой,
Как жгли тебя за летом лето,
Кропили краской кровяной.
 
 
В ночь выбегу – и лет на двести
Гул битвы отлетит. Пойму,
Что все дома твои на месте,
Я рад покою твоему.
 
 
Хлебам, чье тесто захмелело,
И стройкам, там, где город рос,
И розам алым Табахмела,
И женщинам, достойным роз.
 

 
Ты угасла звездою прекрасной,
Но и мне посылаешь свой свет,
Значит, время старалось напрасно,
И забвенья и старости нет.
 
 
Ты жива, и певцы твои живы,
Все, кто были тобой пленены,
Ты была их надеждой нелживой
И прибежищем вечной весны.
 
 
Так ясна красота и в могиле,
Все иное – из области мглы.
Давят глыбы земли, а ведь были
Даже розы тебе тяжелы.
 
 
Век прошел, но, лишь очи прищурю,
Вспыхнет лик ослепительный твой.
Юной прелести нежная буря,
Ты бушуешь всегда надо мной.
 

 
Увянут розы, сгинут лани,
Олени упадут в горах,
Покинет сердце жар желаний,
И, рассыпаясь в ржавый прах.
С лоз алазанских схлынет злато,
Отсеребрятся гор верхи…
Кто чудо совершит?
Что взято
На пир бессмертья?.. – Лишь стихи.
 

Карло Каладзе

 
Вспомнил я в одно мгновенье пышный вид
Мальгазанзара[53]53
  Мульгазанзар — сказочный город, воспетый Руставели.


[Закрыть],
Караван-сарай огромный, площади, ковров пестрей.
Гомон толп необозримых, звонкозвучный гам базара
И раскрытые приливу пенные врата морей.
 
 
Помню, в караван-сарае был я вместе с Автандилом,
И Фатьма-хатун когда-то здесь рассказывал нам:
Город сказки Гуланшаро не покрыт могильным илом,
Он со дна встает, как солнце, улыбается волнам.
 
 
Мир чудесный, мир, воспетый дивной песней Руставели!
Я увидел вереницу многоцветных куполов.
Рассыпаясь по террасам, жарко розы пламенели,
Я услышал красный лепет огнецветных лепестков.
 
 
Огненный, красноречивый, яростный базар полдневный,
Полыхающий словами и улыбками костер.
В ухищреньях мягкий, плавный, в оскорбленьях быстрый,
гневный,
Продавцов разноголосый, бесконечный разговор.
 
 
Величальная молитва золотого винограда,
Апельсинов литургия, благовещенье плодов…
И плоды сочатся сладко, и плоды сулят прохладу,
И протягивают руки из-за длинных рундуков.
 
 
На подносе деревянном обнаженные каштаны,
Потерявшие одежды и упавшие без сил…
Чернослив, изюм и дыня, и коричневый, и рдяный,
Бурнопламенный и алый, огнедышащий кизил.
 
 
В жесткие литые перья и в чешуйчатые латы,
Словно рыцарь иноземный, весь закован ананас.
И с угрюмым чужеземцем состязаются гранаты,
Краснощекие гранаты, кровью брызжущие в нас.
 
 
Собеседнику и другу я дарю плоды крушины,
И боярышник мне сладок, и приятен пшат простой,
И плоды оливы мира, черноокие маслины,
Всей душой благословляю, прославляю всей душой.
 
 
Дверь стеклянная открыта… В этот дом нас приглашали
И у входа разостлали шелк, и пурпур и парчу,
Шали пестрые Кермана, яркорадужные шали.
Нить червонная подобна светозарному лучу.
 
 
Балансируют сосуды, и кренится край подноса,
И ковер, большой, как море не развернут, а разлит.
Пара туфель драгоценных так музейно остроноса,
Алым золотом пылает, красным золотом горит.
 
 
Золотые крылья платья развеваются, как птичьи.
О старинный наш обычай, гостю почесть и почет!
И парчовая одежда, как истлевшее величье,
Важно падает на плечи, и течет, течет, течет…
 
 
Сабли вынуты из ножен, и клинков мерцают жала.
В кованых пороховницах сжата пороха гроза.
И по желобу кинжала капля крови пробежала,
По стволам старинных ружей словно катится слеза.
 
 
И дымят, дымят кальяны, дым коленчатый струится,
Весь базар сидит и курит, пахнет дымом теснота.
Может быть, скрестивши ноги, сонно сузивши зеницы,
Здесь присела на пороге усыпленная мечта…
 
 
Вот чеканка, вот насечка, слышен частый стук долотца.
И стучит, стучит долотце, и молотит без конца.
Серебро звенит и льется или золото куется,
Но гляжу я лишь на руки, руки златокузнеца.
 
 
Для того, кто ценит руки, мастера живые руки,
Эта музыка священна, свят благословенный труд.
И стремительные звуки, и серебряные звуки
Заглушают гул базара, и летают, и поют…
 
 
Оттого, что сердцу милы не бездушные машины,
Что похожи друг на друга и уходят без следа.
Я люблю цветные шали, узгогорлые кувшины,
В них дыханье жизни хрупкой и бессмертие труда.
 
 
Вновь оглядываю площадь. И базар гудит, как улей.
Пышной сказкой Руставели снова кажется базар.
Я с отважным Атвандилом побывал в большом Стамбуле,
И Стамбул звонкоголосый был для нас Мульгазанзар.
 

 
Здесь рухнул свод языческой святыни.
Здесь прахом стал взнесенный в небо храм.
И вихорь огнедышащий пустыни
Развеял горы и вступил в Пергам.
 
 
И статуй остановлено паренье,
И временем искажены черты,
И лишь мечте доступно возрожденье,
И пробужденье – в области мечты.
 
 
Твори, душа! Лети, не ведай лени,
Воссоздавая образы веков…
Пусть белые пергамские ступени
Пергаментом стекают с облаков.
 
 
И зашагают Мраморные горы,
Подобные надмирным городам.
И в синие, воздушные просторы
Протянет башни возрожденный храм.
 
 
Быть может, скал раздвинется громада,
И вспыхнет солнце, дрогнет небосвод,
И гром камней, и говор камнепада
Богов античных возвестят приход!
 
 
Уже не раз под частый стук металла
Землетрясенья двигался обвал.
И жертвенник война окровавляла,
И жаркий ветер угли обагрял.
 
 
Забвеньем черным и землей могильной,
Язычник-зодчий, уничтожен ты!
Не шевельнуть десницею бессильной,
И здесь бессильно зодчество мечты.
 
 
Прошли веков медлительные воды,
Прошли времен железные пути.
И ветхой веры свергнутые своды
Ничья душа не в силах возвести.
 
 
Неисцелимый вечности обломок,
Истории оборванный рассказ…
Орнамент хрупок, холоден и ломок,
Неугасимый пламенник погас.
 
 
Висит времен туманная завеса,
Стоят, как стража, темные века…
В осколке камня спит рука Зевеса.
Божественно-бессильная рука.
 

 
Здесь умираю камни! Здесь оживают камни!
Клинопись хеттов старых напомнила вдруг века мне.
 
 
Не огнецветная вспышка – вечное изображенье,
Пламенный солнечный знак, вихря времен отраженье.
 
 
Окаменевшего сердца живая кардиограмма,
Клинопись наша, намного древнее Пергама.
 
 
Плавные волны стремительно льющихся бород.
Львиный прыжок и распаханный вечностью город.
 
 
Помнит язычника-деда, помнит героя, титана
Хеттов был остроребрый, раскинувший крылья орлана.
 
 
Пусть сообщат вам детали экскурсоводы и гиды…
Знаю я этих быков, древних, как пирамиды.
 
 
С горных вершин Кавказа видел во время óно,
Как шли их огромные лапы по улицам Вавилона.
 
 
И обожженная глина, и красные головы бычьи
Были под эти своды принесены, как добыча.
 
 
И пламенела на чаше пьяная гроздь винограда,
Изнеможенья награда, отдохновенья услада.
 
 
Наши ковши и кувшины, наши чаны и чаши,
Жаром войны обожженные красные кубки наши.
 
 
Как исказило их время, которое так быстротечно!
Как же мгновенное время их погребло навечно?
 
 
Всюду, во всех пределах ищет рука человека
Это наследье хеттов, память железного века.
 
 
Вот на моей ладони обломок чаши тяжелой.
Кажется, он бессмертен. Дышит брагой веселой…
 
 
Это ведь слово хеттов напомнило мне Кахети.
Это ведь память хеттов: Хети, Колхети, Месхети[54]54
  Кахети, Хети, Колхети, Месхети — названия местностей в Грузии.


[Закрыть].
 
 
Радость припоминанья нашим сердцам понятна,
Словно быков дыханье, сжатое камнем стократно.
 

 
Что за сон посетил меня в полночь опять,
вот загадка сознанью дана!
Стану в сонниках, в хрониках древних искать
объяснения дивного сна.
 
 
В полумесяцах ржавых грозящих ножей
обступает кровавый туман.
От грузинских до русских бегу рубежей,
настигает меня басурман.
 
 
И упал я на лоне безводной реки
с пулей в сердце и с кровью в горсти.
И кричит воронье, хочет мяса куски
к астраханским пескам принести.
 
 
Отчего мои сонные мысли снуют,
словно пена кружит по волне?
Обещая ладье долгожданный приют,
снится старая Астрахань мне.
 
 
Помню я, как метался печальный Вахтанг[55]55
  Вахтанг VI — грузинский царь {XVII в.), искал убежища в Московском государстве и умер в Астрахани.


[Закрыть]
и каким он спасался путем…
В горизонт вдавлен Волги невидимый фланг,
а под боком – другой окоем.
 
 
Я здесь временный гость… Неожиданный дар—
сновидения тихий исход.
Что ж мне снятся не речи московских бояр,
а бурлящее пение вод?
 
 
Свежий ветер ладонью коснулся меня,
вдоль по Волге мой двинулся сон.
И плывут панорамы вчерашнего дня,
как виденья прошедших времен.
 
 
Значит, вновь Ярославль, значит, Волга опять,
пламя фрески на белой стене…
Снова Каспий, великая волжская гладь,
неоглядная даже во сне.
 
 
И на палубе я одиноко стою,
небо пусто по краю земли.
В это раннее утро в отчизну свою
седоглавые горы ушли…
 
 
Собрались и ушли за горою гора,
отступив на другой небосклон.
Там, на родине, Мцхета у них и Кура,
а со мной только Север и сон.
 
 
Тишина. Даль за далью уходят из глаз,
и плывут луговые цветы…
Как могучие сваны, пусть встанут сейчас
над моей головою хребты!
 
 
Но живет в очарованном сердце моем
сила этой реки и страны.
Пусть же светят в ночи негасимым огнем
и мечты, и надежды, и сны!
 

 
Вот, напевая, они обнажились у моря,
Чтобы волненье открытыми встретить сердцами.
Горы гудят, восклицаниям радостным вторя.
Волны дрожат, расступаются перед пловцами.
 
 
– Солнце вовек не погасят ни ветер, ни всплески,
Люди, что с вами, что нудит вас так торопиться?!
Искры на гальке дробятся, в немеркнущем блеске
День замирает, рассыпавши света крупицы.
 
 
Тени бросая на запад, горит, озаряет на зное
Море и землю всё ласковей, всё благосклонней,
Неба одним лоскутом и волною одною
Снова и снова нас всех оделяет Афони.
 
 
Как же случилось, что всё вы озвучить хотите,
Что здесь таится, когда доверить готовы
И сокровенные думы и радость наитий
Вечной игре этой конницы белоголовой?!